«Золотой век был недолгим»
Елена Кудрявцева беседует с доктором физико-математических наук Никитой Введенской
Доктор физико-математических наук Никита Введенская рассказала "Огоньку" о своем пути в науке и о том, почему СССР проиграл гонку информационных технологий
Фото: Коммерсантъ / Евгений Гурко / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Евгений Гурко / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Евгений Гурко / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Евгений Гурко / купить фото
Фото: Л. Бергольцев / фотоархив журнала "Огонек"
— Никита Дмитриевна, вы — первая женщина-математик в череде участников наших прогулок. Это потому, что женщины редко приживаются в вашей науке?
— В конце 1940-х, когда я поступала на мехмат МГУ, примерно половина студентов были девушки. Но потом большая часть из них ушла в самые разные сферы — в службы программистов, в преподавание, в закрытые военные институты. В чистой науке и тогда оставались единицы.
— Журнал Nature опубликовал данные: в США почти половину всех степеней PhD в точных науках и инженерном деле получают женщины. Правда, потом посты в этих сферах занимают лишь 21 и 5 процентов соответственно.
— Это нормальный ход вещей. Математика действительно трудная вещь, и я согласна с Михаилом Громовым (получил премию Абеля "за революционный вклад в геометрию", работает в Институте высших исследований Франции.— "О"), видимо, женщины меньше приспособлены к математике, как, например, и к шахматам. Но нас же не обижает, что все великие шахматисты — мужчины? Тот факт, что сейчас в математику идет много женщин,— это отчасти работа некой феминистской пропаганды, а я вообще против феминизма такого рода. Пусть каждый делает то, что у него лучше получается. Другое дело, что "прикладная математика" стала профессией массовой.
— А что же вас подтолкнуло в эту науку? У вас была математическая семья?
— Нет, у меня в роду в основном были врачи. Дед по папиной линии из семьи дьякона. Он был, видимо, очень настойчивым и способным, выучился на лекаря, работал в Москве и в Томске, где организовал анатомический театр. Отец тоже выучился на врача, после 1912 года уехал доучиваться в Берлин, а когда началась война, был мобилизован в русскую армию. Консультировал эвакуационные госпитали, служил на германском фронте, потом был в Русском экспедиционном корпусе во Франции, кавалер многих орденов, в том числе ордена Почетного легиона за храбрость. После революции работал хирургом в Томске и в Ташкенте, где возглавлял кафедру урологии. Одним из первых в Союзе стал применять рентгеноконтроль при операциях.
В Ташкенте еще до революции была небольшая, но яркая прослойка интеллигенции — офицеры, врачи, учителя. У нас часто бывал биолог Николай Леонов (его упоминает Надежда Мандельштам как "абсолютно своего человека"), близким другом был Михаил Салье, арабист, переводчик "Тысячи и одной ночи". Там же работали известный лингвист Поливанов, хирург и священник Лука (Войно-Ясенецкий). Меня дома учили английскому и музыке, мама устраивала домашние концерты. Так что математику ничто не предвещало. Потом при Ташкентском университете по аналогии с университетом московским был организован математический кружок, проходили олимпиады, и мне понравилось решать задачи. Решила поступать на мехмат.
— Что собой представлял мехмат конца 1940-х?
— Когда мы поступили, ректором МГУ был еще Несмеянов (Александр Несмеянов — советский химик-органик, президент АН СССР в 1951-1961 гг.— "О"), а потом им стал замечательный математик Петровский. Говорят, его назначили по воле Сталина, хотя Иван Георгиевич был беспартийным — такое тоже бывало. Вообще, он был исключительно порядочным и одаренным, читал лекции, вел постоянный семинар. Тогда университет был очень маленьким: факультет располагался в здании на Моховой и всех нас — математиков, механиков, астрономов — на моем курсе было чуть больше сотни. Но именно мехмат того времени мог похвастаться великолепным преподавательским составом. На тот момент это был самый сильный математический центр в мире.
— Несмотря на предшествовавшие репрессии и войну?
— Сталин почти не истреблял математику, не знаю уж почему сначала, а потом она должна была послужить атомному проекту. У математиков оставались связи с западными коллегами, поэтому сама наука была живой, свободной от идеологии. Вся идеология сначала сводилась к тому, что математическим проблемам давали второе имя какого-то отечественного математика, который тоже работал в этой области, например неравенство Коши стало неравенством Буняковского --Коши.
— Можете выделить главную составляющую хорошего математического образования того времени?
— Была возможность посещать разного рода семинары. Это вообще отличие отечественной математической школы — математики любили общаться друг с другом. Доска объявлений на третьем этаже была увешана листочками с названиями семинаров, куда ты мог прийти и начать работать с ведущими математиками мира. Это делало математическое образование первоклассным, а теперь, когда таких величин в российской математике мало, она теряет центральные позиции, превращается в провинциальную.
— Когда вы учились на мехмате, в МГУ началась волна антисемитизма. Это ощущалось?
— Я поступала в 1948-м и окончила в 1953-м, когда, как говорится, к счастью, умер Сталин. С детства я довольно хорошо представляла, в какой стране живу, и на похороны Сталина, скажем, пошла из чистого любопытства... Так вот, в 1948-м с еврейскими корнями на мехмат еще можно было поступить, а на физфак их уже не брали. Когда мы окончили учиться, то моим сокурсникам уже невозможно было попасть в аспирантуру, устроиться на работу, и замечательные математики шли преподавать в школы. Переживалось это болезненно, потому что речь шла о близких людях. Тогда еврейский вопрос был лакмусовой бумажкой, по которой можно было определить, относится человек к приличному обществу или нет.
Потом в 1960-е был период, когда этот маразм закончился и наступил недолгий золотой век мехмата. В конце 1960-х опять началась антисемитская кампания, которая велась практически официально. Тогда параллельно системе возникла целая череда "домашних" кружков для талантливых школьников, которых не взяли на мехмат. Из этого и вырос тот Независимый университет, который мы сегодня знаем.
— Когда вы поступили на мехмат, что было пределом мечтаний? Какие области были самыми перспективными?
— Абсолютно об этом не думала. Я поступила, радовалась, что учусь, что познакомилась с замечательными людьми. Я была дипломницей (потом аспиранткой) у прекрасного математика Ольги Олейник, которая после смерти Петровского заведовала кафедрой дифференциальных уравнений мехмата МГУ. Но в начале я ходила на семинар Александра Кронрода — очень интересного математика, который одним из первых в СССР стал интересоваться тем, что сейчас называется computer science. Он понял, что зарождается новая наука, а с ней — и новая область жизни. Кронрод ее всячески пропагандировал, уговаривал начальство обратить внимание на это направление. Именно он, работая вместе с Николаем Бессоновым, создал РВМ — релейную вычислительную машину — прототип ЭВМ.
— Кронрода считают основоположником направления искусственного интеллекта. Он и до этого додумался?
— Ну, вряд ли основоположником... Хотя он во многом обогнал время, подобные идеи возникли у него еще в 1950-е годы. А благодаря своему характеру, умению дружить с сотрудниками Кронрод создал очень хорошую научную группу, и они определили ряд логических задач, над которыми было перспективно думать. Например, взялись писать программу для карточной игры в дурака. Смешно, но оказалось, что это намного труднее, чем написать программу для шахмат. Хотя первые компьютерные шахматные программы были созданы как раз в СССР под эгидой Кронрода в 1966-м. В 1967-м эта программа соревновалась с шахматной программой, созданной американцами в Стэнфорде (коды передавались по телеграфу раз в неделю, так что матч продолжался целый год, в нем со счетом 3:1 победила программа Кронрода.— "О"). Вот это мало кто знает и понимает.
— А тогда у него было много единомышленников? Удалось разглядеть, что именно за этой наукой будущее?
— Конечно, нет! То, что позже стало называться высоким программированием, тогда не было оценено. Только теперь мы понимаем, что это действительно определило развитие мира. Тогда понимания не было, в подтверждение я хочу рассказать случай, о котором мало кто помнит. Шел очередной семинар Мстислава Всеволодовича Келдыша — они проводились каждые две недели. Это было время Хрущева, Келдыш был директором Института прикладной математики, президентом Академии наук, членом ЦК, возглавлял научную часть космической программы, то есть стоял очень высоко и был необыкновенно влиятельным человеком. Так вот, на семинаре делал доклад завотделом системного программирования Института прикладной математики РАН Михаил Шура-Бура (занимался решением расчетных задач, связанных с программами атомной и термоядерной энергетики.— "О"). Он говорил о том, что в США начинают развиваться гигантские вычислительные машины, которые постепенно входят в повседневную жизнь и уже начинают применяться в бизнесе, в магазинах, то есть речь шла о первых шагах компьютерной техники. Звучала мысль, что этим стоит серьезно заниматься, выделять людей, вкладывать средства и так далее. Келдыш, как правило, комментировал выступления, и вот после доклада он тихим голосом, как говорил всегда, произнес: "А может, лучше вкладывать деньги не в вычислительные машины, а в сельское хозяйство?" Это было воспринято как сигнал к действию, и мы стали катастрофически отставать в области вычислительной техники...
— Многие историки говорят, что Келдыш в 1966-м принял драматичное решение о копировании в СССР серии IBM-360, которая к тому времени уже устарела. Под это было перестроено производство, и мы безнадежно отстали...
— Нормальной вычислительной техники, которая могла бы конкурировать по скорости с зарубежной, в институтах всегда не хватало. Одна из самых мощных по тем временам ЭВМ-БЭСМ существовала в единственном экземпляре (ее создали в 1952-м и установили в НИИ точной механики и вычислительной техники, на ней, в частности, рассчитывали траекторию ракеты, доставившей вымпел CCCP на Луну.— "О"). Поэтому в мое время мы пользовались машиной "М-20", не хватало элементарных электрических счетных машинок, которые шумели так же, как пишущие, и поставлялись в СССР из Германии. До 1950-х многие расчеты, в том числе для совершенно секретных нужд, делались на простых счетных машинках "Мерседес", а порой и на счетах. В нынешнем мире это почти невозможно себе представить...
— А идеи Кронрода так и остались идеями?
— Александр Семенович был грубо уволен после того, как подписал знаменитое "письмо 99" в поддержку математика Александра Есенина-Вольпина (ученый, правозащитник, боровшийся за соблюдение в СССР конституционных норм.— "О"), которого поместили в психиатрическую больницу. Кронрод, как человек увлекающийся, стал заниматься другими вещами, например борьбой с раком. У него были своеобразные идеи, что онкологическим больным нужна терапия Мечникова, и они стали с женой производить и раздавать молоко с каким-то кефирным грибком, так что к нему в Москве стояли очереди. Он сидел у постели умирающих, надеясь их воскресить, придумывал новые методы и применял их на себе столь активно, что сам чуть не помер от этого.
— Чем вы стали заниматься после окончания мехмата?
— После аспирантуры работала в Институте прикладной математики в отделе Константина Бабенко. Мы занимались задачами газовой динамики. Перейдя в Институт проблем передачи информации, стала заниматься задачами, связанными с проблемой передачи сообщений. Мое направление называлось "случайный множественный доступ": когда много пользователей хотят получить доступ к каналу связи, нужно как-то организовать для них очередь. Вот над алгоритмами доступа работали.
— Эта работа касалась задач оборонного назначения?
— Нет, этой тематикой занималось много людей. Было предложено несколько алгоритмов и надо было разобраться, какие из них хороши. На самом деле те подходы, которые сейчас употребляются в интернете, в большой степени основаны на разработках, которые делались в 1960-1970-е годы.
Среди математиков столько же умных и дураков, сколько и среди других. Математические способности не связаны с прочими интеллектуальными способностями
— Вычислительная техника в СССР развивалась своим, самобытным путем. Насколько вообще возможно было говорить об обмене опытом с мировым математическим сообществом?
— Практически невозможно, поэтому для нас любые встречи с иностранными коллегами становились событием. Например, в 1963-м была конференция в Новосибирске по дифференциальным уравнениям, там было 35 американцев и примерно 100 человек наших. У меня чуть ли не единственной хватало нахальства делать вид, что я говорю по-английски, так что я впервые познакомилась с иностранными учеными. На каждом шагу стояли так называемые наблюдатели, но, даже несмотря на это, было ощущение, что СССР наконец-то открылся. А важнейшим событием тех лет стал Международный конгресс математиков в 1966-м в Москве. Церемония открытия была в Большом Кремлевском дворце, заседания шли в 40 аудиториях здания МГУ.
— Спустя более полувека Россия опять подала заявку на проведение Международного конгресса математиков — в 2022 году в Санкт-Петербурге.
— Да, но теперь другое время — более открытое, чем 1960-е, нельзя и сравнивать! Тогда это было грандиозно: в столицу приехала масса замечательных математиков, более 5 тысяч участников! Из них из Советского Союза была почти половина. Далее по числу участников шли американцы, немцы, англичане, французы. В рамках конгресса объявлялись имена лауреатов престижных премий за достижения в области математики. Но у нас самое сильное впечатление на конгрессе было от общения. К тому времени я уже кого-то знала, они знакомили с другими математиками. Помню, как после конференции многие ученые гуляли по городу и купались в Москве-реке.
У меня появились американские друзья, мы стали переписываться, и это было одной из главных причин, почему я не пошла работать в закрытые институты,— такие вещи невозможно было совмещать. Один мой друг из США с тех пор начал присылать мне журнал Newsweek, который регулярно воровали на почте. До меня доходили отдельные экземпляры во время всяких каникул и отпускных периодов, когда, по всей вероятности, ворующая единица отдыхала.
— Было ощущение, что американское математическое сообщество принципиально иное, чем у нас? Или математики узнают и понимают друг друга, не замечая национальных или идеологических границ?
— Во всяком случае, все, с кем я общалась, таких границ не чувствовали. Простите за снобизм, но это все-таки была настоящая элита интеллектуального мира.
— Вы хотите сказать, что математика давала интеллектуальную свободу, воспитывала независимость?
— Вовсе нет, среди математиков столько же тупых и ограниченных людей, сколько и среди других. Столько же умных и дураков, сколько среди всех прочих. Математические способности не связаны с прочими интеллектуальными способностями. Это совершенно разные вещи.
— Почему вы не уехали из страны?
— Простите за высокие слова, но всегда считала, что нужно жить на своей родине и по возможности приносить ей пользу. К тому же не было повода, не было человека, за которым бы я туда поехала. Когда же такая возможность появилась и мы стали ездить, то я поняла, что мне намного интереснее жить здесь, я болею за то, что происходит здесь.
— Маршрут нашей прогулки — от дома-музея Максима Горького к Патриаршим прудам. К математике эти места отношения не имеют, зато напрямую связаны с историей вашей семьи...
— Да, мой дед в 10-х годах XX-го века купил себе подворье на Патриарших прудах. После войны я еще видела этот дом, потом его снесли и на его месте построили другой, казавшийся нам очень высоким,— "генеральский дом со львами". Оказалась, что одна из моих теток жила во флигеле этого же дома, теперь уже в коммунальной квартире. На Патриарших мы часто гуляли студентами, так как я жила в центре в квартире другой тетки на Остоженке, она продала свой дом с садом в Ташкенте и переехала сюда перед войной. Тогда в Москве было всего три кооперативных дома, где можно было купить жилье. Этот был один из них, практически всех его жителей арестовали в 1937-м.
— А родственные связи с семьей Горького давали вам какие-то преимущества? Ведь жена сына Максима Горького, Надежда Алексеевна Пешкова (урожденная Введенская — "О"), — младшая сестра вашего отца.
— Никаких преимуществ это не давало. Горький видел меня, когда мне было три года, и я этого, конечно, не помню. В Ташкенте во время войны была огромная эвакуация, к нам из Ленинграда приехала мамина сестра и моя тетка — жена папиного брата с тремя детьми. У другой моей тетки, Веры Алексеевны, был большой дом, у них как раз жила семья Надежды Алексеевны Пешковой вместе с детьми Дарьей и Марфой. Конечно, с ними мы общались, но с самим Горьким никаких связей не было. Родители считали его интересным человеком и интересным писателем, но какого-то культа Горького в семье не было.
— Никита Дмитриевна, а откуда у вас такое имя интересное?
— Папа придумал. Он ждал, что родится мальчик, а поскольку умел выкидывать фортели, то назвал меня так. Это на самом деле очень мешает, так как зря привлекает внимание...
Справка
Никита Дмитриевна Введенская — ведущий научный сотрудник Добрушинской математической лаборатории Института проблем передачи информации (ИППИ) РАН им. А.А. Харкевича
* Данное интервью продолжает совместный медиапроект "Огонька" с Институтом проблем передачи информации им. А.А. Харкевича РАН "Математические прогулки". "Огонек" уже опубликовал беседы с математиками Михаилом Гельфандом (№9), Юлием Ильяшенко (№12), Александром Кулешовым (№19), Андреем Соболевским (№27), Александром Буфетовым (№30-31)