Рафаэль как мера всех вещей

Выставка живопись

Выставка Рафаэля Санти успела понаделать небольших сенсаций еще до открытия: вслед за Третьяковкой с Айвазовским ГМИИ ввел систему сеансов, ограничивающую число паломников к прекрасному и время просмотра картин, а страховая стоимость экспозиции перевалила за €100 млн. Блокбастер отсмотрел ВАЛЕНТИН ДЬЯКОНОВ.

С Рафаэлем Пушкинскому несказанно повезло: отправляли запросы в разные итальянские музеи наудачу и почти везде встретили понимание и желание сотрудничать. Так, в ГМИИ, и без того начавшем сезон блестяще, появился и главный хит года — восемь картин и три рисунка художника-эталона, которым вплоть до конца XIX века мерили достижения местных мастеров знатоки и коллекционеры всей Европы. В Пушкинском видно, однако, что Рафаэль не сразу стал собой. Ранний ангел 1500 года выдает полную зависимость от Перуджино. В портрете супругов Аньоло Дони и Маддалены Строцци виден апгрейд манеры, предпринятый под влиянием поездки во Флоренцию и знакомства с портретами Леонардо. Здесь Рафаэль учится писать людей как живых, чтобы впоследствии отказаться от реализма в пользу упрощения. Его плоды мы видим в главной удаче Пушкинского — "Экстазе святой Цецилии", написанной по заказу благочестивой жительницы Болоньи Елены Дульоли и по программе ее друзей-интеллектуалов Лоренцо и Антонио Пуччи. Одно из первых изображений святой в образе покровительницы музыкантов в Италии построено очень традиционно и спокойно, почти по-кватрочентистски, но и здесь актуальные для эпохи идеи иносказательно отражены: ангелы в небесах числом шесть расставлены по принципам пифагорейской гармонии сфер.

Именно такого рода конструкции, созданные в диалоге с блестящими умами современности, и обеспечили Рафаэлю славу в веках. Идеолог прерафаэлитов Джон Рескин описал репутацию художника со свойственной ему прямотой: "В средневековом искусстве истина на первом месте, красота — на втором, в современном — наоборот. Принципы средневекового искусства восходили к Рафаэлю, а современные — опускались от него". Блаженны времена, когда словами вроде "истина" и "красота" можно было пользоваться, не опасаясь, что тебя поймут неправильно. Сегодня объяснять их смысл приходится отдельно, и выходит, что это очень жесткая истина и чрезвычайно ограниченная красота.

Сын придворного поэта и художника Джованни Санти, ученик Перуджино, самого спокойного из мастеров Проторенессанса, Рафаэль за свою недолгую жизнь сделал головокружительную карьеру, собственноручно поставив эпоху Возрождения на одну ступень с античностью. Вернее, с античностью, очищенной от скверны повседневности и превращенной в ускользающую точку невозврата, куда мысленно возвращается за ориентирами поколение за поколением. Понятно, что античность была разной и свет разума, благодаря которому мы ее идеализируем, доносился из шума кровавых территориальных войн. Та же история и с Рафаэлем: его высшие достижения, фрески в станцах Ватикана, сделаны по заказу папы Юлия II, человека далеко не духовного склада. Внешнеполитическую ретивость папы косвенно описывает фреска "Встреча Льва I с Аттилой", излагающая легендарную встречу великого папы с вождем гуннов, в результате которой глава церкви якобы убедил Аттилу отступить. На деле Юлий II был далеко не миротворец — наоборот, столь агрессивен, что вызывал упреки многих гуманистов, особенно с той стороны Альп. "Сколь многих выгод лишился бы папский престол, если б на него хоть раз вступила Мудрость?" — восклицал Эразм Роттердамский в "Похвале глупости", имея в виду как раз таки Юлия II. Мы часто путаем гуманизм с чем-то вроде прав человека, но это очень разные вещи. Одно — философская абстракция, другое — юридический идеал.

Возможно, в этом-то и есть принципиальная общность Ренессанса по версии Рафаэля и Древней Греции в диалогах Платона: и там и там в обстановке междоусобных войн тосковали по строгому, воинственному абсолютизму благородных и циничных аристократов — неважно, духа или крови. Принято считать, что за политическими выкладками стоит повторное открытие человека как меры всех вещей, но не меньшей силой для гуманистов эпохи Рафаэля обладало число — суть мира и всех пропорций в нем. От конкретного человека Рафаэль как раз ушел в чистую абстракцию, где нет места трещинкам. Под этим углом искусство Рафаэля почти что евгеника красками: уродам и убогим здесь не находится ни сантиметра холста, все фигуры и лица идеальны. Иных художников того времени мы любим со всеми слабостями и мучениями, которые они нам непрестанно навязывают. Надо обладать крепкой психикой, чтобы вобрать в себя все происходящее на фреске Микеланджело "Страшный суд" в Ватикане. "Мадонну в скалах" Леонардо полностью оценит только человек, склонный к мистической, слегка болезненной созерцательности. И только Рафаэль видится сверхчеловеком, лишенным страстей, и даже легенды о том, что он умер от сексуального истощения в объятиях своей Форнарины (дочь булочника, а накормить вовремя не сумела!), лишь подчеркивают жизненную связь художника с главным тезисом гуманизма. Любовь к телесной красоте ведет к красоте божественной, абсолютной, как монархия — тип политического управления, в конце концов победивший в Европе и разрушивший Италию.