«Все здесь говорят во множественном числе»

Дьюла Ийеш «Россия. 1934»

Gyula Illyes “Oroszorszag. 1934”

Венгерский поэт и писатель, придерживавшийся левых взглядов, был приглашен в СССР в 1934 году на 1-й Всесоюзный съезд советских писателей. В день его приезда выяснилось, что съезд откладывается на два месяца, что нисколько не смутило Ийеша. Намереваясь составить непредвзятый, "наивный" отчет о стране (и режиме), он много путешествовал, отважно вступал в беседы с каждым встречным, почти не зная русского языка, бывал на заводах, в колхозах, в театрах. Книга действительно получилась вполне наивной и довольно восторженной; недовольство Ийеш тоже высказывает, однако никогда не ставит под сомнение людей — исключительно идеи. Несмотря на свою позитивную интонацию, в СССР книга была проигнорирована и впервые переведена на русский язык в 2005 году. Текст цитируется по изданию: Дьюла Ийеш. Россия. 1934. М.: Хроникер, 2005. Перевод с венгерского Татьяны Воронкиной.

Здесь проходит граница. Даже проводники и те покидают вагоны. Поезд без всякого сопровождения движется к России. Осталось еще метров двести-триста. Волнение в поезде возрастает с каждой секундой, как в мгновения великих исторических поворотов. Пассажиры с любопытством присматриваются друг к другу — еще чуть-чуть, и с каждого спадет личина.

По мнению целого ряда западноевропейских экономистов, Россия со всеми ее фабриками, заводами и учреждениями давным-давно должна была рухнуть. Оправданием этому сугубо объективному утверждению может служить лишь тот факт, что, по мнению российских экономистов, западный капитализм тоже давным-давно должен был загнуться.

К чему стремились, того добились: вся русская театральная режиссура подпала под социальное воздействие. "Гамлет вовсе не был безумцем,— говорят мне в одной компании.— Это сознательный заговорщик. Все его поведение свидетельствует о совершенном владении конспирацией!"

У меня зародилось подозрение, что слезы для русских всего лишь заменяют какую-то фразу или слово, которого пока что нет в их лексиконе.

Лица, только что задорно смеющиеся, враз меняются, становятся решительными, серьезными. Чудится, будто бы на миг мне приоткрылась пресловутая глубина славянской души — по всей видимости, непридуманная. Я чувствую, что в эту минуту можно было бы подбить всю компанию на какое-нибудь рискованное дело, ради которого они были бы готовы хоть завтра пожертвовать жизнью. Полвека назад в такие моменты, должно быть, и сколачивалась студенческая группа, месяца через два уже мастерящая самодельную бомбу.

Впоследствии я тоже множество раз убеждался, что подле своих творений, составляющих предмет наибольшей гордости, они в небрежении бросали отходы труда, убрать или ликвидировать которые можно было бы одним взмахом руки или же несколькими часами работы. <...> Нынешних русских возводимое здание интересует начиная с первого этажа, их не волнуют ни грязь, ни строительные отходы, ни любопытствующий взгляд постороннего.

Все здесь говорят во множественном числе. "В прошлом году,— заявляет некий поэт,— мы выплавили столько-то и столько-то тонн стали". Я с удивлением смотрю на собеседника, взгляд мой против воли останавливается на его тонких, изнеженных пальцах. "Взялись мы окучивать капусту,— сообщает он чуть погодя,— и за две недели обработали сто восемьдесят тысяч гектаров". И дальше, в том же духе: "Когда мы поднялись в стратосферу..." — "Как?! — И вы тоже летали?" — "Нет-нет, трое ученых, которые, к несчастью, погибли".

"Пробок у нас нет,— с обезоруживающей прямотой заявляет дежурный, которого после долгого колебания я все же решаюсь вызвать.— Знаете, что?-- советует он по некотором размышлении.— Можно ведь сесть на сточное отверстие. Или заткнуть его пяткой". Каким бы гигантским ни был народ, душа его прорывается и дает о себе знать в подобных мелких проговорках. Это было первое коснувшееся меня дуновение необозримого мира исконной русской души.

"Собрали триста тысяч землекопов". Триста тысяч! С трудом начинаешь привыкать к тому, что цифры здесь, как правило, предшествуют трем-четырем нулям.

Здесь (в Москве) нашли себе приют беднота и беженцы со всей страны, сюда стекалась вся нищета и преступность, отторгнутые Азией. Да и ныне с необъятных просторов империи сюда устремляется всяк и каждый, утративший почву под ногами. И каждый желающий начать жизнь заново. Все это необходимо знать, чтобы понять нынешнее состояние города.

Ассимилирующая сила русских невероятно велика. В Сибири, которая бог весть во сколько крат превышает по площади Европу, изначально не было ни одного русского. Достаточно было двух-трех столетий, чтобы всю ее освоить и русифицировать все города. Я убежден, что заслуга в том не армии и даже не национальной политики, но в разговорчивости губернаторш, капитанских жен, ссыльных барышень-революционерок, против которых не устоять было даже самому нелюдимому бурятскому охотнику.

Город и в этом месте взрыт-перекопан. Москва словно в насмешку над безвинным чужестранцем, повсюду подозрительно выглядывающему то, что от него прячут, на протяжении целых районов вывернулась наизнанку.

Алкоголь, судя по всему, выявляет истинные склонности любого народа; в русских — во всяком случае, в тех, кого наблюдал я,— выходили на поверхность такие качества, как мягкость, детская открытость и неуемная жажда общения...

В отношениях между людьми я вообще не отмечаю не то что братства, но даже необходимой вежливости. В общении сталкиваюсь с подозрительностью, завистью, стремлением обскакать других, на улицах — с грубостью и жестокостью. Нищим, например, коммунисты не подают милостыню. Скованные панцирем некоего жесткого принципа, они, не дрогнув, проходят мимо скрючившихся на голой земле бездомных сирот. Неужели и в этих обездоленных им чудятся "классовые враги"?

К моему величайшему удивлению, один из знакомых признал мою правоту. Да, ему тоже не раз приходило в голову, что здесь гораздо больше заботятся о построении будущего общества и вообще о будущем, чем о людях.

Революции дерзко сшибаются с тиранией, однако, как мы знаем, отступают перед базарными торговками.

Составитель: Софья Лосева