30 лет назад, 25 февраля 1986 года, открылся ХХVII съезд КПСС. Только дважды в советской истории целые поколения могли назвать себя "детьми съездов". ХХ и ХХVII повернули страну, дали надежду миллионам людей
Главный доклад съезда побил все рекорды. Михаил Сергеевич выступал с 10 утра до 7 вечера с небольшими перерывами
Фото: Slava Katamidze Collection / Getty Images
Кто может считать себя сыновьями и дочерьми ХХVII съезда? Наверное, люди 1960-1970-х годов рождения, входившие в жизнь в это удивительное романтическое время. Но и в целом вся страна. Это была атмосфера начала марта, когда еще холодно и лежит снег, но в воздухе уже весна и мы ловим каждую ее мелкую примету.
Слово "перестройка" еще не произнесено, но уже понятно: как прежде — нельзя.
Это был съезд, на котором за много последних десятилетий генсек выступал не с отчетным докладом, а с политическим. Отчитываться было некому: между двумя съездами умерли Брежнев, Андропов, Черненко, многие персоналии во власти поменялись.
Все ждали от Горбачева многого, но не могли понять, чего именно и где границы ожиданий. Фон, на котором он пришел к власти, был удручающим. Андропов был серьезной фигурой, но болел, правил недолго (в значительной части из ЦКБ) и, к сожалению, запомнился массам лишь облавами на прогуливающих работу. Немощный Черненко был во главе страны еще меньше, но, кажется, исторически нужен был лишь для того, чтобы показать полную исчерпанность старых политиков и старой политики. Ну и все, конечно, помнили последние брежневские годы, когда, кажется, неловко было и престарелому немощному генсеку, и всем гражданам. Люди пересказывали друг другу, как перепутал он в Баку речи и, вместе того чтобы хвалить, разругал азербайджанских коммунистов. Мир видел, как советский лидер уже не мог отвечать вживую: на любую речь или вопрос за рубежом Леонид Ильич утыкался в листочки и медленно читал, кажется, даже не понимая смысла. Говорили, будто у брежневского помощника Цуканова была специальная папка с ячейками, в которых находились листочки с ответами по самым разным вопросам. Главное было быстро и вовремя достать нужный листок.
И вот в 1985-м, меньше чем за год до ХХVII съезда, пришел Горбачев. За полтора года до этого Маргарет Тэтчер записала в своем дневнике после их первой встречи: "Горбачев разительно отличается от типичного деревянного советского аппаратчика-чревовещателя..."
На съезд были избраны 5 тысяч делегатов. Главным образом, это были люди, работавшие в народном хозяйстве и партийных органах, то есть хорошо понимавшие, в каком состоянии находится страна, миф о "великом могуществе" которой стал сейчас так популярен. К началу 1986-го страна стагнировала. Импорт зерна составил рекордные 46 млн тонн, а цены на нефть упали вдвое. Западные страны и банки еще до 1988-го давали кредиты, но цена денег для СССР уже была неимоверно высока. По сути дела, Горбачев должен был ответить на съезде: как реагировать стране на резко изменившуюся финансовую и экономическую ситуацию? Как реформировать вошедшую в кризис советскую систему социализма?
В своей книге "Развилки новейшей истории России" Егор Гайдар и Анатолий Чубайс реставрируют те четыре, на их взгляд, варианта действий, которые были у руководителей страны в тот момент. Первый — резко повысить цены на продовольствие. Однако это означало нарушение неписаного договора между властью и населением, сложившегося после отказа от массовых репрессий: народ не спрашивает, почему вы находитесь у власти, хотя мы вас никогда не выбирали, а власть гарантирует народу стабильность условий жизни, один из элементов которой — приемлемые цены на важнейшие продукты питания.
Второй очевидный и хорошо знакомый нам вариант — сократить расходы на производство вооружений, на непосильное содержание армии и инвестиции. Однако этот путь означал неизбежный конфликт с силовыми структурами и хозяйственной элитой, а также рост социальных проблем в моногородах.
Был и такой вариант пополнения казны, как прекращение поставок нефти и нефтепродуктов по бартерным контрактам в Восточную Европу. Весь объем переадресовывался в страны, способные платить твердой валютой. Но это равнялось роспуску восточноевропейского блока, а в конечном счете — отказу от итогов Второй мировой войны.
Очевидно, что выбран был четвертый путь — брать, пока дают, кредиты на Западе, сохранять сложившуюся структуру экономики и импорта, надеясь, что цены на сырье вновь поднимутся. В целом эту линию выразил второй доклад съезда об основных направлениях экономического и социального развития, с которым выступил новый премьер Николай Рыжков.
Много говорилось о новом облике социализма, о хозяйственной самостоятельности, о развязывании рук... Но эти декларации и маленькие шажки, хоть и в правильном направлении, уже не соответствовали глубине экономического кризиса.
...Главный доклад съезда побил все рекорды. Михаил Сергеевич выступал с 10 утра до 7 вечера с небольшими перерывами. При беспрерывном чтении дикторами радио на следующий день доклад был в эфире 6 часов!
Выступал Горбачев, как утверждают слушатели, вдохновенно: много раз отрывался от текста, делал паузы, педалировал самое важное... Еще не прозвучало слово "перестройка", но уже прозвучали "гласность", "ускорение", предыдущий период был назван "застойным"...
Было очевидно: те, кто готовил этот съезд, вынуждены были вернуться на годы назад к политическим и экономическим задачам, которые пытался решить еще знаменитый ХХ съезд, но так и не решил. Страна как бы заново начинала учиться мыслить, действовать, возражать. Параллельно съезду в "Ленкоме" вышла премьера спектакля "Диктатура совести", где Ленина играл последний из получивших звание народного артиста СССР Олег Янковский. Страна еще верила, что можно отделить "хорошего" Ленина от "ужасного" Сталина. Последней соломинкой тех, кто еще не разуверился, была надежда на возвращение к каким-то мифическим "ленинским нормам". Актриса Татьяна Пельтцер выходила в конце спектакля: "Хотите почтить память Владимира Ильича, давайте во всем проводить его заветы в жизнь!" — зал взрывался аплодисментами.
Съезд только наметил круг проблем, вокруг которых в стране началась дискуссия, а сама жизнь чуть ли не с каждым днем расширяла и расширяла этот круг. Литературная молодежь провела в Москве вечер "Говори!", где, хоть и в присутствии писательских и партийных генералов, говорилось такое, за что раньше точно могли бы дать "волчий билет". Юрий Афанасьев начал готовить первую бесцензурную политическую книгу "Иного не дано". Авторами были люди, составлявшие интеллектуальный мотор перестройки. Намечалось, что по экземпляру получит каждый делегат последовавшей за съездом ХIХ партконференции, но в ЦК испугались...
ХХVII съезд был и большой политической премьерой для Бориса Ельцина (выступал он и на ХХVI, но ничем тогда не запомнился), к февралю и года не проработавшего первым секретарем Московского горкома. Тогда выступление Ельцина поразило многих хотя бы тем, что он ушел от самоотчета, а обозначил ряд проблем. Говорил о том, что партийные органы излишне вмешиваются в хозяйственную деятельность, подменяя правительство и Госплан. Естественно, в речи Ельцина было много привычных штампов и призывов. Но были и очень острые по тем временам пассажи: "Почему из съезда в съезд мы поднимаем ряд одних и тех же проблем? Почему даже сейчас требования радикальных перемен вязнут в инертном слое приспособленцев с партбилетом?.. Особенно становится больно, когда говорят о каких-то особых благах для руководителей... Там, где блага не оправданы, их надо отменять".
На общем фоне ельцинские слова звучали свежо и смело. Казалось, они вливаются в общий поток обновления. Съезд встретил их аплодисментами. Трудно было представить, что через полтора года, на октябрьском пленуме ЦК, часть этих людей так же, аплодисментами, встретит слова о том, что Ельцин разошелся с линией партии и выводы о необходимости лишения его всех постов.
Очевидно, что и кроме Ельцина в руководстве партией не все были довольны полумерами. Близкий к руководству страны известный политик и журналист Александр Бовин писал в мемуарах: "Судя по ХХVII съезду КПСС, по слухам, доносившимся из окружения Горбачева, партия ориентировалась на текущий ремонт. Добротный, качественный, с элементами капитального, но в целом все же текущий. Принципиальные вопросы политики (демократия) и экономики (рынок) еще не были осмыслены. Начались поиски волшебной палочки. Когда-то на эту роль претендовали торфо-перегнойные горшочки, потом кукуруза. Теперь ухватились за госприемку..."
Рынок? Демократия? Об этом хорошо писать в мемуарах. Тогда же пределом революционности был социализм с человеческим лицом, осмысление и переосмысление 1968 года — событий Пражской весны. Политический романтизм и надежды, какой бы год советской истории вы ни взяли — 1955-й, 1960-й, 1986-й, привели многих к большим разочарованиям. "Мы, реформаторы 1985 года, пытались разрушить большевистскую церковь во имя истинной религии и истинного Иисуса, еще не осознавая, что и религия "обновления социализма" была ложной, а наш Иисус фальшивым. На поверку оказалось, что никакого социализма в Советском Союзе не существовало, а была власть вульгарной деспотической диктатуры. А наши попытки выдать замуж за доброго молодца старую подрумяненную шлюху сегодня выглядят просто смешными. Что это? Вера в фатализм и справедливость? Романтизм? Неумение анализировать? Информационная нищета? Инерция сознания? Что-то еще? Не знаю" — с такими размышлениями возвращался к тем временам архитектор перестройки Александр Яковлев.
И тем не менее я думаю, что именно ХХVII съезд и время сразу после него — пик поддержки страной Михаила Горбачева. Тогда даже трудно было представить себе, что через много лет, к его 85-летию (2 марта 2016 года), между человеком, стоявшим во главе перемен в СССР, и руководством нынешнего государства возникнет пропасть пренебрежительного невнимания. А ведь из сегодняшней когорты первых лиц, не случись горбачевской перестройки, к вершинам могла бы подняться разве что одна лишь Валентина Матвиенко, чья карьера складывалась по всем советским номенклатурным канонам.
Почему и за что поплатился Горбачев — это тема отдельной статьи или статей. Конечно, расплачивается он и за свой политический романтизм. На ХХVII съезде генсек пообещал каждой семье отдельную квартиру к 2000 году, пообещал при распадавшейся экономике удвоение ВВП... Но с другой стороны, все видели, что у него горят глаза, что он верит в изменения: "Иной судьбы нам не дано. Но какая, товарищи, это прекрасная судьба!" — такими словами закончил Михаил Сергеевич свой многочасовой доклад съезду.
Трудно было представить, что перемены, запущенные ХХVII съездом, пленумами и партконференцией, после него будут иметь такую долгую инерционную силу. Граждане увели вождей перестройки далеко за горизонт их представлений о возможных реформах. Понадобилось всего несколько лет, чтобы не стало ни КПСС, ни СССР, а актуальным стало то, о чем даже самые смелые из выступавших на ХХVII съезде не могли и подумать. Этот съезд так и останется в истории открывающим стране двери в новую жизнь. Возможно, именно он был первой небольшой еще дозой свободы, которой спустя десятилетие мы так расточительно воспользовались и сами же так ее испугались.