Накануне открытия Олимпиады специальный корреспондент “Ъ” АНДРЕЙ КОЛЕСНИКОВ пробежал с олимпийским факелом по Рио-де-Жанейро и, переполненный впечатлениями, делится ими с читателями “Ъ”. О том, как и зачем четырехкратный чемпион мира Марио Загалло 200 метров катил олимпийский огонь в инвалидной коляске по берегу океана и что он успел сказать,— спецкорр “Ъ” в своем репортаже.
Фото: AFP
Фото: Коммерсантъ / Александр Зильберт
Принять участие в эстафете олимпийского огня, тем более в самом Рио, тем более в последний день эстафеты и за день до открытия Олимпийских игр — да это с ума сойти.
В общем, в 6.30 утра надо было приехать в среднюю общеобразовательную школу в приличном (а их не так уж много) районе Рио. Я подумал, что он, похоже, даже такой зажиточный и амбициозный. Достаточно сказать, что при школе был обнаружен бассейн (и, конечно, футбольное поле). Бассейн был 25-метровый, с пятью дорожками, и группа факелоносцев, прибывшая ко времени, засмотрелась на пожилого учителя, видимо, химии, который медлительно плыл на высоком художественном уровне: он, конечно, сразу заметил нас, своих новых зрителей и болельщиков (сам он станет болеть за нас уже через пару часов), и демонстрировал нам свои умения (а они у него были, были). Потом нам объяснили, что к школе примыкает закрытый мужской клуб, и что неторопливый, важничающий в воде мужчина — владелец недвижимости на Ипанеме, и что он ходит сюда каждое утро, еще до уроков в школе,— и дальше оставалось только гадать, не перебор ли это все и как же так может быть, дети же кругом…
— У нас здесь Бразилия! — впрочем, исчерпывающе объяснила нам девушка, которая являлась координатором нашей группы.
Ее звали Алисия, и она была хороша: было видно, что за три месяца (эстафета началась 3 мая) через ее умелые руки прошли сотни лучших мужчин и женщин Земли. Она была в меру жизнерадостна (улыбка, приклеившаяся к ее рту за эти три месяца, не сходила с ее лица, и мне казалось, ей нужно сделать над собой большое усилие и даже просто хотя бы скривить рот, чтобы согнать ее и заменить выражение лица на просто заинтересованное; хотелось даже помассировать ей эти губы, что ли).
Нас тут было 14 человек, молодых и старых (хотя больше все-таки старых). Одна школьница, которая выиграла конкурс в этой же школе, сама не знает, почему обогнала всех своих одноклассников, за что, как она потом рассказывала, они не полюбили ее, но на эстафету должны были прийти, потому что лучше Олимпиады в Рио может быть только футбол в Рио.
Был архитектор, делавший олимпийские объекты, боксер, который, по его словам, еще только намерен был выиграть все, что он считает нужным, а также два бывших спортсмена: пловец и марафонец, который сейчас не был, по-моему, до конца уверен, что сможет пробежать 200 метров эстафеты (но мы все уже начали за него болеть, и особенно Алисия).
И не было еще одного человека, который появился позже.
Алисия усадила всех нас перед собой на стулья большим полукругом, и я думал, что она сейчас расскажет наконец, как поджигать один факел от другого. Но она, выждав, когда все подавленно затихнут в предвкушении предстоящих переживаний, торжественно, словно объявляла об открытии XXXI Олимпийских игр, сказала, чтобы мы шли переодеваться в туалет.
Нам выдали комплекты факелоносной формы, и мы, то ли вежливо притормаживая, чтобы пропустить друг друга вперед, то ли на самом-то деле обгоняя друг друга, ринулись в туалеты, мужской и женский. Причем две дамы, конечно, впопыхах перепутали свои с чужими, но ничего страшного.
Дальше все было не очень гигиенично. Были раздираемы полиэтиленовые пакеты с бело-желтыми трусами и футболкой, снимаема вся и всяческая одежда, факелоносцы терлись друг о друга какими-то несвежими, на мой стеснительный взгляд, телами, припрыгивая на одной ноге и стараясь не упасть, во что бы ни стало не упасть… Форма покоилась на умывальниках, на крышках унитазов… Но что это за ерунда была по сравнению с тем, что через пару часов в нашей жизни должно было произойти одно из самых выдающихся в ней событий… В конце концов, когда б вы знали, из какого сора растут цветы, не ведая стыда… И вы теперь знаете.
При этом я понимал, что и так необязательно должно быть. Я нес факел и в Ванкувере, и в Москве перед Олимпиадой в Сочи, и хорошо помню, что там все было гораздо более приемлемо с точки зрения бытовых условий, в которых функционировали факелоносцы перед своим забегом. Но не надо даже предполагать, что я был чем-то недоволен. Меня, как, по-моему, и всех моих новых товарищей, наоборот, переполняла неуходящая радость от происходящего и, главное, от того, что еще должно было произойти.
Мое положение, впрочем, усугубляется, как выяснилось, тем, что форма, которую мне заказывали задолго до Игр, оказалась мне бесконечно велика, потому что я за это время сильно похудел. И я выглядел в ней сейчас как-то неубедительно (или она на мне). Я подошел к Алисии и, отозвав ее в сторонку, попросился поменять форму: я-то разглядел уже, что там, на столе, лежит не востребованная пока никем «эмка»…
Алисия очень испугалась и расстроилась. Она сказала, что все связанное с эстафетой священно и не может подлежать никакому пересмотру. Жаль, сказала она, что я не могу этого понять прямо сейчас, но выразила уверенность, что еще смогу когда-нибудь. Удивительно, что та самая улыбка так ни на мгновение и не сошла с ее лица и, наоборот, сделалась еще более мускулистой.
Я подумал, что, в конце концов, ничего страшного, не на fashion-week собираюсь. Но потом я увидел, что Алисия отошла куда-то по своим глобальным делам, неожиданно для себя взял пакет с уменьшенной в размерах (строго говоря, на два размера) формой и пошел в туалет. Там народу было меньше, вернее, поменялся, так сказать, его качественный состав: мы, факелоносцы, заходили сюда по одной нужде, а люди, наполняющие его теперь, были здесь по совершенно другой. И я со своими амбициями смотрелся тут не так органично, как несколько минут назад.
Но пора было забыть уже наконец о том, как ты смотришься. Начиналась и правда генеральная инструкция. Алисия (она просмотрела не только пропажу «эмки», но и возвращение на ее место «иксэльки») на хорошем португальском языке (пообещав, что то же самое повторит на английском, но обещание свое проигнорировала, и если бы не примкнувшая ко мне в нужный момент выдающаяся россиянка Ольга Черносвитова, блестяще владеющая этим странным языком, не рассказала, что происходит, я бы об этом так и не догадался), сообщила, что Олимпиада в первый раз проходит в Бразилии и что пока не очень понятно, будет ли происходить здесь еще когда-нибудь, так что пользоваться этим стоит именно сейчас.
— Спортсмены,— объяснила Алисия,— чтобы попасть на Олимпиаду, тренируются всю жизнь, а у вас есть шанс взять и просто вписать свое имя в историю Олимпийских игр.
И правда, для меня участие в эстафете было просто подарком.
Впрочем, я видел, что ее слова понравились не всем. Архитектор, например, покачал головой, давая понять, что он тоже всю жизнь тренировался, хоть и не на батуте.
Алисия говорила и говорила о том, какая же это для нас честь, и я все больше понимал, как же сказочно повезло мне, в конечном счете какому-то уже просто ничтожеству, что я в скором времени побегу с судьбоносным факелом берегом великого океана, а из автобуса с этим факелом меня выпустит, сперва попридержав, сама Алисия Рамуш ду Насименту Мартиньш.
Впрочем, сейчас меня по-настоящему беспокоило только одно: кому отдать 1900 реалов за факел. Было же сказано, что расчет за факел на месте, что дадут зеленый бумажный ободок на руку, который будет означать, что ты оплатил факел и что он тебе после церемонии полагается. И должен был быть уже тут какой-то Абеларду, которому можно было с облегчением отдать деньги.
Настораживало, что Абеларду не торопился их получить. Перспектива остаться с деньгами и без факела никак не устраивала. Зная, что факел у меня вот-вот отберут, я бы бежал свои 200 метров мечты совершенно не такой вдохновленный, каким еще казался себе сейчас. В конце концов Абеларду все-таки понадобились наконец деньги, и он сам пришел за мной. Кстати, факел стоил не так уж дешево. В Ванкувере он обошелся мне на $200 меньше.
Алисия между тем предлагала участникам эстафеты поблагодарить организаторов и сама аплодировала себе так, что казалось, в последний раз эти стены слышали такие аплодисменты, когда отсюда выпустили главного хулигана последних нескольких лет, ставшего гораздо позже футболистом национальной сборной, Леандро (она же нам и рассказала об этом).
Затем она предложила нам запомнить ее улыбку. С такой же точно улыбкой необходимо было выйти из автобуса и потом бежать весь свой этап. Особое внимание — факелу: он должен был быть развернут эмблемой Рио-2016 строго по направлению движения, чтобы фотографы в фургоне с открытым багажником, следующие перед тобой, обязательно зафиксировали ее. При этом нельзя было близко подбегать к фургону и слишком удаляться от него. И надо было успеть посмотреть в камеру каждого из четырех официальных фотографов Игр в фургоне, а то они могли не простить этого. В общем, много чего надо было успеть за эти 200 метров.
Кроме того, предупредила Алисия, слева и справа нас будут охранять автоматчики, так что беспокоиться нам, если что, не о чем. Впрочем, к автоматчикам нам во время движения тоже приближаться не следует, а то они будут приближаться к нам.
Наконец нас попросили пройти в автобус. Он оказался небольшой, но емкий благодаря тому, что между рядами сидений не было почти никакого расстояния. Мы расселись по двое и тронулись в путь: предстояло выходить уже каждому на своем этапе. Моей соседкой оказалась тетенька лет 45, очень подвижная и даже юркая: она крутилась, все время осматриваясь, как белка в колесе, и я думал, что она будет мне очень мешать сосредоточиться перед стартом, без конца нарезая круги в своем сиденье, но она их нарезала очень умело, ни разу не задев меня даже локтем.
В конце концов я рискнул поинтересоваться, как ее зовут, она сказала, что Силеной Консейру, и у меня не было оснований ей не верить. Более того, выяснилось, что это именно ей я должен передать эстафету олимпийского огня: у меня был 45-й номер на груди, а у нее 46-й.
Не переставая крутиться вокруг своей оси, Силена сообщила, что ее на эту эстафету номинировала ее собственная дочь (у каждого жителя Бразилии было такое право), а выбрал город Рио-де-Жанейро. Вопрос «за что?» не показался ей бестактным.
— У меня есть тележка с книжками,— рассказала Силена,— я ее вожу по пляжу и раздаю желающим. А тех, кто не умеет читать (примерно 37 млн человек в Бразилии.— А. К.), я учу.
Она занимается этим уже 25 лет, и вот наконец ее усилия были вознаграждены.
Мы с ней сидели в первом ряду, и Алисия, стоя рядом с нами, с маниакальным упорством по-прежнему рассказывала о том, какая честь для нас все происходящее с нами. Мы в это время уже ехали берегом океана и без нее уже и так сильно переживали.
Но больше всех переживала Силена. Сначала она стала теребить Алисию за рукав и упрашивать ее разрешить держать факел обеими руками (Смешная: кому она это говорила? Миссис «Нет»?.. Алисии само это предположение показалось настолько абсурдным, и она сделала такие глаза и такие губы, что ясно: оскорбление является абсолютно личным…).
Тогда Алисия вдруг встала на колени на сиденье, повернулась сразу ко всем пассажирам и громко запела, хмурясь, низким грудным голосом песню о величии Бразилии. Салон, где кроме меня, иностранцем был еще только один американец, за все время с нами не проронивший ни одного слова (тоже, надеюсь, от волнения), подхватил, тоже как-то мрачновато, эту песню. Что-то в этом было от «Вихри враждебные веют над нами…» — так же сосредоточенно, негромко и упорно, и немного вдохновенно.
Я осмотрелся. Справа был океан. В нем люди укрощали волны на серфбордах и плавали просто так, в волнах чернели макушки то ли их, то ли птиц каких-то небесных. Песок, настолько, казалось, раскаленно-белый, что непонятно, от чего можно было ослепнуть, глядя на него: то ли от такого же белого и раскаленного солнца, то ли быстрее от этого песка.
Я видел людей по обеим сторонам дороги, выглядящих, особенно с приближением нашего автобуса, счастливыми. Им была незаметна окаменелость улыбки высунувшейся из открытой двери автобуса Алисии, и они отвечали ей своими улыбками и танцами, не сходя с места, и танцы эти и улыбки были ведь честными и настоящими.
Мир внутри автобуса и снаружи был разным. Внутри автобуса мы ехали на спецзадание, а снаружи оно казалось уже выполненным.
Я между тем разговорился с молодым человеком, ехавшим во втором ряду сзади меня. Дело в том, что он больно толкнул меня коленом в спину, и я обернулся, чтобы извиниться. А он так улыбался, что я понял, что никакие извинения не принимаются, и спросил, как он. Он рассказал, что он без преувеличения очень модный писатель, и что все вокруг говорят, что он следующий Пауло Коэльо, и что если я не верю, можно спросить кого угодно (люди в автобусе, мне показалось, на этих словах стеснительно опустили глаза), и что за это его и выбрали факелоносцем. Информация была исчерпывающая, я гордился, что являюсь современником всех этих пассажиров.
Мы продолжали движение, очень медленно, вот-вот надо было начинать выходить по одному, а у меня предательски начали слипаться глаза: вдруг наконец стал сказываться 36-часовой перелет из Москвы в Рио. Я неумолимо засыпал, и факел уже дважды выпадал из моих слабеющих рук с громким стуком под ошеломленное коллективное «о-о-о-х!..» всего салона.
И я, еще даже не проснувшись, думал только о том, что главное, самое главное сейчас — как-нибудь не встретиться взглядом с Алисией, потому что это, конечно, гораздо хуже в плане последствий, чем заглянуть в глаза Медузе Горгоне.
И мне все-таки удалось не заглянуть. У меня не получилось только одно: не заснуть и не уронить факел в третий раз. Я уже и сам думал, что он теперь ни за что не загорится. На плечо мое ожидаемо легла тяжелая рука Командора, я с усилием поднял веки — да, надо мной возвышалась Алисия со словами:
— Да все в порядке! Факел делали с запасом как раз для таких ситуаций! Он выдержит даже землетрясение в шесть баллов! А вы первый за три месяца из факелоносцев, кто заснул в этом автобусе! Ура!!!
Я с ужасом подумал, что мне хочется ее расцеловать.
Под громкие аплодисменты, крики «ура!», «браво!» и «Бразил!» мы по очереди выходили из автобуса и останавливались у меток со своими номерами. Волнение уже было до дрожи (ее можно было сравнить лишь с той, что поддувал утренний ветер с океана). Впрочем, быстро становилось хорошо: на воле легко понималось, что случившееся с тобой и в самом деле прекрасно и величественно, и незабываемо тоже. Я, правда, хоть уже и опытный факелоносец, все равно пропустил момент, когда закончилась вереница ярко-раскрашенных автобусов и машин с мигалками и за ними в строю людей с повязками на рукавах и автоматчиками до и после этого строя показался молодой писатель с уготованной ему нелегкой судьбой Пауло Коэльо. Я успел удивиться, что он задыхается так, как будто пробежал полумарафон, и подумал, что с таким отношением к себе можно до судьбы Пауло Коэльо и не дожить, прежде чем один из сопровождающих схватил меня за руку и подтащил к юноше, нагнув мой факел к его. А когда тот зажегся, они подтолкнули писателя по направлению к океану, а меня — к разместившимся в фургоне фотографам, людям, безусловно пресытившимся своей участью и повелевавшим факелоносцами по своему усмотрению: надо было сначала смотреть на них, потом не смотреть, потом перестроиться вправо, держась при этом левее… Я вдруг понял, что можно ведь просто не обращать на них внимания и бежать в свое удовольствие — и занялся этим в оставшиеся мне 100 метров. И мне стало так хорошо, как было до этого еще только два раза. А когда я вдруг вспомнил про Алисию, оставшуюся в автобусе и не способную сейчас ни посмотреть на меня, ни сказать мне хоть что-нибудь веское, я и вовсе рассмеялся, и люди по краям дороги отвечали мне искренней взаимностью (в конце концов, она ведь проехала и мимо них…) и смеялись вместе со мной. Я был свободен и счастлив, мне больше ничего не нужно от жизни было, а ей от меня — хотя бы эти 100 метров, да нет, уже 80, 50, 20…
На финише меня ждали родные мне люди, ждали, в конце концов, мои собственные дети Маша и Ваня (а, нет, они же опоздали на десять минут, надо было сказать полицейским на перекрытой дороге, что они в Hyatt, и их легкомысленно пропустили бы прямо, а они малодушно поехали по объездной…), и так было странно встретить их всех тут, я имею в виду хотя бы взрослых, в таком количестве…
Но я еще нес факел. И я не удивился, когда увидел перед собой Силену. Странно: теперь у нее подкашивались ноги, и по-моему, только я это замечал… А взгляд у нее был какой-то умоляющий, она просила, и не меня, а как минимум Бога, чтобы все у нее вышло как надо, чтобы ее дочь гордилась ею… А книжки в этой форме будут раздаваться на пляже еще лучше, чем прежде, притом много лет…У нее все получилось. Да и как бы не получилось. Если бы она все не сделала сама, ей помогли бы, хотела бы она этого или нет...
Назад, к школе, мы возвращались долго, часа два. Дорога была в одну полосу, и наш автобус тащился по ней за всеми остальными факелоносцами, и мы уже проехали нашу школу, и надо было потом возвращаться обратно, и неизвестно сколько, потому что мы были, такое впечатление, в самом центре города… И спала теперь уже половина напереживавшихся факелоносцев, и первой мертвым сном заснула Силена, аккуратно положив мне голову на плечо…
А главное, Алисия куда-то вышла, и я начал беспокоиться, куда… Мне ее не хватало, хотелось заглянуть ей глаза, понять, все ли правильно я сделал, все ли было как надо… Так мучительно хотелось получить ее одобрение… Ну хотя бы коротенький кивок…
В какой-то момент автобус остановился на несколько минут, в него поднимали старика в инвалидной коляске. Он держал на коленях факел, и салон, когда я его подняли, неистово зааплодировал ему. Я тихонько спросил писателя, кто это, и он сказал, что это Марио Загалло. О, этого человека я, оказывается, знал. Это же был великий Марио Загалло, единственный четырехкратный чемпион мира, дважды в качестве игрока и дважды — в качестве тренера национальной сборной Бразилии. Он был болен и немощен сейчас, этот старик, в свои, впрочем, всего 84 года, он, кажется, не мог и говорить, да его никто ни о чем и не рисковал спрашивать, да и не нужно было, и так все было слишком понятно: он эти 200 метров держал в руках факел, наверное, в последний раз в жизни (но не в первый), и ни разу, в отличие от меня, не выронил его и не заснул, наоборот — в какой-то момент попытался даже улыбнуться, и жалкая эта улыбка была такой живой, особенно уж по сравнению с той, которую уже несколько часов носила на своих устах Алисия Рамуш ду Насименту Мартиньш…
Его коляска стояла в проходе рядом со мной, я набрался храбрости и спросил его, нравится ли ему мир, в котором мы живем. Вряд ли, я подумал, его заинтересовал бы какой-нибудь другой вопрос.
— Я не говорю по-английски,— неожиданно грубо прошелестел он губами.
Я пожал плечами. Не хочет — и не надо. Вообще не обиделся. Только немного.
Потом он вдруг сделал движение, чтобы я наклонился к нему (я преодолел сопротивляющийся взгляд человека, который держал в руках коляску), и произнес:
— Мог быть и получше. Но вообще-то все хорошо.
Надо же. Можно сказать, с языка снял.