«Искусство стоит поверх всех трендов»

Псой Короленко о постмодернизме: «Откровенно говоря, каждый все понимает по-своему. Я не хочу открещиваться, отнекиваться ни от каких определений. Если для кого-то я постмодернистский тролль — ради бога, я с удовольствием побуду для вас таким троллем. Но это мало относится к тому, что я сам имел в виду.

Если под постмодернизмом понимать тотальное придание всему относительности и некоторую своеобразную тотальную иронию, тотальную пародию — а в России постмодернизмом часто называют именно это. Может быть, у Умберто Эко какое-то другое значение еще используется, но для нас часто постмодернизм — это какая-то разновидность стеба. Я думаю, что такой постмодернизм у меня есть лишь по форме, поскольку его актуальные формы — игровые — очень эффективны. Но цели и задачи несколько иные. Говорить, напротив, скорее о серьезных вещах, может быть, о тоске по ним, может быть, об их важности, может быть, о попытке доискаться до главного и признаться в чем-то интимно важном.

Также постмодернизм часто завязан на критику всего, а мой постмодернизм — скорее оправдание всего, это скорее нахождение позитива и в попсе, и в бардовской песне, и в других, кем-то уже проштампованных, часто негативно или скептически, направлениях. Но для меня постмодернизм — это еще и эпоха, в которой мы жили. Тут уже никуда не денешься. Само поколение, сама эпоха, безусловно, отмечена постмодернистской практикой. Но для меня это слово не является чем-то особо родным, равно как и троллинг. Я не люблю троллинг, не люблю иронии, не люблю насмешки. Мне нравится самоирония, мне нравится мягкий, добрый юмор. Все остальное — это форма, прием, что угодно, но не содержание».

Псой Короленко о выступлении в доме престарелых Канзаса: «Одна из зрительниц подошла ко мне и сказала: "Ты не для бабушек". Слово "бабушка" было сказано по-русски. То есть, конечно, сегодня я ни в какой аудитории не стал бы петь песни, наименее приспособленные для нее, на незнакомом языке, в максимально неблизком жанре, но тогда я был юн, наивен, делал первые шаги, и единственный выход, который у меня был, и на тот момент это было правильно, — делиться тем, что у тебя есть. Потому что, по крайней мере, я делал это искренне, у меня было некое душевное видение, и этим я был в состоянии поделиться при любом материале, при любом содержимом. Думаю, что я поделился настроением, доверием, радостью и сопричастностью. Это шло поверх языка, поверх смысловых значений и, скорее, достигалось за счет языка тела, интонации, манеры движений. И в этот момент доверие со стороны зрителей имело место, потому что они доверяли тем, кто привез меня. Таким образом, я там выступил и остался доволен. Но это концерт очень нетипичный, такой мог случиться давным-давно, когда я еще не умел адаптироваться под аудиторию в необходимой степени, когда мне приходилось только делиться тем, что есть. На первых порах это было необходимым и единственно возможным модусом для меня. Опыт был интересный, но, конечно, настолько неожиданная аудитория попадается редко, и вообще для меня было и есть очень свойственно выступать в аудиториях широкого спектра и предлагать репертуар широкого спектра».

Псой Короленко о литературе: «Думаю, что игра с языком, игра в язык — это очень точное определение литературы вообще, любой литературы. Не только нарочито игровой, не только по преимуществу гротескной или барочной, стилизаторской, пародийной или какой-то еще — там, где заложена постмодернистская рефлексия по поводу языка. Думаю, что любая литература — это и есть не что иное, как игра в язык, игра с языком. Но не только, а и многое другое. В том числе, это может быть и исповедью, это может быть и психотерапией, это может быть и каким-то посланием музыкальным, особенно это к поэзии относится, где звукопись не обязательно идет через лингвистику языка, а может идти через акустику языка и этим ошарашивать, завораживать. То есть тут очень много всего. Но игра в язык — ее никто не отменял. Она есть и Пушкина, и у Гомера, и у всех».