Всеобщее разбирательное право

Сельский учитель Адриан Митрофанович Топоров в 1920 году стал одним из основателей коммуны "Майское утро" в деревне под Барнаулом. Топоров не просто учил крестьян и их детей грамотности. Каждый вечер он читал им книги. Читал все — политграмоту и сказки, Гомера и "Калевалу", Шелли и Гейне, Гюго и Ибсена, всю русскую классику, а также попадавшуюся под руку новейшую советскую литературу. Постепенно романы и стихи превратились для крестьян в главное увлечение, их вторую жизнь, источник новостей и предмет обсуждений. Сами чтения переходили в дискуссии, и Топоров начал записывать мнения слушателей — сначала для собственного архива, затем для публикаций. К концу десятилетию среди жителей "Майского утра" сформировался костяк заядлых критиков, и Топоров стал устраивать своего рода судебные заседания, посвященные разбору новинок советской словесности.

Из этих записей он собрал в 1930 году книгу "Крестьяне о писателях". Она вызвала множество восторгов среди педагогов и самих писателей — и еще больше возмущений. Не то чтобы в предпочтениях топоровских подопечных есть какая-то видимая крамола. Они хвалят Тренева и Зазубрина, порицают Бабеля с Олешей, возмущаются Пастернаком и Сельвинским, восхищаются Георгием Вяткиным, всю современную литературу скопом объявляют несовершенной по сравнению с великими образцами свободолюбия у классиков. С точки зрения ортодоксальной советской критики это, вообще-то, вполне правильная позиция.

Однако сам ход крестьянской критики разительно отличается от авторитетного метода нарождающегося соцреализма. Крестьяне Топорова ценят именно то, что от них ждут. Но ценят не совсем правильно. В каждой их реплике чувствуется власть собственного мнения, уверенность в том, что право судить принадлежит им. Оно не спущено идеологией, а отвоевано в революции. Они здесь власть. Только власть эта получает причудливую форму: требования удовольствия, удовлетворения от слова.

В сибирской деревне учитель Топоров на практике осуществил то, что в литературной идеологии сталинского времени выглядело чистой риторикой. Он сделал народ не просто главным персонажем и воображаемым адресатом советской литературы, но ее верховным критиком. Возможно, это было только на исходе 1920-х. Бывшего объектом постоянных печатных проработок Топорова репрессировали в 1937 году, материалы следующих томов "Крестьян о писателях" были конфискованы при аресте, сама книга переиздавалась в 1960-х, но в цензурированном виде. Это — первое восстановленное издание. К тому же разговоры о советской литературе тут дополнены очень любопытными обсуждениями Пушкина, собранными Топоровым к юбилею 1937 года.

Однако интерес "Крестьян и писателей" не в конкретных критических суждениях и даже не в языке обсуждений, хотя наблюдать за ним увлекательно. Скорее — в самом проекте Топорова. По своим пристрастиям, вкусам, идеям он был просветителем, народником XIX века, наставником в красоте и гармонии. И тем не менее на самом исходе эпохи авангарда ему удалось украдкой реализовать абсолютно авангардистский проект — перевернуть систему литературы с ног на голову, притворно наивным образом буквально прочесть не предназначенные для этого заветы, ввергнуть высокое искусство в мир труда. Созданная им коммуна читателей, критический колхоз — небольшая эксцентричная утопия совершенно в духе Андрея Платонова. Конечно, сам Платонов, скорее всего, вызывал бы у критиков "Майского утра" резкое отторжение, но их история от этого не становится менее замечательной.

А. М. Топоров. Крестьяне о писателях. М.: Common Place, 2016

Об Александре Пушкине
Уж шибко много разговоров о Пушкине между нашими людьми. Уходишь после чтения Пушкина домой и долго вдумываешься и даже на работе думаешь. Бабы зачнут о чем-нибудь рассуждать — нет-нет да и придернут Пушкина. Вот, скажут, у Пушкина как сказано. У Пушкина подробностей мало, а ты сам дальше обдумываешь.
(А. Т. Пушкина)

О романе Александра Серафимовича "Железный поток"
Это книга деревенская. Всем ее надо. Наплачутся люди и узнают, как досталась советская власть. Не даром она была взята. Когда женщины кричат и ребятишки немуют: "Смерть! Смерть!" — тебе на них вроде как и смешно, а на душе болит-болит!! Слова в книге так подобраны, что выкинь одно — и ничего не получается.
(М. Т. Бочарова)

О пьесе Константина Тренева "Любовь Яровая"
Когда читали пьесу, я смотрел на народ. С появлением нового действующего лица рожа у всякого человека так и дергалась по-новому. И прямо все говорит тебе. Я сидел и подслушал такую вещь. Как только Дунька войдет со своим разговором, Анна Ивановна сейчас же заговорит: "Похожа, дура, на меня. Орешь, а толку нет!
(А. И. Гладких)

О поэме Александра Блока "Двенадцать"
Я допризывник седьмого года. Я вот иду в Красную Армию. Этот стих ко мне должен бы быть подхож сейчас по чувству. Если бы стих этот был хорош, то мне бы думалось о службе: что будет там? Но... он не поражает меня. По теме стих должен бы быть ужасный, а ужасти в нем нет. Боязнь или жалость должна бы быть в нем, а тут вьюга одна.
(Д. Ф. Заугольников)

О поэме Бориса Пастернака "Спекторский"
Как-то на днях я челнок бабам сделал. Плохой вышел! Но люди догадались, что это челнок. А про этакой стих ничо не догадаешься.
(Н. И. Титов)

О стихотворении Петра Орешина "Бессонница"
Ведь вот, понимаешь, стишок небольшой, а писатель в нем все как есть о человеке вывел. Как ты тут его поставишь в последнюю очередь, коли все при нем? Никак невозможно! Всего в нем хватает. В Курской губернии есть голуби буркутские. Как начнет такой голубь буркувать — слухать его охота! И за это хозяева берегут этих голубей в хатах. Поэт Орешин - дорогой буркут!
(М. А. Носов)