Сто лет в тени

У российской теневой экономики скоро юбилей. Она возникла как ответ на военный коммунизм 1918-1921 годов, окрепла во время нэпа и окончательно закалилась в жестких тоталитарных условиях 30-х годов.

СЕРГЕЙ СЕЛЕЕВ

Революция и Гражданская война привели страну к экономической разрухе и нищете. Люди были вынуждены переходить на самообеспечение с помощью промыслов. Опираться приходилось на ближайшее окружение, а взаимодействие с государством сводилось к минимуму. Власти до поры до времени закрывали глаза на теневую занятость, понимая, что иначе населению не выжить.

Теневая экономика в первые годы советской власти развивалась стремительно и за одно десятилетие прошла путь от промысловиков-мешочников периода послереволюционного хаоса и правовой анархии до лжекооперативов конца 20-х годов с миллионными оборотами и продуманной бухгалтерией.

"Мешочничество процветает в деревне и городе..."

Первые годы диктатуры пролетариата продемонстрировали негативное отношение новой власти к любым проявлениям рыночного хозяйства. Весной 1918 года была объявлена монополия государства на хлебном рынке, началось массированное наступление на свободу торговли. Однако повседневная жизнь Советской России свидетельствовала, что никакие административные меры не могут пресечь торговлю предметами первой необходимости. После введения всех запретов начал активно развиваться специфический вид теневой предпринимательской деятельности — мешочничество.

"Мешочничество процветает в деревне и городе, и тысячи охотников до легкой наживы не перестают осаждать продовольственные управы с требованием на разрешение сепаратных закупок только для своей колокольни",— писала "Петроградская правда" в 1918 году.

Черный рынок, по мнению советского экономиста Романа Вайсберга, образовался как результат ликвидации в стране свободного рынка и введения единых цен, установления высокой продразверстки и появления в обращении денежных суррогатов. По его оценкам, в 1919 году больше половины товаров ушло на рынок нелегальными путями, особенно это касалось продуктов питания. Так к формам проявления теневой экономики добавилась спекуляция на черном рынке.

Участвовали в мешочничестве все слои населения от бывших купцов и помещиков до фабричных рабочих. "Революция перепутала карты. Нередки случаи, когда помещик занимается извозным промыслом, чиновник сделался садоводом или огородником, купец — чиновником, ремесленник — торговцем, рабочий — ремесленником, и только крестьянин тверже других задержался на своих позициях",— вспоминали о недавнем прошлом авторы справочника "Весь Симбирск" в 1923 году. По усредненным данным Центрального статистического управления РСФСР, в отдельных губерниях в 1918 году, чтобы прокормиться, подобным промыслом занималось 40-50% населения, а местами и до 100%.

Именно оставшиеся "на своих позициях" крестьяне и были главными поставщиками хлеба для мешочников — они меняли урожай на промышленные товары. Наиболее удачливым мешочничество в годы Гражданской войны принесло огромную прибыль. Поскольку прежние товарные связи были разрушены, а транспортное сообщение затруднено, разница в стоимости товаров в разных концах страны была колоссальной. Например, летом 1918 года в европейской России пуд зерна или муки стоил 150-200 руб., за Уралом в городах — 15-20 руб., а в деревнях — всего 6-7 руб. Такая же ситуация была с фруктами, солью и другими товарами.

"В 26 губерниях Советской России в 1919 году мешочники наполовину обеспечивали потребление городов в хлебе: они доставили в города 40,6 млн пудов хлеба,— писал Владимир Ленин в 1920 году.— В села потребляющих губерний мешочники доставили хлеба в два с лишним раза больше, чем Наркомпром".

"Мешочник был одним из главных поставщиков рынка,— отмечал позднее работник советской прокуратуры Иван Кондрушкин.— Этот отчаянный "предприниматель" проходил с мешком на тормозах поезда сквозь огонь и воду, прежде чем из Ташкента — города хлебного — попадал в голодную Москву".

Помимо обычных, рядовых мешочников были и привилегированные. В 1919-1920 годах, по воспоминаниям современников, их можно было встретить в купе, а иногда и в отдельных вагонах. Всякие уполномоченные "закупсбыта, чусоснабарма, культурники-актеры" везли в Москву из Ташкента хлеб, фрукты и рыбу, из Сибири — масло, а из Москвы обратно — галантерею, мануфактуру. Подобные операции были обычным делом, государственные организации, чтобы добыть продукты "для себя, для начальства, для знакомых", оформляли фиктивные командировки "уполномоченным мешочникам". Таким образом, кроме открытого нелегальными мешочниками рынка со старьем, остатками товаров из прежней жизни существовал другой рынок — с мешочниками легальными, советскими.

"Эти "незаменимые работники" не рисковали выходить на Сухаревку с мешком, так как это было опасно,— продолжал Иван Кондрушкин.— У них была своя агентура по знакомым, которые к их приезду подготовляли в обмен чулки, платки, материю, иголки, нитки и прочее".

Власти стремились задавить подобную активность населения. Например, по сообщениям газеты "Беднота", в начале 1918 года на одном из вокзалов была задержана тысяча мешочников. Из них только 130 человек везли муку для себя, остальные собирались продать ее торговцам или выполняли заказы владельцев магазинов, ресторанов, кондитерских. Продукция, которую они доставляли по завышенной цене, без них вообще не попала бы в город.

Несмотря на мощную пропагандистскую кампанию против мешочников, развернутую государственными и партийными органами в 1918-1920 годах, в рабочей среде наблюдались определенные разброд и шатания. Официальная печать стремилась сформировать негативный образ мешочника, употребляя по отношению к нему слова "рвач, спекулянт", однако широкие слои вынуждены были сами заниматься таким промыслом или обращаться к этим самым рвачам. Государство не могло наладить снабжение промышленных областей продовольствием. Ликвидировать мешочничество удалось только с началом нэпа, однако теневая экономика никуда не делась — она стала принимать другие формы.

"Частный предприниматель... еще ходил в одних трусиках"

К началу периода новой экономической политики "мешочное" предпринимательство сошло на нет. Снабжение в городах худо-бедно наладилось, отменили карточную систему, действовавшую с 1916 года. Челноки-мешочники, сумевшие обогатиться за годы военного коммунизма, приспосабливались к новым условиям. К ним добавились те, кто в смутное время тащил с военных и заводских складов различное имущество. Все они теперь открывали оптовые и розничные лавки. Начался торговый период.

"Бывало, кажется, и тогда ясно,— вспоминал в 1927 году Иван Кондрушкин,— что в 1921 году частный предприниматель, который еще ходил в одних трусиках, не мог иметь товаров такого количества и качества, чтобы это могло быть полезно и нужно госоргану".

Бизнес оформлялся на подставных лиц, чаще всего на ближайшего родственника руководителя госпредприятия. "Так делали и госслужащие, которые одной рукой крали из порученных им складов, другой продавали это же в магазине своей жены, сестры,— указывал Кондрушкин.— Теперь нет ни одного сколь-нибудь заметного частного торговца, который бы не привлекался, не сидел, не судился — за взятку, спекуляцию, хищение, скупку краденого".

В теневые торговые и посреднические операции практически повсеместно оказывались втянутыми представители различных государственных ведомств. Например, в Петрограде крупный предприниматель торговец металлом Семен Пляцкий создал снабженческо-сбытовую контору с трехмиллионным годовым оборотом. Как выяснилось потом на суде, он был связан более чем с 30 госучреждениями, где ему за взятки предоставляли право поставлять продукцию и выполнять подряды. При этом факты коррупции списывались на счет мелкобуржуазных элементов, просочившихся в государственный аппарат, замаскированных врагов.

Взяточничество среди государственных служащих периода нэпа было формой приспособления к изменившимся социально-экономическим реалиям. Зарплата совслужащих, не входивших в номенклатурные списки, была низкой, да и с точки зрения социальной защищенности их положение было незавидным. Соблазнов же поправить свое материальное положение за счет полулегальных сделок с нэпманами было много. К тому же постоянно шла реорганизации аппарата государственного управления. Это не только вносило неразбериху, но и порождало у чиновников желание обезопасить себя на случай внезапного увольнения — и нужно-то было всего лишь закрыть глаза на теневые операции своей конторы.

Кроме того, предприятия стремились уйти в тень по знакомым и сегодня причинам: это и повышение налоговых ставок, и бесконечные проверки контролирующих организаций, и изменение законодательства задним числом. Хотя побудительным мотивом было и явное мошенничество, когда использовались такие схемы, как преднамеренное банкротство.

"Бывшие руководители Петроградского завода "Треугольник" пытались создать атмосферу экономической безнадежности вокруг главка ВСНХ — Главрезины и получить это предприятие в концессию",— сообщала в ноябре 1921 года газета "Правда". С этой целью группа "буржуазных спецов" (кто бы сомневался) во главе с председателем Главрезины Е. И. Нефедовым, техническим директором завода "Треугольник", выполняя указания одного из бывших руководителей "Треугольника" Утемана, находящегося в Гельсингфорсе, сфабриковала экономическую убыточность заводов "Проводник", "Богатырь" и "Каучук", чтобы создать условия для их закрытия. Одновременно они старались сосредоточить как можно больше сырья и резины на складах "Треугольника", причем без всякого учета со стороны советских органов. Во избежание проверки из Главрезины неоднократно похищались подлинные документы. При обыске квартиры одного из вредителей были обнаружены две копировальные книги со всеми копиями донесений старым хозяевам.

"В ноябре 1922 года прекратил свое существование так называемый "Черный трест", созданный заведующим Мостабаком А. В. Спиридоновым и директором Второй государственной табачной фабрики Я. И. Черкесом",— писала "Правда". В то время как продажа табачных изделий должна была производиться в первую очередь государственным учреждениям и кооперативным организациям, "трест", состоявший из бывших табачных оптовых торговцев, получал 90% продукции табачной фабрики, причем в лучшем ассортименте и с предоставлением 7-10-дневного кредита. При этом для сокрытия торговых оборотов "трест" вел две отчетности.

В этот же период, по сообщениям "Правды", была разоблачена деятельность подпольной группы, которая, прикрываясь легальной формой торгового посредничества, захватила торговый аппарат Орехово-Зуевского государственного текстильного треста.

"С целью извлечения из торговых операций наибольшей прибыли члены группы организовали собственные предприятия — "Русбалт", "Меркурий", "Продтекстиль", "Производсбыт", "Взаимная польза", на которых и скапливались товары треста, приобретавшиеся накануне повышения цен,— писала газета.— О размерах экономических преступлений можно судить уже по тому, что в 1922 году трестом было продано государственным учреждениям товаров на 1 млрд рублей, тогда как лишь одному торговому обществу "Меркурий" — на 5 млрд рублей".

"Под защитным флагом и вывеской кооператива..."

С 1925 года началось активное вытеснение частника из торговли и промышленности, причем вместе с налоговыми методами использовались и чисто административные. К 1927 году банкам было строжайше запрещено выдавать частным торговцам кредиты, а Госстраху — брать на страхование имущество и грузы частников. В это же время государство вводило всяческие льготы для производственной, потребительской и кредитной кооперации. На это поле и устремились частники, организуя фиктивные кооперативы, в дискурсе власти получившие название лжекооперативов (если занимались не той деятельностью, которая заявлена, либо использовали запрещенный в кооперативах наемный труд) и "диких" кооперативов (если не входили ни в какие кооперативные союзы, контролируемые государством).

"Организация лжекооперативов и лжетовариществ, как известно, есть не что иное, как один из обходных нелегальных и мошеннических путей частника и кулака, на который они все чаще становятся по мере того, как они вынуждены отступать перед растущим социалистическим сектором нашего хозяйства,— писал Еженедельник советской юстиции в июне 1926 года.— Под защитным флагом и вывеской кооператива частник стремится использовать различные выгоды, отнюдь не для кулака предназначенные в стране пролетарской диктатуры. Лжекооператив, выдаваемый, разумеется, за подлинный кооператив, нужен частнику для того, чтобы получить льготный кредит, лучший ассортимент товаров, уклониться от платежей в страхкассу, укрыться от фининспектора".

Главная причина широкого распространения "диких" кооперативов была в том, что руководство артелей привлекала бесконтрольность использования финансовых средств. "Дикие" не желали вливаться в централизованную систему, созданную государством, так как сбыт и снабжение вплоть до конца 1920-х годов в значительной степени обеспечивал частный капитал.

"Тесная связь с частным капиталом, следовательно, и с рынком, позволяла "диким" артелям быстро развиваться и иметь значительный удельный вес",— утверждает историк Олег Ягов. На август 1925 года, по данным Всероссийского кооперативно-промыслового союза, 450 тыс. кустарей и ремесленников состояли в 11 тыс. промкооперативов, из которых 4 тыс. и были "дикими".

В том же году было проведено анкетирование 22 промысловых союзов, в результате выяснилось, что в районах, где эти союзы действовали, отношение количества "диких" промкооперативов к официальной численности кооперативов составило 127%, а к численности физических членов "дикой" промкооперации — 49%.

В ходе рейдов фининспекторов и прокуратуры выявлялись многочисленные случаи организации лжекооперативов, которые находились "в тени", поскольку уходили от проверок контролирующих органов. "В декабре 1925 года по инициативе помощника прокурора по Ульяновскому уезду... проведено было обследование одного из кооперативов лесопромышленной артели,— писал Еженедельник советской юстиции в начале 1926 года.— Оказалось, что на 8 членов артели 6 лишены избирательных прав, что артель представляла собой не что иное, как кучку собравшихся со всех концов губернии бывших арендаторов и торговцев, выбитых революцией из своих насиженных гнезд. Имея в своем распоряжении лесопильные заводы, артель работы вела при помощи наемных рабочих, при том, что на каждого члена артели приходилось по три наемных рабочих".

Более того, всплыли несколько случаев, когда лжекооперативы образовывали лжесоюз.

"Ряд артелей, принадлежавших как личное предприятие одному-двум владельцам, объединяются в союз кустарных артелей под именем "Разкустпром",— писал на основе реальных уголовных дел Иван Кондрушкин.— Для того чтобы создать видимость производственных кустарных артелей, их фактические владельцы зачисляли в состав артелей своих переписчиц, уборщиц и прочих".

Похожая ситуация была в сельской местности, где в состав кустарно-промысловых артелей включали почти всех кустарей деревни. Причем сами кустари заявлений на вступление не писали и членами артели себя не считали. В правлениях артелей находились списки членов, составленные еще в годы трудовой повинности, и многие из тех, кто в них значился, к моменту проверки уже успевали переехать или даже умереть.

"Наиболее показательным примером борьбы с лжекооперативами стала ликвидация инвалидной кооперации в Пензенской губернии,— пишет Олег Ягов.— Начав функционировать в 1923 году, к 1925-1926 годах она насчитывала 74 артели, из которых 30 занимались кустарным производством. Но после обследования инвалидной кооперации в том же году было ликвидировано 49 артелей. А затем в конце 1926 года межкооперативным совещанием было решено ликвидировать губернскую инвалидную кооперацию как лжекооперацию, так как "имело место вхождение в артели купцов, которые вели свою торговлю под фирмой инвалидной кооперации"".

Несмотря на рейды контролирующих организаций, общее количество кооперативов не снижалось, а их обороты постоянно росли.

"Какую цифру считать по производственной промысловой кооперации, относящейся к лжекооперативам? — задавался вопросом советский экономист Юрий Ларин.— Если исходить из этих данных о наемных рабочих, то нужно было бы более трех четвертей продукции всех производственных промысловых кооперативов отнести к лжекооперативам. Некоторые компетентные работники ВСНХ считают, что к лжекооперативам можно отнести до 80% всей производственной промысловой кооперации".

В конце 1928 года началось новое наступление на кооперацию и ее теневую составляющую. 27 ноября было принято постановление СНК СССР "О мерах борьбы с лжекооперацией". Юлий Элькинд, заместитель главного транспортного прокурора СССР, предложил объявить лжеартели экономической контрреволюцией. 17 ноября 1928 года начальник Кустпромотдела ВСНХ РСФСР Алексеев сообщил Кусткомитету ВСНХ СССР, что по результатам обследования 1455 "диких" артелей в 35 губерниях было ликвидировано 505, 198 из которых являлись лжеартелями, остальные же были распущены по причине незнания артельщиками устава и отсутствия культурно-просветительской работы. Потом, однако, появились данные, что лжекооперативов среди "диких" артелей не более 10%, и Кусткомитет счел, что при ликвидации были допущены перегибы.

Парадокс в том, что, несмотря на истребление лжекооперативов, их численность только росла. Увеличивались обороты, все более изощренными становились способы сокрытия операций и мимикрии под "нормальную" кооперацию. Не прекращались поиски других теневых ниш. Вообще, на протяжении 1920-х годов масштабы теневой экономики постоянно увеличивались; чем меньше становился легальный частный сектор, тем быстрее развивался нелегальный. К началу 1930-х теневая экономика представляла собой мощную разветвленную многоотраслевую систему, способную работать даже в чрезвычайно жестких условиях тоталитарного государства.