40 дней — с 6 января по 15 февраля 1860 года — муромский мещанин Александр Иванович Гладков беспробудно пьянствовал. Эту ценную информацию несложно извлечь из дневника, в котором он тщательно фиксировал как периоды запоя, так и периоды воздержания. Из дневников, еженедельников и прочих бумажек, которые люди в течение десятилетий зачем-то покрывают буковками, можно извлечь массу довольно странной информации, которая однако очень много говорит о времени, да и о человеческой природе.
Фото: ru.wikipedia.org
Фото: Heritage Images/DIOMEDIA
Фото: Fine Art Images/DIOMEDIA
Фото: Fine Art Images/DIOMEDIA
Фото: antiquebooks.ru
Открытие повседневности
После Второй мировой войны, вызвавшей кризис гуманитарного знания, у историков, а вскоре и у широкого круга читателей возник интерес к повседневности, к бытовым мелочам минувшей жизни. Стало очевидно, что для понимания прошлого необходимо задуматься о том, что было в головах у людей, что они считали нормальным, а что ненормальным. А такое понимание совершенно невозможно без анализа бытовых привычек, слухов, заблуждений, мод и кулинарных пристрастий. Без всего этого нельзя понять даже классические литературные произведения из школьной программы. Не случайно же составленный Юрием Лотманом комментарий к "Евгению Онегину", дающий возможность читать роман глазами пушкинских современников, в свое время стал интеллектуальным бестселлером.
Другой причиной интереса к повседневности стала реабилитация буржуазности, превращение быта в предмет общественного интереса. Человеку, потратившему массу сил и средств на разработку дизайна для санузла в собственной квартире, становится интересным и устройство отхожих мест средневекового города. К концу XX века историческое бытописательство превратилось в коммерческий продукт. Популярные книги, рассказывающие о повседневной жизни средневековых рыцарей, разведчиков-нелегалов, египетских монахов, самураев, советских колхозников и т. д., заполонили книжные магазины.
Сведения о быте невозможно извлечь из летописей, хроник, актов и официальных деяний первых лиц государства. Вот и приходится привлекать такие источники информации, которыми до недавнего времени историки пренебрегали. Речь идет о частных дневниках и записках, которые неизвестно кому адресованы и заполнены сведениями о родственниках, погоде, болезнях, романах, дурных привычках, походах к теще на блины, беседах о смысле жизни и осенней хандре...
"Свалился воробей с кровли лавки моей..."
Мы привыкли к тому, что купцы — это бизнесмены, однако при чтении купеческих дневников и мемуаров про торговлю удается узнать очень мало. Это та рутина, о которой и писать неинтересно. А вот душещипательных историй в духе городских романсов будет достаточно. Больше всего поражает, с какой тщательностью купцы пытались копировать образ жизни тех, кто стоял на социальной лестнице ступенькой выше. Вот, например, в городе Опочке Псковской губернии жил молодой купец Иван Игнатьевич Лапин. В 1817 году, когда он начал писать дневник, ему было 18 лет, и он был влюблен. Стиль его дневника восторженный, напоминает сентиментальный роман: "Была Анна Лаврентьевна у меня вечером, с коей мы разговорами проводили остаток вечера, и при сладостных поцелуях, полученных от ней, получил колечко, кое с удовольствием ношу ежедневно". Порою текст становится и вовсе похожим на пародию, хотя автор серьезен: "С Александром Ивановичем были ночью на кладбище, где, я думаю, провели время с полчаса в ужасных разговорах о смерти и положили намерение: по смерти нашей ходить друг к другу в гости для препровождения неисчислимого времени; но если кому из нас определит судьба умереть в отдаленнейших краях, то станем один к одному ездить на почтовых".
Ежедневные записи рассказывают о встречах с любимой девушкой, о прочитанных романах мадам Жанлис, домашнем музицировании и пасторальных играх со сверстниками. Но иногда наш купец демонстрирует и интерес к естественным наукам: "В сей день поймал я саламандру, которая, сказывают, живучее всех земноводных, хоть отруби ей голову, и то, сказывают, другая вырастет. Сказывали старики, что и на огне не горит". Несколько дней спустя он вновь поймал саламандру и принес в свою лавку: "В ту ж минуту отрезали саламандре голову для опыта, проживет ли она; но все наше испытание осталось тщетным; саламандра умерла". А между записями о погибших ради науки саламандрах обнаруживаем рассказ не менее возвышенный: "Свалился воробей с кровли лавки моей и от минутного паралича умер скоропостижно. Погребен в сделанном мною гробе, между столбов лавки моей и Лобковой". Поразительно, но о том, что у него была лавка, мы узнаем лишь из рассказа про то, что около этой лавки был погребен воробей.
"Грешно протову Бога, стыдно противу людей, совестно противу себя..."
Отдельный интерес представляют дневники, авторы которых борются со своими девиациями и пытаются начать новую жизнь. Такие "дневники грешников" дают возможность разобраться с тем, что люди прошлого считали нормой, а что выводили за ее пределы. Вот, например, дневник муромского мещанина Александра Ивановича Гладкова, который он вел в 1863-1865 годах. Его записи в значительной степени посвящены неравной борьбе с собственным алкоголизмом. Изо дня в день он фиксирует, сколько дней ему удалось не пить, сколько дней продолжался очередной запой, сколько денег было пропито, какие вещи заложены в кабаке и как наутро мучила совесть.
В самом начале дневника Александр Иванович рассказывает, как он выпил на службе и у него украли казенные деньги, в результате чего он лишился работы. А затем на многих страницах идет хронометраж трезвых дней и запоев: "И так, по 10 апреля служил 40 дней, а с 9 февраля без должности. Не пил вина с 10 июля 1859 года по 6 января 1860 года, 180 дней, около 6 месяцев, а пил с 6 января по 15 февраля 40 дней, и пост вел как не пил. Ныне опять пью и грешу". И буквально в следующем абзаце: "В этом году прочел всю Библию, Ветхий и Новый Завет и вторично первый том бытейных книг Моисеевых". И снова поиски работы, выпрашивание денег и пьянство: "Напившись допьяна, спал на леднике в Осьмушном питейном доме... где у меня пропало из кармана денег более 2 рублей серебром. И потом, опять напившись допьяна, валялся на бульваре противу присутственных мест". "Начально вздумал выпить красненького, потом чайку, потом опять красного, и потом отправился в подвал к Белянинову и Курбатову, и, напившись допьяна (и так не удержался при втором зароке от пьянства 10 июля), и пил во Владимире 25, 26, 27 и 28 июля, пропивши более 2 рублей серебром". А на полях рядом с описаниями пьянства пишет Иван Александрович зарок, обещая до самой своей смерти по понедельникам заниматься "числительными науками", по вторникам — "словесными науками", по средам — "чистописанием", по четвергам и пятницам — живописью, а по воскресеньям читать Священное Писание. А Великим постом читать только Библию и жития святых. Такие планы самообразования, идущие параллельно с описаниями ночевок на улице, драк, закладывания одежды в кабаках, встречаются неоднократно: "Май. В этом месяце начал разучивать грамматику Александра Востокова и расположения наук несколько переменил: понедельник арифметику, вторник — грамматику А. Востокова, каждый параграф читать 6 раз и раз писать, и потом делать разбор. Среду писать грамматику Греча одни ответы, каждую задачу раз прочитать и раз написать, четверг рисовать. Пятницу — чистописание. Субботу — хозяйственная часть. Воскресенье — читать Священное Писание". "19 числа пьянствовал, а в ночи на 19 число, на четверг, с женой согрешил после причастия чрез 12 дней. 20 числа. В пятницу в бане с женой скоро согрешил. А к ночи, напившись... пришел домой пьяный, разодрался с женою. 1-го числа продал 13 книг Энциклопедического лексикона за 4 рубля серебром". А чуть выше на полях приписка: "А сколько в этом году срамился, валялся, терял и закладывал платья и погубил чужих денег, а все от пьянства, от лени и упрямства. Господи, помилуй и спаси от пьянства".
"Дневники грешников" посвящены не только алкоголизму. Вот, например, дневник купца третьей гильдии Петра Васильевича Медведева, который он вел в 1854-1863 годах. Основная тема его записок — безнадежная борьба с собственными девиациями, к которым он в первую очередь относит свою сексуальную жизнь. Семейная жизнь Петра Васильевича была неудачной. Ссоры, конфликты, измены супруги, о которых он, кстати сказать, пишет куда спокойнее, чем о собственных проступках. Даже о том, что его жена вступила в связь с племянником, он пишет почти что равнодушно, но с неподдельной горечью сообщает о том, как, поддавшись эмоциональному порыву, он избил племянника: "Гадка, омерзительна до отвращения была эта сцена. Но я причитывал с пеною во рту все его дела. А в особенности поступок кровосмешения как дело, которое меня раздражало всегда своею безнаказанностью". А затем идут сетования и жалобы на то, как он стыдится этого "варварского наказания". Такое строгое отношение к себе и куда более мягкое к окружающим — характерная черта дневника Медведева.
В его записях довольно много упоминаний о проститутках, которых он с иронией называет "камелиями", "венерами" или "дульценеями", однако сам относится к ним настороженно. "Жена уехала к отцу,— пишет он,— хотя плохонькая, а все своя, некупленная, а покупать не в характере и не в привычке". Пытаясь анализировать собственные поступки, московский купец выстроил своеобразную пирамиду плотских грехов, в которой самым страшным грехом было кровосмешение и "покушение женатого мужчины на невинность". Следующей ступенькой было "соитие с женой" во время поста. Затем следовали гомосексуальные ласки, и на последнем месте, как самые невинные, идут отношения с проститутками. То есть близость с женой в постные дни он считал куда большим грехом, чем общение с проститутками.
В дневнике многократно фиксируются отношения с извозчиками, которые, если верить П. В. Медведеву, играли роль мальчиков по вызову. При этом к таксе за проезд добавлялась сумма порядка 30-50 копеек. Фиксируя все эти этнографические подробности, автор дневника то и дело спохватывается и начинает укорять себя: "Конечно, приятно, сладко, страстно ощущение, но все минутно. Каково после расплачиваться будешь за все это в жизни по делам и здоровью, и после смерти в аду и суду... Грешно протову Бога, стыдно противу людей, совестно противу себя".
Камер-фурьерский журнал
Ежедневные записи про встречи, покупки, принятые лекарства и т. д. ведут многие. Но такие записи ни у кого не вызывают особого интереса. Блокноты и записные книжки, заполненные никому не понятными словами, именами и датами, слишком трудно поддаются расшифровке. Первым автором, превратившим подобные записи во что-то вроде литературного проекта, стал Владислав Ходасевич. Именно ему пришла в голову счастливая мысль назвать свои ежедневные заметки объемом одна-три строки камер-фурьерским журналом.
Вообще-то, камер-фурьерский журнал — это официальный дневник жизни царствующих особ. Камер-фурьер фиксирует только церемониальную часть жизни царя и царицы. Те часы, в которые царственные особы "изволят отсутствовать во внутренних покоях", в журнале не описывались. В XIX веке камер-фурьерские журналы стали издавать, поэтому любители древностей могли получить представление об этом жанре.
Называя свои записи таким образом, Ходасевич, конечно же, иронизировал и над собой, и над жанром официальной хроники. Краткие записи ("30, воскр<есенье>. Рысс, Сидорский.— В Париж. К Жене. С ними гуляли.— В Ротонду (Кнут). 2 сентября, среда. Веч<ером> в Ротонду (Рысс, Издебский, Струве). Со Струве в кафэ и гуляли") все-таки являлись фиксацией событий для памяти и явно не предназначались для посторонних глаз. Конечно же, для историков литературы такая ежедневная фиксация жизни русской эмиграции с 1922 по 1939 год очень интересна, и лет десять назад эти записи были опубликованы. Кажется, это был первый опыт полной публикации подобного ежедневника.
Ежедневные записи такого рода вели не только литераторы, но и тысячи домохозяек, записывавших купленные на день продукты. Совершенно случайно ко мне попал пластиковый пакет с блокнотами и календарями, в которых пожилая жительница крымского села делала ежедневные записи с 1997 по 2013 год. Практически ежедневные фиксация погоды (в деревне на это обращают куда больше внимания, чем в городе), перечисление дел, покупок, цен. И так изо дня в день на протяжении 15 лет. В конце 90-х преобладают жалобы на отсутствие денег и невыплату пенсии: "19 ноября 1997 год. Отключили радиоточку, пенсию еще за октябрь не дали, и на сегодня ни копейки на хлеб. Сахару нет, яиц нет. Есть немного муки. Жиров нет. Автобусы вообще не ходят. Болит желудок. Лекарства нет. Печку еще не топим. Дождь". "5 декабря. Пенсии нет. Гривней тоже, пеку лепешки. Купила за 4 бутылки мадеры упаковку кубиков бульонных". "16 декабря. Пенсии нет. Сделала бартер: 3 бутылки мадеры — две упаковки мыла и пачка порошка. 17/12. Холод. Мороз. Метель. Нет света, воды. Нужно печь лепешки. 19/12. Получила пенсию". А затем следует перечень трат: батарейка, лампочка для карманного фонарика, буханка хлеба, разговор с сыном по межгороду... И общий итог: "Осталось 3 гривны". "С Новым годом 1998. 5/1. Сидим снова без денег, пенсии за ноябрь не получили. Сегодня утром 6/1 взяла в долг масла сливочного 1 гр. 20 коп., чай 1 гр. 40 коп., печенье 80 коп.". "15/2.1999. Завтра Катюше (внучка, живущая в России.— "Деньги") 19 лет. Поздравить. Негде даже перезанять — никто ничего не получает. С дедуней уже целую неделю питаемся одной капустой. Внученька наша, в мыслях мы с тобой". Судя по записи, денег на телефонный звонок так и не удалось найти. Но на следующий день пришла-таки пенсия за ноябрь, что позволило вернуть долги. Больше денег ни на что не хватило. А еще от 1999 года остался отрывной календарь, в котором почти на каждой странице записана погода — ветер, солнце, снег, дождь, температура. А на последней странице итог года: "Прожили неплохой год, не болели, работали. На 2000 год зарезали два кабанчика". Ненапрасно прожит год, что тут скажешь. А с 2000-го интонация записей несколько меняется, становится меньше жалоб на отсутствие денег: "Пилили дрова. Переделывали пилу. Варили борщ"; "Кололи у бабули дрова, я ходила на рынок и мыла полы"; "Праздновали праздник, ничего не делали" (это на Рождество); "Мужики мои делали беседку, я готовила обед"; "Варю харчо. Воду выключают каждый день до 16 часов. Ночью тоже нет воды". И так каждый день вплоть до 31 декабря, где читаем: "Последнее утро в этом хорошем году. Моросит. 10 градусов — пасмурное утро. 19 градусов — отличный день". А чуть дальше общий итог года: "Съели муки за год 234 кг". И отрывной календарь следующего года устроен точно так же: "Поливала огурцы. Цапали траву. Покрасили калитку"; "Черешню продали 66 кг"; "Закатала огурцов. Варили варенье слива и абрикос. С утра ходила на рынок"; "Первый раз затопили печку"; "Дедуня получил получку". А вот и общий итог 2002 года: "Год неплохой. Прожили в достатке".
Чтение подобных записей дает уникальную возможность увидеть, как устроено хозяйство отдельной семьи, проследить доходы, расходы, ежедневный рацион. Превращать такие заметки в занимательное чтение пока не научились, но это дело времени. Документальная проза сейчас в тренде.
"И запах какой-то новый: смесь табачного дыма, самогонки и пота..."
Лет тридцать назад в Париже увидели свет дневники москвича Никиты Окунева за 1917-1924 годы. Это картинки быта революционной и послереволюционной Москвы, увиденные представителем среднего класса, или же, если пользоваться терминологией того времени, обывателя. Прежде всего это дневник читателя газет. Автор жадно читает газеты, пересказывает их, добавляя к газетной информации собственные размышления и наблюдения. Больше всего этот дневник похож на страницу активного блогера, который не брезгует перепостами, но и сам пишет практически про все, что видит, воспроизводя слухи и анекдоты. Чего стоит хотя бы рассказ о том, что в революционном Петрограде при представлении толстовского "Живого трупа" публика, увидав в последнем акте на сцене городового, сначала несмело, а потом бурно и дружно зааплодировала. В погруженной в хаос Москве городовой стал восприниматься как посланник из спокойного прошлого. Вообще, о театре в дневниках Окунева довольно много: "10/23 мая 1918 г. В кои-то веки собрался наконец в театр. И удивился многому: во-первых, публика какая-то совершенно новая — дорогие места занимает молодежь красногвардейского и советского типа, нарядов не видно, все преувеличенно просто, оттого и красоты нет, и запах какой-то новый: смесь табачного дыма, самогонки и пота. Буржуи или не ходят уже по театрам, или нарочно переодеваются так, что и их не отличишь от демократии. А цены — и буржуев кусают".
Окунев жадно читает газеты, и активно реагирует на них. Его дневник позволяет увидеть, какую информацию читатель газет мог получить, например, о судьбе Николая II. 7 августа 1917 г. Окунев пишет: "Бедняжку Николая Александровича Романова отвезли с семьею в Тобольск. Ведь это настоящая Сибирь: 2.800 верст от Петрограда и 250 верст от ж.-д. сообщения. Каково-то этой изнеженной семье жить зиму в таком жестоком климате, и чем она виновата, что родилась для царствования, а не для ссылки? Сердечно жалко их, как жалел и тех, которых цари и Николай ссылали в тот же Тобольск и дальше". Судя по дневнику, количество газетных уток, или же, как сказали бы сейчас, фейков, было очень большим: "2 декабря. Во всех газетах сегодня сообщается слух о побеге из Тобольска Николая Второго. Еще раньше писали о том, что его дочка Татьяна, переодевшись в мужской костюм, бежала в Англию". "5 декабря. Слухи о побеге Николая Второго опровергаются". "9/22 июня 1918 г. Несколько дней подряд газеты то сообщают, то опровергают слухи об убийстве Николая Второго. Очень бы хотелось, чтобы слухи эти оказались "преувеличенными". И без этого столько безобразия у нас!" "15/28 июня. Слава Богу, пока что с Николаем Вторым и его семьей ничего страшного не случилось. Все они оказались здравствующими и находятся в Екатеринбурге, о чем есть официальное сообщение". "6/19 июля. Но самое скверное, самое страшное сообщено сегодня о том, что болезненно ожидалось целый год,— Императора Николая Второго расстреляли... Для того, должно быть, чтобы для "несознательных", т. е. не потерявших еще страха пред Богом и стыда пред добрыми людьми, эта горестная пилюля казалась сладенькой, Свердлов обещал опубликовать в ближайшее время собственноручные дневники Николая Второго, его жены и детей, а также письма Распутина к Романовым. Бьют на людскую жажду ко всему пикантному".
Обещание Свердлова было исполнено, и дневники Николая II действительно увидели свет. А когда в 90-е годы XX века были напечатаны дневники самого Никиты Окунева, появился соблазн сравнить два этих дневниковых текста. Различия бросались в глаза. Если император относил дневниковые сообщения к приватной сфере и о политике не писал, то московский обыватель считал себя летописцем и максимально подробно фиксировал все, что могло быть полезно для характеристики быта большевистской Москвы.
Читая записи людей, принадлежащих к разным социальным слоям, имеющим разный уровень образования и разные системы ценностей, мы получаем возможность видеть прошлое не как безликие процессы, а как историю людей. Ради этого не жалко тратить время на разбор и публикацию бумажек, написанных ничем не выдающимися людьми.