На Новой сцене Александринского театра состоялась премьера спектакля ее главного режиссера Марата Гацалова "Новое время" по пьесе Татьяны Рахмановой. Рассказывает РОМАН ДОЛЖАНСКИЙ.
Фото: Коммерсантъ / Виктор Васильев
Фото: Коммерсантъ / Виктор Васильев
Фото: Коммерсантъ / Виктор Васильев
Когда Новая сцена Александринского театра еще только открывалась, его худрук Валерий Фокин объяснял, что историческая сцена и ее хайтековский филиал должны подпитывать и обогащать друг друга. Что дает Новая сцена главной, расскажем в другой раз, а сейчас важно, что спектакль "Новое время" взял у Александринского театра лучшее — актеров-мастеров старшего поколения. Народные артисты Виктор Смирнов и Николай Мартон и заслуженные Семен Сытник и Аркадий Волгин играют соответственно Римского Папу, Философа, Ученого и Торговца, квартет главных героев пьесы Татьяны Рахмановой, в центре споров и конфликтов которых — судьба Галилео Галилея.
Собственно говоря, не названным в программке источником вдохновения для Марата Гацалова стала пьеса Бертольда Брехта "Жизнь Галилея". Самой знаменитой ее версией на российской сцене был спектакль Юрия Любимова с Владимиром Высоцким в главной роли — в спектакле полувековой давности были очевидны мотивы протеста против наступления политической реакции, против удушения свободной мысли. Предисловие к первой редакции брехтовской пьесы свидетельствует о том, что и для автора главной темой стала историческая неизбежность отката общества — люди "дерзнули продвинуться вперед, а теперь на них нападают, старое им мстит". Так что актуальность Брехта и правомочность обращения к нему именно сейчас доказывать нет надобности, а выражение "новое время" обретает не радостную, а мрачную коннотацию. Татьяна Рахманова, взяв многие слова Брехта, обошлась тем не менее без большинства героев довольно сложной для сценического воплощения пьесы и даже, как бы это ни показалось странным, без самого Галилео Галилея.
Слова его отречения произносит в спектакле молодая женщина, названная служанкой, — персонаж скорее фиктивный, чем реальный. Зато более чем реальна четверка, участвующая в решении участи Галилея, судьба которого зависит от ответа на вопрос, что выгоднее: уничтожить великого ученого как еретика или, как следует припугнув, сломить его, но тем самым сохранить. Дело здесь, как уже понятно, не в конкретном астрономе, а в системе. Поэтому на первый план выходит конфликт Римского Папы и Философа. Виктор Смирнов незабываемо играет прикованного к инвалидному креслу главу церкви — рыхлого телом и предельно сосредоточенного умом, скупого на эмоции и жесты прагматика, тщательно взвешивающего все за и против. Ему противостоит подвижный, насквозь театральный философ Николая Мартона, извилистый комбинатор и утонченный до извращенности поэт инквизиции: сцена, в которой он подробно, сладострастно рассказывает о способах пыток, о деталях колесования и сажания на кол, доводя зрителя буквально до тошноты, — одна из лучших в спектакле.
Сам спектакль, впрочем, не сводится к напряженным диалогам о важном или к празднику актерского мастерства. Марат Гацалов отважно распахивает смысловое пространство "Нового времени", он говорит не только о социальных закономерностях. Хотя и они заставляют поежиться от неудобства. Спектакль играют среди выстроенных рядами и заполняющих всю сцену металлических рамок. Как часто бывает в театральной практике, сегодняшняя стесненность в постановочных средствах (декорация вряд ли стоила дорого и сочинена самим режиссером) приводит к выразительным и сильным решениям: все люди в этой неподвижной, мертвой кристаллической решетке выглядят "неправильными" атомами, своего рода дефектами, сгустками страстей, обреченными на исчезновение. Но еще существенней иная ассоциация, которая, может быть, и не оформилась бы в конкретные слова, если бы не фотоподсказка на обложке программки — берлинский памятник жертвам Холокоста, город из бетонных параллелепипедов, напоминание о едва ли не самом страшном "новом времени" в человеческой истории.
Есть, однако, и иное измерение спектакля Гацалова. Оно словно открывается в музыке композитора Владимира Раннева — аккомпанементом действию становятся сложенные в тревожную, непредсказуемую линию звуки настройки рояля. Мир, в котором человек несвободен, оказывается "не настроен", рассогласован, и к тому же, вопреки приятному заблуждению человечества, вовсе не стремится к гармонии. Финалом представления оказывается пластический этюд на несколько минут — сумеречное пространство между рамками заполняют обнаженные женщины (хореограф Татьяна Гордеева), простые движения которых каким-то странным образом оказываются неконфликтны по отношению к металлу. Думаю, рациональные объяснения такого окончания заведомо обманчивы. Но, может быть, дело в том, что плотское, живородящее начало человека — спасение из того тупика, в который завел людей их разум? А даже если догадка неверна, то это было просто очень красиво.