379 трупов уничтожила печь «Металлург», установленная в первом советском крематории, который функционировал с 14 декабря 1920 по 21 февраля 1921 года. Эту цифру трудно соотнести с шумихой вокруг кремации как таковой. Кремация ассоциировалась с прогрессом и стояла в одном ряду с всеобщей грамотностью, равенством избирательных прав и другими заманчивыми идеями. Но реализовать проекты всеобщей кремации оказалось куда труднее, чем, например, идею всеобщего начального образования. Выяснилось, что люди куда легче позволяют экспериментировать над детьми, чем над покойниками.
Фото: wikimedia.org
Фото: Эммануил Евзерихин /Фотохроника ТАСС
Фото: Д. Дебабов/Фотоархив журнала "Огонек"
Фото: РИА Новости
Фото: РИА Новости
Фото: РИА Новости
Европейская мода
Европейская традиция ассоциирует погребение в земле с христианством, а сжигание трупов — с нехристианскими культами или просто свободомыслием. С исторической точки зрения это вполне оправданно. Когда археологи, раскапывающие древнее поселение, обнаруживают в какой-то момент, что в захоронениях преобладает уже не пепел, а кости, они делают вывод, что этот народ принял крещение. Христианское ожидание воскресения мертвых заставляет видеть в теле каждого покойного ценность, которую не следует сознательно уничтожать. О тождестве воскрешенного тела с земным телом человека писал, например, блаженный Августин. В 785 году Карл Великий под страхом смертной казни запретил сжигание трупов, объявив его языческим обычаем. А как показывает опыт, в подобных вещах жесткий указ светского правителя имеет куда больший вес, чем мнение богословов. Сожжение допускалось только для совсем уже безнадежных грешников — колдунов, ведьм, еретиков, причем сжигали, как известно, не только мертвых.
Постепенно отношение к сожжению трупов менялось. Во время массовых эпидемий трупы сжигали, чтобы предотвратить распространение инфекций. Стали даже появляться книги, оправдывающие такой способ погребения. В XVII веке появился трактат, написанный Маттиа Нальди, личным врачом папы Александра VII, где, в частности, говорилось: «Никоим образом не следует рассматривать достойным отвращения трупосжигание, каковое чтилось в продолжение многих столетий. И это тем более, что кости и пепел, которые остаются, могут сохраняться достойным образом в освященных местах, где ведь и так ничего не остается, как только кости и пепел. Между сжиганием и преданием земле не существует другой разницы, кроме той, что сжигание уничтожает трупы более надежно, чем это совершает с большей опасностью время». Конечно, трактат личного врача римского папы нельзя считать официальным документом, но он, несомненно, выражает какую-то полуофициальную позицию.
Публично объявить о возможности нарушить запрет Карла Великого решился германский император Фридрих Великий, предписавший кремировать его, если он, Фридрих, будет убит в военном походе. Идею германского императора подхватила революционная Франция, где «огненное погребение» было узаконено на государственном уровне. В Париже даже начали строить крематорий, но политическая ситуация изменилась, стройку остановили, и в памяти потомков Французская революция ассоциируется скорее с гильотиной, чем с кремацией.
Французские декреты о кремации произвели на общество куда меньшее впечатление, чем сожжение лордом Байроном тела его друга поэта Шелли, который утонул, отправившись в плавание на яхте. Имена двух харизматичных поэтов сделали свое дело, и пропаганда «огненного погребения» быстро превратилась в излюбленное развлечение фрондирующих интеллектуалов. Среди высказавшихся по этому модному поводу были Гете, Шиллер, Якоб Гримм — тот даже выступил в Берлинской академии наук с докладом о преимуществах кремации. Медиков занимал гигиенический аспект вопроса, инженеров — конструкция печи, а романтически настроенная молодежь рассуждала об огне, смерти и очищении. В 1874 году Фридрих Сименс разработал первую кремационную печь, которая в дальнейшем стала прообразом всех аналогичных устройств, а двумя годами позже в Милане задымила труба первого крематория.
«Не догмат, а обряд…»
Модная идея «огненного погребения» дошла до России довольно быстро. Произошло это вскоре после реформ Александра II, которые всколыхнули общественную жизнь страны. Создавались многочисленные объединения, которые боролись за те или иные преобразования. Реформаторские идеи поражали разнообразием, споры шли обо всем — от модернизации орфографии и календаря, введения всеобщего избирательного права и восстановления патриаршества до новаций в правилах грудного вскармливания, повсеместного перехода на эсперанто и запрета корсетов. И идея «огненного погребения» находилась в ряду романтических прожектов и имела своих пламенных адептов. В ней видели одно из средств европеизации традиционного российского быта.
Считается, что первый в России доклад о кремации прозвучал в 1899 году на собрании Российского общества архитекторов. А авторами первых русских тематических публикаций были инженеры. Например, инженер Московской городской управы Иван Лавров в 1906–1907 годах совершил поездку по крематориям Европы, результатом чего стала книга, посвященная их устройству и технологическому оснащению. Прямой пропаганды кремации в книге не было, но были хорошие фотографии и описания, свидетельствующие об экономичности и гигиеничности «огненных похорон». Пытаясь говорить бесстрастным научным языком, автор называет крематорий трупосжигательной станцией, что ассоциируется не с погребением, а скорее с мусоросжигательным заводом.
Излишне напоминать, что российское законодательство не предусматривало такой процедуры, как кремация. Исключения допускались лишь из страха перед смертельно опасными болезнями. Так, в 1878 году сожгли трупы умерших от легочной чумы во время эпидемии в Ветлянке (Астраханская область), а в 1901-м в Кронштадте были преданы огню тела двух врачей, заразившихся во время работы над противочумной вакциной. Но о полной легализации «огненного погребения» речь, конечно же, не шла.
Придать разговорам о кремации официальный статус пыталась Петербургская городская дума — там была высказана мысль, что городу с высоким уровнем почвенных вод нужен крематорий. Но, как известно, лишь ничтожная часть произнесенного с думской трибуны имеет хоть какое-то отношение к реальности. Какие-то запросы и проекты готовила и Государственная дума, но дальше дело не пошло и здесь. Более практичным было Министерство внутренних дел, составившее в 1909 году законопроект о сожжении трупов. Согласно этому документу, кремация допускалась в тех случаях, если человек выражал желание быть преданным огню после смерти. Такое решение организаторы похорон могли принять и самостоятельно, если не было известно, что покойный был противником кремации. Этот проект вызвал протест Синода. В официальных «Церковных ведомостях» появилась статья, где указывалось: «Если предание наших останков земле вселяет в нас, в согласии с христианским учением, надежду на воскресение, то сожжение тех же останков наводит на мысль о небытии». Однако далеко не все церковные издания заняли столь однозначную позицию. В статье, опубликованной в «Церковном вестнике», прямо говорилось, что предание земле — это «не догмат, а обряд», что обряды, в отличие от догматов, могут меняться и что Синод в своей борьбе против проекта МВД может не соглашаться, например, с санитарной оценкой кремации, но не должен приводить аргументов религиозного плана. В итоге МВД решило не бодаться с Синодом и спустить дело на тормозах.
«Печь была советская, инженеры были советские, покойники были советские…»
Общественное мнение воспринимало идею «огненного погребения» как антиклерикальную, а то и просто как антирелигиозную. А поскольку большевистские вожди религию, мягко говоря, не жаловали, они заговорили о кремации сразу же после революции. Уже в декабре 1917 года газета «Правда», рассуждая о мерах, направленных на отделение церкви от государства, писала о разрешении гражданских похорон на территории всех конфессиональных кладбищ и о разрешении сожжения трупов. А спустя год Совнарком издал пространный декрет о кладбищах, где говорилось, что мертвые тела можно сжигать в крематориях, и довольно подробно прописывались правила этой процедуры. Кремация допускалась не ранее чем на третий день после смерти. Это правило вводилось для того, чтобы случайно не сжечь человека, впавшего в летаргический сон, однако для представителей конфессий, где требуется быстрое погребение (мусульманство, иудаизм), допускалось сокращение срока. В технических заданиях на постройку первых крематориев фигурировали залы для проведения погребальных обрядов в соответствии с традициями разных вероисповеданий.
Такое не соответствующее времени уважение к чувствам верующих объясняется просто. Введение кремации само по себе было радикальной ломкой традиционных устоев и могло вызвать недовольство населения. И усугублять ситуацию казалось бессмысленным. К тому же трудно себе представить организацию религиозных церемоний в таком советском по духу учреждении, каким должен был стать крематорий. Так что заявления о религиозных обрядах в крематории были просто ничего не значащими словами.
Провозглашенное Совнаркомом право сжигать покойников не создало очередей у гостеприимно распахнутых дверей крематориев, поскольку в Советской России их просто не было. Но характерно, что о сооружении крематориев заговорили раньше, чем, например, об «электрификации всей страны». В начале 1919 года была создана комиссия по постройке крематория в Петрограде. Первоначально планировалось возведение крематория-гиганта с десятком печей и тремя траурными залами. Предполагалось, что революционный Петроград в самое ближайшее время перейдет на поголовную кремацию. Был даже проведен тематический архитектурный конкурс, на который молодой архитектор Иван Фомин представил впечатляющей проект: башня, увенчанная каменным факелом. Однако в связи с отсутствием денег и общей утопичностью концепции дальше проекта дело не пошло, и следующий конкурс был объявлен уже на перестройку под крематорий старого здания бань. Строительство не обошлось без приключений. Выяснилось, например, что техническое задание не оговаривало высоты печи (описанию первой советской кремационной печи «Металлург» посвящена книга, вышедшая в 1921 году), и она не влезала в подвал старого здания, так что все приходилось переделывать и подгонять на ходу. А во время первого испытания взорвался генератор, из-за чего была разрушена крыша и вспыхнул небольшой пожар. Но в конце концов все было сооружено и отлажено — первенец советского крематоростроения заработал. Первое опытное сжигание состоялось в декабре 1920 года.
Экспериментировали на телах скончавшихся от тифа и других болезней. «Желательно было бы,— писал один из экспертов, наблюдавших за первой советской кремацией,— прах первого сожжения сохранить в прозрачной стеклянной урне и поставить на видном месте крематориума как наглядное доказательство удачного сгорания, с одной стороны, и подтверждение полной его гигиеничности — с другой». Была ли принята эта рекомендация, история умалчивает.
Борис Каплун, возглавлявший комиссию по строительству крематория, был известен тем, что приглашал представителей петроградского бомонда посмотреть на горящие тела. Описание подобной экскурсии сохранилось в дневниках Корнея Чуковского:
«”Не поехать ли в крематорий?” — сказал он, как прежде говорили: не поехать ли к “Кюба” или в “Виллу Родэ”? “А покойники есть? — спросил кто-то.— Сейчас узнаю”. Созвонились с крематорием, и оказалось, что на наше счастье есть девять покойников. “Едем!” — крикнул Каплун. К досаде комиссара, печь оказалась не в порядке: соскочила какая-то гайка. Послали за спецом Виноградовым, но он оказался в кинематографе… Торжественности ни малейшей. Все голо и откровенно. Ни религия, ни поэзия, ни даже простая учтивость не скрашивает места сожжения. Революция отняла прежние обряды и декорумы и не дала своих. Все в шапках, курят, говорят о трупах, как о псах. …Печь была советская, инженеры были советские, покойники были советские — все в разладе, кое-как, еле-еле… “Горит мозг!” — сказал архитектор. Рабочие толпились вокруг. Мы по очереди заглядывали в щелочку и с аппетитом говорили друг другу: “раскололся череп”, “загорелись легкие”, вежливо уступая дамам первое место».
Первый советский крематорий функционировал чуть больше трех месяцев — с 14 декабря 1920 года по 21 февраля 1921-го. За это время в нем было произведено 379 сжиганий, причем подавляющее большинство составляли так называемые административные покойники — умершие от инфекционных болезней и кремированные по решению госорганов. На добровольных началах, то есть согласно завещанию, было кремировано лишь 16 тел. Так что говорить об особых успехах пропаганды «огненного погребения» не приходится. Работал объект довольно плохо, часто ломался и потреблял много топлива, поэтому скоро был закрыт. А чтобы не компрометировать идею, крематорию перед остановкой присвоили статус экспериментального, связав закрытие с успешным завершением эксперимента.
«Лишь в СССР кремация доступна всем…»
Следующий крематорий удалось-таки заставить работать в штатном режиме. Под него перестроили церковь Донского кладбища в Москве. Проектировал объект все тот же Иван Фомин, перед которым стояла задача сделать так, чтобы сооружение никоим образом не ассоциировалось с церковью. И действительно, приземистое сооружение с простым портиком и конструктивистской башней ничем не напоминало храм. Однако внутри оставались характерные своды, которые не вязались с внешним видом здания.
Памятуя о технических проблемах петроградского крематория, москвичи решили не рисковать и заказали оборудование в Германии. В январе 1927 года под стрекот кинокамеры был сожжен первый московский покойник. Идея кремации широко рекламировалась. Было учреждено общество любителей кремации, членские билеты которого вручили Сталину, Молотову и Калинину, хотя, как показало будущее, никто из них не завещал предать свое тело огню и кремирован не был. Далеко не все большевики оказались такими же несознательными, как первые лица государства. В колумбарии, размещенном внутри крематория, можно было прочитать немало идеологически выдержанных эпитафий — «большевику-чекисту», «Члену ВКП(б), стойкому большевику и чуткому товарищу» и т. д. Здесь, кстати, находилась и урна с прахом архитектора Ивана Фомина, в творчестве которого крематории занимали заметное место. В последовательности ему не откажешь.
Если верить официальной пропаганде, идея кремации торжествовала на всей территории СССР. Изданный в 1930 году путеводитель «Москва безбожная» сообщал, что «Донской монастырь является пионером по части кремации в СССР» и что «лишь в СССР кремация доступна всем». Однако массового характера «огненное погребение» так и не приобрело. По данным на 1929 год, из 30 240 похороненных в Москве было кремировано 5208 (17,25%) и преобладали в этой статистике (65,9%) не энтузиасты-добровольцы, а «административные покойники» (мертворожденные, бездомные и т. п.). Указывалось, что добровольно или по желанию близких кремации подверглись 276 ушедших из жизни коммунистов (статистические сводки их выделяли), 1160 беспартийных взрослых и 340 детей. Среди важных персон, тела которых были сожжены в Донском крематории, обычно упоминают Владимира Маяковского, Максима Горького, Валерия Чкалова.
В постсоветское время выяснилось, что крематорий интенсивно выполнял не учтенные официальной статистикой заказы — здесь сжигали тела расстрелянных и погибших во время следствия. Трупы врагов народа начали кремировать в 1935 году, но с максимальной нагрузкой крематорий работал в 1936–1937 годах. На сегодня известны имена 5065 человек, тела которых привезли на Донское кладбище из тюрем НКВД. Большинство из них было кремировано. Здесь же сжигали и личные вещи погибших. Сопроводительные документы были стандартными: «Директору крематория. Примите для немедленной кремации столько-то трупов», «Прошу принять вне всякой очереди для кремации столько-то трупов»… С такими бумагами в Донской были доставлены в том числе тела Василия Блюхера, Михаила Тухачевского, Всеволода Мейерхольда, Исаака Бабеля.
«Смешили их новые слова — крематорий и колумбарий…»
Во времена СССР любили шутить, что реклама у нас не способствует продажам товаров, которые и так расхватают, а напоминает гражданам, что тот или иной товар в природе существует. К кремации эта шутка относится в полной мере. То, что в огромной стране действовал только один крематорий, не мешало выпускать книги и брошюры, распространять листовки, вступать в добровольные общества друзей кремации и даже проводить выставки. Вся эта пропагандистская деятельность создавала иллюзию, что крематориев в СССР больше, чем прачечных. В результате про «огненное погребение» знали все. Участники художественной самодеятельности исполняли частушки («Крематорий открывали,/ Беспризорного сжигали./ Дверь открыли — он танцует/ И кричит: “Закройте, дует!”»), обычные граждане рассказывали анекдоты («Муж несет по скользкой зимней улице урну с прахом жены и, видя дворника, посыпающего тротуар песком, говорит: “Великое дело — крематорий. Теперь можно сыпать под ноги пепел, а от трупа не было бы никакой пользы”»). Весьма остроумно. Хрестоматийное воспроизведение городских шуточек про «огненное погребение» есть в «Золотом теленке»: «В Черноморске собирались строить крематорий с соответствующим помещением для гробовых урн, то есть колумбарием, и это новшество со стороны кладбищенского подотдела почему-то очень веселило граждан. Может быть, смешили их новые слова — крематорий и колумбарий, а может быть, особенно забавляла их самая мысль о том, что человека можно сжечь, как полено,— но только они приставали ко всем старикам и старухам в трамваях и на улицах с криками: “Ты куда, старушка, прешься? В крематорий торопишься?” Или: “Пропустите старичка вперед, ему в крематорий пора”. И удивительное дело, идея огненного погребения старикам очень понравилась, так что веселые шутки вызывали у них полное одобрение».
Однако созданная Ильфом и Петровым картинка относится к области мифологии. Никаких крематориев в провинции не было и быть не могло. Вполне вероятно, что существовали города, во главе которых стояли любители идеи кремации, которые обещали уже в ближайшей пятилетке кремировать избирателей. Но реализовано это нигде не было. Даже в Ленинграде после неудачи эксперимента с крематорием «огненное погребение» не возобновлялось еще очень долго.
Сначала ленинградцы ждали завершения строительства московского крематория, чтобы учесть ошибки москвичей. Потом подробно обсуждали эти ошибки. Дальше объявили архитектурный конкурс, затем еще один. Потом, вдохновившись идеями электрификации, открыли в одной из разоренных церквей электрический крематорий, но этот проект был признан неудачным. А дальше началась война, и идея «огненного погребения» стала казаться недостаточно актуальной. Но неожиданно все переменилось. В 1942 году, когда в блокадном городе скопилось огромное количество незахороненных тел, под кремационную камеру была переоборудована одна из печей расположенного недалеко от линии фронта Ижорского завода, и за четыре месяца там было сожжено 5524 трупа. Понятно, что ни о какой организации похорон в данном случае и речи не было. Сохранились жутковатые воспоминания женщины, которая в те годы работала в охране завода: «Я сама видела, как у цеха стояли в очереди и ожидали разгрузки грузовики с трупами солдат, которых везли с передовой. Туда, в цех, к печам не пускали, нам хотелось все увидеть. Нам было и страшно, и интересно: ведь мы были очень молоды… А поскольку мы были там своими — охрана все-таки! — нам довелось-таки все увидеть своими глазами. Было это на термическом участке механического цеха. Рядом с печами лежали кучей полушубки и шапки, стояли сапоги, снятые с трупов. Зрелище, которое мы наблюдали в глазок печи, было ужасным: трупы корчились в огне, толкая друг друга. Казалось, мы заглядываем в ад». Вскоре для тех же целей переоборудовали один из кирпичных заводов города, где в течение 1942 года сожгли 109 925 трупов. А настоящий крематорий в Ленинграде построили только в 1973 году.
Успех «огненного погребения» был более чем скромным. Широко разрекламированная идея прогрессивных похорон в масштабе страны оказалась вполне маргинальной. В России крематории действуют чуть больше, чем в десяти городах, но популярна кремация только в Санкт-Петербурге, Москве и стоящем на вечной мерзлоте Норильске. Романтический ореол «огненного погребения» давно померк. В библиографической классификации рубрика «Кремация» соседствует с «Очисткой и уборкой населенных пунктов от твердых и жидких отбросов», «Борьбой с шумом и вредными вибрациями», «Прачечным делом», «Парикмахерским делом» и т. д. Все скучно и прозаично.
А здание уже давно переставшего функционировать Донского крематория было передано церкви и вновь перестроено. Конструктивистской башни больше нет, урны вывезены, но это сооружение и сейчас больше похоже на крематорий, нежели на храм.