На завершившемся в Берлине 52-м Международном кинофестивале фильм Отара Иоселиани (Otar Iosseliani) "Утро понедельника" (Lundi matin), награжденный призом за режиссуру и призом FIPRESCI, оказался одним из самых бесспорных лидеров. Обозреватель Ъ АНДРЕЙ Ъ-ПЛАХОВ встретился с ОТАРОМ ИОСЕЛИАНИ сразу после объявления результатов.
— Твой новый фильм наполовину снят в Венеции, а участвовал в берлинском конкурсе. Почему не в венецианском — как многие предыдущие картины Иоселиани?
— Мои ранние фильмы как раз-таки дебютировали в Берлине, здесь я потом довольно долго жил и работал. Приятно вернуться сюда, хотя участвовать в конкурсах мне уже как-то не в радость. Такое впечатление, что ты совершил преступление или задолжал и тебя публично судят.
— Когда-то в Венеции ты сразил всех заявлением о том, что не уважаешь жюри, состоящее из одних посредственностей — среди них были Пупи Авати и Андрей Смирнов. Когда они присудили тебе почетный спецприз, ты сказал, что награды в Венеции уже привык получать, что же касается жюри, твое мнение о его интеллектуальном потенциале не изменилось. А что ты думаешь о берлинском жюри, куда входила, в частности, Рената Литвинова?
— Хорошая девочка. Когда на закрытии она забыла бумажку с речью и начала потешно импровизировать, я подумал, что она талантливая комедийная актриса. Надо было ей еще упасть на сцене, было бы совсем здорово.
— "Утро понедельника" соединяет мотивы "Фаворитов луны" и "Певчего дрозда": безответственность существования как альтернатива прагматизму — будь то буржуазному или карьерному советскому...
— Хорошо там, где нас нет. В странах бывшего восточного блока диссиденты считали западную демократию раем. А с другой стороны железного занавеса воинствующие коммунисты и маоисты думали, что рай существует в Советском Союзе или в Китае. Люди там были равны в концлагере. Когда они вырвались оттуда, общество разделилось. На Западе оно давно разделено. Например, в Париже (а это город четырех-пятиэтажных домов) все нижние этажи оккупированы торговцами. А поскольку эти люди еще и где-то живут, это значит, что два из пяти этажей заняты теми, кто сам по себе ничего не создает.
— Но герой твоего нового фильма — рабочий. Он бросает к черту опостылевший завод и семью, устремляется в Венецию, становится бомжом. А ты играешь позера и жлоба, который рядится в одежды аристократа. В твоих последних картинах все более заметен мотив переодевания. Почему?
— Есть множество причин, по которым бедные притворяются богатыми, а богатые мимикрируют под бедных. Когда-то я сам работал на металлургическом заводе, и товарищи по цеху не должны были знать, что я из интеллигентной семьи. Я тогда снял "Апрель", его запретили, и я придумал трюк: раз мое искусство "оторвано от жизни", пойду в люди узнать жизнь. Но настал момент: я открыл правду рабочим и они были уязвлены. Хотя потом я снял на этом заводе фильм "Чугун", они хлопали меня по плечу, хохмили, но смешок был какой-то неестественный.
— Ты не строишь декораций и не снимаешь профессиональных актеров, по крайней мере, известных. Ты не любишь и не делаешь коммерческого кино и не обожествляешь публику...
— Что такое публика? Для меня это люди, которые напоминают меня самого. Ты не можешь писать письма тем, кого не только не знаешь, но даже вообразить не можешь. Зато иной раз читаешь книжку, смотришь фильм и говоришь: "Как здорово! Он думает как я!" А насчет актеров и декораций, зачем конструировать в студии современный город? К тому же то, что в моих фильмах становится Парижем, это не Париж вовсе. Он скорее похож на Тбилиси моего детства или Москву моей юности.
— А Венеция? Она тоже напоминает тебе Грузию?
— Возможно, только Грузия гораздо красивее.
— Уже теперь большая часть твоих фильмов снята во Франции. Когда на закрытии Берлинале тебе вручала приз Клоди Оссар, продюсер фильма "Амели", она сказала, что будет говорить по-французски, так как награда за лучшую режиссуру присуждена французской картине. Ощущаешь ли ты себя частью французского кино?
— Ни в коей мере. Для меня самая большая прелесть в кино — это "Окраина" Барнета, "Элисо" Шенгелая, "Чудо в Милане" Де Сики. Но это также Жан Виго, Рене Клер, Жак Тати.
— Последние трое — французы...
— Но в современном французском кино нет уже ни этого стиля, ни образа мысли. Оно стало слишком интимным, вплоть до того, что люди снимают свою личную биографию.
— А вот французы считают, что их кино на подъеме. Что бесспорно: кино почти исчезло в странах Восточной Европы. Как сказал Жиль Жакоб, всюду, кроме России...
— В странах блока кино существовало, так как власти имели цель сделать его инструментом пропаганды. Но — хорошо сделанной пропаганды. Поэтому они отличную школу организовали. Даже в России, где все гораздо сильнее контролировалось, возникли Тарковский, Панфилов. А Грузия — очень взрывная страна, к тому же она пользовалась некоторыми привилегиями. Теперь кино перестало быть пропагандой, стало коммерческим. Русское кино старается подражать голливудскому. Если не повторить французскую модель, кинематография прекратит свое существование. Хотя всегда останутся люди, которые хотят и могут делать кино.
— Сегодня уже можно говорить о зарубежном грузинском кинематографе. Ираклий Квирикадзе с Наной Джорджадзе работают в Европе и Америке, Димитрий Цинцадзе снял интересный фильм в Германии...
— Все это хорошо, но печально, что исчезает своеобразие грузинской национальной киношколы.
— Мне кажется, это произошло не только в Грузии. Тонкое поэтическое кино если не умерло, то затаилось. Публика жаждет более грубых, энергичных зрелищ.
— И на этих зрелищах, на Голливуде второго сорта воспитано целое поколение зрителей. Это надо признать. Но я никогда не соглашусь, что процесс необратим.
— В "Утре понедельника" есть эпизод, почти не связанный с сюжетом. Герой-француз попадает в шумную хмельную компанию парней в папахах, которые распевают русско-грузинские песни. Есть ли в этом другой смысл, помимо того, что это смешно и красиво?
— Мне просто хотелось включить в картину эту песню, которую напел кто-то из русских, может быть, даже ты?
— Когда ты приедешь с новым фильмом в Россию?
— Приеду. Как только свистнете.