«Наша обреченность в современных советских условиях»

В декабре 1931 года по обвинению в создании антисоветской нелегальной группировки литераторов в детском отделе Госиздата были арестованы поэты-обэриуты Даниил Хармс, Александр Введенский и Игорь Бахтерев, а также художник Николай Воронич, преподаватель Петр Калашников, поэт Александр Туфанов и литературовед Ираклий Андроников. Дело детского сектора Госиздата в сравнении с чуть более поздними процессами и выглядит немного "детским". Обещания следователей проявить снисхождение в обмен на признательные показания были выполнены. Обвинения, которые через пять лет безоговорочно тянули бы на расстрел, привели к, если пользоваться термином Ахматовой, "вегетарианским" приговорам. Так, для Хармса и Введенского наказание ограничилось тюремным заключением и непродолжительной высылкой из Ленинграда. Как известно в 1941 году Даниил Хармс и Александр Введенский были арестованы и вскоре погибли (Хармс — в психиатрическом отделении больницы ленинградских "Крестов", Введенский — на этапе из Харькова в Казань), но обвинения в этом случае не имели прямого отношения к их литературной деятельности

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Предыдущая фотография

Следующая фотография

1 / 2

Я работаю в области литературы. Я человек политически не мыслящий, но по вопросу близкому мне, вопросу о литературе, заявляю, что я не согласен с политикой Советской власти в области литературы и <нрзб> желаю, в противовес существующим на сей счет правительственным мероприятиям, свободы печати, как для своего творчества, так и для литературного творчества близких мне по духу литераторов, составляющих вместе со мной единую литературную группу.

<…> моя поэзия, становясь непонятной для органов цензуры, хорошо понималась моими друзьями и моими непосредственными учениками. <…> под дружиною "новгородских ушкуйников" понимается мною Белая армия, а под Москвой XV века — Красная Москва, Москва Ленина и большевиков. В этой своей поэме я пишу: "Погляжу с коня на паздерник как пазгает в подзыбице Русь". В точном смысловом содержании это значит, что "я, враг Советской власти, наблюдаю и радуюсь, как полыхает в подполье пожарище контрреволюции".

Становясь на путь искреннего признания, показываю, что являлся идеологом антисоветской группы литераторов, в основном работающих в области детской литературы <…>. Творчество нашей группы распадалось на две части. Это, во-первых, были заумные, по существу, контрреволюционные стихи, предназначенные нами для взрослых, которые, в силу своих содержания и направленности, не могли быть отпечатаны в современных советских условиях и которые мы распространяли в антисоветски настроенной интеллигенции, с которой мы были связаны общностью политических убеждений. <…> Вторая часть нашего творчества относится к области детской литературы. <…> В силу своих политических убеждений и литературной платформы мы сознательно привносили в область детской литературы политически враждебные современности идеи, вредили делу советского воспитания подрастающего поколения.

Произведение Хармса "Что мы заготовляем на зиму" сознательно подменяет социально-политическую тему о жизни пионерского лагеря темой естествоведческой в буржуазном разрезе, что является очевидным образцом вредительства на идеологическом фронте. Советский детский читатель очень хорошо узнает из книжки Хармса, что следует из овощей заготовлять на зиму, но ничего не узнает о задачах и целях пионерского лагеря. Детская книжка Введенского "Письмо Густава Мейера" сделана по формальному принципу и с привлечением приемов поэтической зауми. Я был свидетелем того, как Введенский, перередактируя поэму, шел не от темы, а от созвучия в сочетаниях слов. В силу этого это произведение является ярким примером приспособленчества, под которым скрывается антисоветская сущность стихотворения.

Мы часто вели в группе, и в частности с Хармсом, политические разговоры. Как человека, который принципиально не читает газет, я информировал Хармса о политических событиях. Моя информация и хармсовское восприятие этой информации носили глубоко антисоветский характер, причем основным лейтмотивом наших политических бесед была наша обреченность в современных советских условиях. Мы хорошо понимали, что ненавистные нам советские порядки нелегко сломать, что они развиваются и укрепляются помимо нашей и иной, враждебной им, воли, что мы представляем собой людей обреченных. Этот мотив обреченности, имеющий под собой в основе определенную систему политических, враждебных современности взглядов, пропитывал наши заумные произведения. <…> Больше того, поэтическая форма зауми абсолютно не допускает введения в нее современных художественных образов. Например, слово "ударничество", или слово "соцсоревнование", или еще какой-либо советский образ абсолютно нетерпимы в заумном стихотворении. Эти слова диссонируют поэтической зауми, они глубоко враждебны зауми.

Мое произведение "Миллион" является антисоветским потому, что эта книжка на тему о пионер-движении превращена сознательно мною в простую считалку. В этой книжке я сознательно обошел тему, заданную мне, не упомянув ни разу на протяжении всей книжки слово "пионер" или какое-либо другое слово, свидетельствующее о том, что речь идет о советской современности. Если бы не рисунки, кстати, также сделанные худ. Конашевичем в антисоветском плане, то нельзя было понять, о чем идет речь в книжке: об отряде пионеров или об отряде белогвардейских бойскаутов, тем более что я отделил в содержании книжки девочек от мальчиков, что, как известно, имеет место в буржуазных детских организациях и, напротив, глубоко противоречит принципам пионер-движения.

Стихи же мои, и мои ощущения, и мои взгляды уткнулись в смерть. С этого момента началась у меня критическая переоценка самого себя и своего творчества. Проходила она очень нелегко <…>.

С другой стороны, надо сказать, что, сколько бы я ни прятался от окружающей меня сов. действительности, из этого ничего не выходило. Я помню свои жалобы Хармсу на то, что у нас воздух советский, что я отравляюсь этим воздухом. И к счастью для меня, я наконец этим "воздухом" отравился. <…> Надо сказать, что во мне еще много осталось пережитков и мистики и формализма, но я считаю, что твердой и решительной борьбой с ними и активной работой над переделкой своего миросозерцания я сумею наконец стать в ряды подлинных бойцов на идеологическо-литературном фронте.

<…> основное в Хармсе и Введенском — это доведенная до абсурда, оторванная от всякой жизненной практики тематика, уводящая ребенка от действительности, усыпляющая классовое сознание ребенка. Совершенно ясно, что в наших условиях обостренно-классовой борьбы — это классово-враждебная, контрреволюционная пропаганда.

Введенского Александра Ивановича из-под стражи ОСВОБОДИТЬ, лишив права проживания в Московской, Ленинградской обл., Харьковском, Киевском, Одесском окр., СКК, Дагестане, Казани, Чите, Иркутске, Хабаровске, Ташкенте, Тифлисе, Омске, Омском р-не, на Урале и погранокругах, сроком на ТРИ года.

Ювачева (Хармс) Даниила Ивановича заключить в концлагерь сроком на ТРИ года.

23 мая 1932 года
Хармса досрочно освободить, лишив права проживания в 12 п. [и] Уральской области на оставшийся срок.

Здравствуй, Даниил Иванович, откуда это ты взялся. Ты, говорят, подлец, в тюрьме сидел. Да? Что ты говоришь? Говоришь, думаешь ко мне в Курск прокатиться, дело хорошее. Рад буду тебе страшно, завтра же начну подыскивать тебе комнату.

Курск — очень неприятный город. Я предпочитаю ДПЗ. Тут у всех местных жителей я слыву за идиота.

Некоторое время Хармс находился в Курске. Жилось ему там неважно, мы не переписывались. Оказалось потом, что я очень облегчила и украсила Даниилу Ивановичу пребывание в Курске: он писал мне стихи и вспоминал все наши встречи. И так как он меня наяву не видел, и я не разрушала идеального его обо мне представления, то произошла кристаллизация, что и является крупнейшей удачей для поэта.

Я был наиболее счастлив, когда у меня отняли перо и бумагу и запретили что-либо делать. У меня не было тревоги, что я не делаю чего-то по своей вине. Совесть была спокойна, и я был счастлив. Это было, когда я сидел в тюрьме. Но если бы меня спросили, не хочу ли я опять туда или в положение, подобное тюрьме, я сказал бы: нет, не хочу.

Когда Введенский вышел из тюрьмы, он сказал мне: сейчас даже предательство и донос неинтересны и бессмысленны. Предположим, я донес бы на тебя, что ты читаешь Платона. И после этого мне все равно бы не разрешили читать Платона.