Неизбывная и всегда ожесточенная российская дискуссия о "судьбах Родины" в трудные времена, похоже, переходит в знакомую до боли фазу: вместо поиска вменяемых решений начинается поиск виноватых
Либерализм в Отечестве всегда были жупелом. И в новейшие времена...
Какой бы век ни был на дворе, об этом спорить не прекращаем. Но есть ли толк в споре, если стороны друг друга не слышат? Если спорить не умеют, а учиться не хотят? Вопросы, увы, риторические: спорим сейчас, спорили и 100 лет назад. И все о том же. И все так же без оглядки на то, что происходит вокруг сегодня, и без воспоминаний о том, что было вчера. А ведь все в России "вчера" — уже было...
Многие ли заметили только что прошедшую 160-летнюю годовщину окончания Крымской войны (30 марта 1856 года)? Войны, позорно проигранной царским режимом, но давшей начало небывалому подъему русского патриотизма, а вместе с ним и беспримерному расцвету либерализма, который привел в итоге к реформам Александра II Освободителя. Прежде всего к отмене крепостного права, для которого, кстати, нынешний год тоже юбилейный: 155 лет отказа от рабства.
Годовщины либерализма мы почти не заметили, зато слово "либерал" сегодня ругательное, им бросаются как обвинением: мол, все критикует, даже День Победы, а ничего сам не предложит, не может сделать. В чем тут дело? Как вдруг либерал из сторонника свобод, прогрессивных перемен сделался жупелом? Но и это в Отечестве вовсе не "вдруг" — Чаадаева почти 200 лет назад объявили сумасшедшим. За то, что думал иначе, "неправильных" мыслей не скрывал и грезил о перспективах свободного развития.
Вернемся, однако, к эпохе реформ 1860-х. Ей дали звучное имя — "благословенная гласность". Помнит об этом кто-нибудь теперь? А ведь это цитата из самого русского классика — Достоевского. Да-да, гласность не Михаил Сергеевич Горбачев придумал, она у нас и раньше была — на 100 лет. И столь же неоднозначно воспринималась.
Упрощение и опошление замечательного и емкого для любого европейца (американца, японца и пр.) мировоззренческого и поведенческого понятия — либерал — в России, увы, оказалось укорененным и, похоже, необратимым. В российском контексте либерал — изначально чужой, "не наш"
Те давние либеральные споры о будущем страны и народа вызывали смущение умов, разобщили многих. К началу 1890-х одни, как Ленин, только в революции видели перспективу, в насильственном затаскивании народа в светлое будущее. Другие встали за национальную идею, православие, самодержавие и народность. Третьи ратовали за поступательный либерализм, осторожные реформы.
Осторожность и поступательность, впрочем, в России не прижились. Вне зависимости от убеждений быстрого результата хотелось всем и сразу. А крайним для оппонирующих сторон оказывался неизменно он — "либерал". Не как деятельная фигура, приверженная делу реформ и исповедующая принцип свободного развития как альтернативу любому радикализму, а как символ бессодержательности, синоним сорняку и пустоцвету — таковым стало его российское прочтение.
Упрощение и опошление замечательного и емкого для любого европейца (американца, японца и пр.) мировоззренческого и поведенческого понятия — либерал — в России, увы, оказалось укорененным и, похоже, необратимым. В российском контексте либерал — изначально чужой, "не наш". А дальше набор негативных коннотаций и определений зависит уже от времени, обстоятельств, настроений широкой публики и манипуляторов этой публикой: мягкотелый, бесхребетный, скользкий, непатриотичный — далее везде, вплоть до пятой колонны в наши дни. Вот и получается: травля либерала у нас — то ли традиционная забава, то ли духовная скрепа.
Михаил Салтыков, он же Николай Щедрин, беспощадно хлестал либералов за склонность к компромиссам с властью, за готовность спрятаться от проблем как его карась-идеалист. Это его "либерал", начиная с идеализма и реформ, заканчивает тем, что действует "применительно к подлости". Салтыкова-Щедрина, кстати, потом больше других любил цитировать вождь и отец народов — Сталин.
Вот уже скоро 100 лет Октябрьской революции, или перевороту 1917-го,— кто как на вещи смотрит. Двести лет, как прошла гроза 1812 года, которая нам дала декабристов, разбудивших всех остальных и все перепахавших. А мы так и не можем договориться ни об истории, ни о "судьбах Родины". Хотя нет, имеется одна константа: либерал виноват.
А может, и в самом деле виноват? Вот, например, Александр Скабичевский (1838-1910), главный либеральный критик-публицист конца XIX века. Кто что знает сейчас об этом человеке, кроме проходного упоминания в "Мастере и Маргарите", когда Бегемот и Коровьев путают ресторатора Арчибальда подписями в книге посетителей? Между тем юбилей творческой деятельности Скабичевского отмечался культурной Россией в середине 1890-х как торжество отечественного либерализма. Поклонники слушали его затаив дыхание, даже когда он предрекал Чехову смерть под забором в пьяном виде, а Горького упрекал за идеализацию пролетариата в ущерб крестьянам — сельским социалистам-общинникам. Сейчас это кажется странным до нелепости, а тогда хвалили за либеральную доблесть.
Есть одно полузабытое имя — Борис Николаевич Чичерин. В пореформенной России, в царствование Александра Второго, а потом и Третьего это был влиятельнейший человек, правовед, мыслитель, воспитатель царских наследников, автор многих статей о русском характере и российской государственности. Особенность того Чичерина (он приходился дядей будущему ленинскому наркому) в том, что он настолько трезво оценивал течения общественной мысли, оттенки споров и будущее развитие России, что его не могли принять за своего ни либеральная оппозиция — им он казался слишком консервативным; ни власть — ей он казался слишком либеральным.
Вот, например, что он писал в 1862 году (статья "Мера и границы", газета "Наше время").
"Русский либерал теоретически не признает никакой власти. Он хочет повиноваться только тому закону, который ему нравится. Самая необходимая деятельность государства кажется ему притеснением. Он... завидит на улице полицейского чиновника или солдата, и в нем кипит негодование. Русский либерал выезжает на нескольких громких словах: свобода, гласность, общественное мнение... слияние с народом и т.п., которым он не знает границ и которые поэтому остаются общими местами, лишенными всякого существенного содержания. Оттого самые элементарные понятия — повиновение закону, потребность полиции, необходимость чиновников — кажутся ему порождением возмутительного деспотизма..."
В другой статье Чичерин развивает свою мысль: "В практической жизни оппозиционный либерализм держится тех же отрицательных правил. Первое и необходимое условие — не иметь ни малейшего соприкосновения с властью, держаться как можно дальше от нее. Это не значит, однако, что следует отказываться от доходных мест и чинов. Для природы русского человека такое требование было бы слишком тяжело. Многие и многие оппозиционные либералы сидят на теплых местечках, надевают придворный мундир, делают отличную карьеру и тем не менее считают долгом при всяком удобном случае бранить то правительство, которому они служат, и тот порядок, которым они наслаждаются. Но чтобы независимый человек дерзнул сказать слово в пользу власти — боже упаси! Тут поднимется такой гвалт, что и своих не узнаешь. Это — низкопоклонство, честолюбие, продажность. Известно, что всякий порядочный человек должен непременно стоять в оппозиции и ругаться".
...И даже до революции. Работа классика отечественного плаката Моора высмеивает неспособность либерала отстаивать свои идеи перед лицом власти, которую на карикатуре олицетворяет приближающийся жандарм
Лет через 50 после Чичерина другой писатель и мыслитель, Василий Розанов, (в 1914-м) сокрушается, что по мнению многих либеральных интеллигентов, "Россия не содержит в себе никакого здорового и ценного звена. Это ужасный фантом, ужасный кошмар, который давит душу всех просвещенных людей. От этого кошмара мы бежим за границу, эмигрируем, и если соглашаемся оставить себя в России, то ради того, единственно, что находимся в полной уверенности, что скоро этого фантома не будет, и его рассеем мы, и для этого рассеяния остаемся на этом проклятом месте. Народ наш есть только "средство", "материал", "вещество" для принятия в себя единой и универсальной и окончательной истины, каковая обобщенно именуется "европейской цивилизацией". Никакой "русской цивилизации", никакой "русской культуры"".
Еще позже Иван Бунин, эмигрант-нобелевец, человек всю жизнь с болью размышлявший о своей стране, писал: "Как чувственны мы, как жаждем упоения жизнью — не просто наслаждения, а именно упоения,— как тянет нас к непрестанному хмелю, к запою, как скучны нам будни и планомерный труд! Россия в мои годы жила жизнью необыкновенно широкой и деятельной, число людей работающих, здоровых, крепких в ней все возрастало. Однако разве не исконная мечта о молочных реках, о воле без удержу, о празднике была одной из главнейших причин русской революционности? И что такое вообще русский протестант, бунтовщик, революционер, всегда до нелепости отрешенный от действительности и ее презирающий, ни в малейшей мере не хотящий подчиниться рассудку, расчету, деятельности невидной, неспешной, серой? Как! Служить в канцелярии губернатора, вносить в общественное дело какую-то жалкую лепту! Да ни за что — "карету мне, карету!"..."
Это размышления наших умных соотечественников, властителей дум. Получается, и этим светлым людям либерал не мил? Ну да, не мил — в том самом, русском, прочтении. Хотя, естественно, говорили эти великие люди о другом. И строги были не к иному мнению — а к позерству и, как сказали бы сегодня, к отсутствию конструктива. Конечно, к власти нужно относиться критически. Но не один же это критерий либерализма. Как и верноподданническое отношение — еще не патриотизм.
Прошли годы. Не изменилось — ничего.
Кто виноват? Известно...