Закладка

Книгу «Просто дети», выпущенную на русском языке издательством Corpus, Патти Смит посвятила своему другу, умершему от СПИДа фотографу Роберту Мэпплторпу, вместе с которым продиралась сквозь бурные нью-йоркские будни образца конца 1960-х — начала 1970-х годов. Перечитываем главу, речь в которой идет о болезни Мэпплторпа.

У Роберта обнаружили СПИД в те же дни, когда я узнала, что жду второго ребенка. В 1986-м, в конце сентября, когда ветки деревьев прогибались под тяжестью груш. Я почувствовала недомогание, похожее по симптомам на грипп, но мой проницательный врач-армянин объявил мне: это не болезнь, а начальная стадия беременности.

— Сбылась ваша мечта, — сказал он. В тот день я сидела у себя дома на кухне, изумлялась новости и думала: вот удачный момент для звонка Роберту. Тогда мы с Фредом начали работать над альбомом, который позднее назвали «Dream of Life» («Мечта о жизни»), и Фред предложил: «Попроси Роберта сфотографировать тебя для обложки». С Робертом я давно уже не виделась и не созванивалась. Я поудобнее уселась за столом, попыталась внутренне подготовиться, вообразить, как я ему сейчас позвоню, как пройдет разговор. И тут телефон зазвонил сам. Мои мысли были настолько заняты Робертом, что в первый момент я подумала: конечно, это он. Но звонила моя подруга и юридический консультант Ина Мейбах.

— Дурные новости, — сказала она, и я сразу догадалась: насчет Роберта. Он попал в больницу с пневмонией на почве СПИДа. Я остолбенела. Инстинктивно заслонила ладонью свой живот и разрыдалась. Все мои былые страхи, казалось, вдруг материализовались: мгновенно, как испепеляющий огонь взбегает по белоснежному парусу. С безжалостной ясностью вернулось мое пророческое видение из нашей молодости: Роберт рассыпается в прах. Я совсем иначе взглянула на его нетерпеливое стремление прославиться: он словно был обречен на раннюю смерть, как юный египетский фараон. Я с маниакальным упорством занимала себя разными мелкими хлопотами, но из головы не шла мысль: что же теперь ему сказать? Одно дело — предлагать поработать, когда звонишь человеку домой, и совсем другое, когда — в больницу. Чтобы взять себя в руки, я решила начать со звонка Сэму Уэгстаффу. Мы несколько лет не общались, но он отозвался приветливо, словно мы виделись только вчера. Я спросила о Роберте.

— Он сильно болен, бедняга, — сказал Сэм, — но все-таки его состояние получше моего. Я вновь испытала шок, усугубленный тем, что Сэм, несмотря на значительную разницу в возрасте с нами, всегда отличался крепким здоровьем: над его телом не были властны никакие унизительные хвори. Сэм выразился в своей характерной манере. «Ну, это большая докука», — сказал он о болезни, которая безжалостно громила его по всем фронтам.

Я была очень опечалена, когда узнала, что болезнь не обошла и Сэма, но разговор с ним придал мне мужества для второго звонка — Роберту. Роберт слабым голосом произнес: «Алло», но, едва услышав меня, приободрился. Столько воды утекло, но наша беседа шла совсем как всегда: он начинал фразу, я упоенно подхватывала на полуслове, и наоборот.

— Я одолею эту хрень, — сказал он мне. И я всей душой поверила, что так и будет.

— Скоро приду тебя повидать, — обещала я.

— Патти, ты сегодня устроила мне праздник, — сказал он мне перед тем, как повесить трубку. Эти слова я слышу явственно. Слышу и сейчас, когда пишу эти строки.

Как только Роберт более-менее окреп и его выписали, мы договорились о встрече. Фред уложил свои гитары, мы прихватили нашего сына Джексона и приехали на машине из Детройта в Нью-Йорк. Остановились в отеле «Мэйфлауэр». Роберт пришел нас встретить. Он был в своем коронном длинном кожаном пальто и выглядел замечательно — разве что щеки чересчур румяные. Подергал меня за длинные косы, дразнился: «Эй, Покахонтас». Между нами потрескивало электричество: казалось, воздух накаляется добела и все вокруг распадается на атомы.

Роберт и я навестили Сэма в отделении для больных СПИДом в больнице Святого Винсента. Сэм, человек с чрезвычайно живым умом, сияющей кожей и крепким телом, лежал там почти беспомощный, то и дело впадая в забытье. У него была карцинома, все тело покрылось язвами. Роберт хотел взять его за руку. Сэм отстранился.

— Не дури, — прикрикнул на него Роберт и ласково накрыл его ладонь своими. Я спела Сэму колыбельную, которую мы с Фредом сочинили для нашего сына. Мы с Робертом прогулялись пешком в его новый лофт. С Бонд-стрит он съехал, обосновался в просторной квартире-мастерской в доме в стиле ар-деко на Двадцать третьей улице, всего в двух кварталах от «Челси». Настроение у него было приподнятое: он был уверен, что вылечится, был доволен своим творчеством, успехом и имуществом.

— У меня все получилось, правда? — сказал он с гордостью.

Я огляделась по сторонам: статуя Христа из слоновой кости, белое мраморное изваяние спящего Купидона, буфет и кресла работы Стикли, коллекция редких ваз фирмы «Густавсберг». Главным сокровищем мне показался письменный стол из светлого ореха с наплывами — работа дизайнера Джо Понти. Столешница в форме консоли. Декоративные ящики стола, отделанные изнутри деревом зебрано, напоминали алтарь. В ящиках располагались всякие маленькие талисманы и авторучки. Над столом висел триптих в золотых и серебряных тонах: мой портрет, сделанный Робертом в 1973-м для обложки сборника «Вит». Он выбрал кадр, где мое лицо было наиболее четким, перевернул негатив и отпечатал зеркальное изображение. Центральная часть триптиха была лиловая — наш цвет, цвет персидского ожерелья.

— Да, — сказала я. — Ты молодец.

В последующие недели Роберт несколько раз меня фотографировал. Для одной из наших последних фотосессий я надела свое любимое черное платье. Он вручил мне бабочку — синего морфо, наколотого на швейную булавку со стеклянной головкой. Сфотографировал меня на «Полароид», на цветную пленку. На снимке все черно-белое, но на этом монохромном фоне выделяется синяя переливчатая бабочка — символ бессмертия. Как всегда, Роберт был рад показать мне свои новые работы. Платинотипии крупного формата на холсте, цветные гидротипии — натюрморты с каннами. Томас и Довенна: обнаженный чернокожий мужчина обнимает, словно в танце, женщину в белом бальном платье, по бокам — полотнища белого муарового атласа. Мы остановились перед работой, которую только что привезли от багетного мастера в раме по эскизу самого Роберта: Томас в позе греческого атлета, вписанный в черный круг, на полотнище из леопардовой шкуры.

— Правда, шедевр? — сказал он.

Его интонация, знакомая фраза, такой привычный диалог... у меня перехватило дух.

— Да, это шедевр.

Вернувшись в привычное русло бытовых хлопот в Мичигане, я поймала себя на том, что мне не хватает присутствия Роберта рядом. Я соскучилась по нашему «мы». Телефон, которого я обычно чуралась, стал для нас спасательным кругом, и мы часто беседовали. Правда, иногда Роберт больше надсадно кашлял, чем разговаривал. В мой день рождения он сказал, что обеспокоен состоянием Сэма. На Новый год я позвонила Сэму. Ему только что сделали переливание крови, и говорил он весьма уверенным тоном. Сказал, что чувствует себя другим человеком — человеком, который выживет. Сэм, неисправимый коллекционер, мечтал вновь съездить в Японию, где часто бывал вместе с Робертом, — облюбовал там чайный сервиз в лазурном лаковом футляре. Он попросил меня опять спеть ему колыбельную, и я спела. Когда мы уже собирались распрощаться, Сэм угостил меня очередной скандальной сплетней. Зная о моем уважении к великому скульптору Бранкузи, он поведал:

— Как-то раз Пегги Гуггенхайм мне сказала: в постели Бранкузи ни за что не разрешал даже прикасаться к его бороде.

— Надо запомнить: вдруг я с ним на небесах повстречаюсь? — ответила я.

Четырнадцатого января мне позвонил удрученный Роберт. Сэм, его силач-возлюбленный, его меценат, скончался. Они пережили мучительные зигзаги своих отношений, пересуды и зависть окружающих, но не смогли выстоять под натиском уготованной им ужасной судьбы. Роберт был сражен смертью Сэма, который был его защитой и опорой. Вдобавок у Роберта появились сомнения в собственном выздоровлении. В утешение Роберту мы с Фредом написали песню «Пути, что пересекаются» («Paths That Cross»): я текст, Фред — музыку. Вышло нечто наподобие суфийского гимна в память о Сэме. Роберт был мне признателен, но я поняла: однажды я сама попытаюсь утешить себя этими же строками. Пути, что пересекаются, пересекутся снова.

В Валентинов день мы снова приехали в Нью-Йорк. У Роберта иногда поднималась температура и то и дело случалось расстройство желудка, но он вел чрезвычайно активную жизнь. В Нью-Йорке я почти все время проводила с Фредом на записи в студии «Хит фактори». График у нас был жесткий: беременность все больше давала о себе знать, петь становилось труднее. Однажды, когда я собиралась в студию, позвонил Роберт в полном смятении. Сообщил: не стало Энди Уорхола.

— Он не должен был умирать! — вскричал он с отчаянием, почти истерично, точно избалованный ребенок. Но я почувствовала, как между нами молниеносно проскочило еще несколько мыслей.

И ты умирать не должен.

И я не должна.

Ничего этого мы вслух не сказали. Нехотя закончили разговор. Шел снег. Я прошла мимо кладбища с запертыми чугунными воротами. И поймала себя на том, что молюсь в такт стуку своих каблуков. Ускорила шаг. Вечер был великолепный. Снег, только что опускавшийся на землю невесомыми хлопьями, теперь хлестал по лицу. Я закуталась в пальто. Я была на пятом месяце, и ребенок в моем животе пошевелился. В студии было тепло и светло. Ричард Сол, мой обожаемый пианист, оторвался от записи, чтобы сварить мне кофе. Собрались музыканты. То был наш последний вечер в Нью-Йорке: до родов мы больше туда не собирались. Фред сказал несколько слов о кончине Уорхола. Мы записали «Вверху и внизу» («Up There Down There»). Стержнем этого варианта для меня был образ лебедя-трубача, лебедя из моего детства. Я выскользнула наружу, в ночь. Снегопад прекратился, и казалось, в память об Энди весь город покрыт нетронутыми залежами чего-то белоснежного и воздушного, как его волосы.

Вновь мы все встретились в Лос-Анджелесе. Роберт поехал в гости к своему младшему брату Эдварду и решил провести там фотосессию для обложки, а мы с Фредом доделывали альбом вместе с нашим сопродюсером Джимми Айовином. Роберт, бледный, с трясущимися руками, готовился снимать меня на солнцепеке, на фоне полузасохших пальм. Уронил экспонометр, а Эдвард нагнулся и подобрал. Роберту нездоровилось, но каким-то чудом он собрал силы в кулак и сделал портрет. Этот миг был полон доверия, сочувствия и свойственной нам обоим иронии. Он носил в себе смерть, я — жизнь. Этот факт осознавали мы оба, я точно знаю. Портрет сделан очень просто. Мои волосы заплетены в косы, как у Фриды Кало. Солнце светит мне в глаза. А я смотрю на Роберта, и Роберт жив. В тот же вечер Роберт присутствовал на записи колыбельной, которую мы с Фредом сочинили для нашего сына Джексона. Той самой, которую я пела Сэму Уэгстаффу. Во втором куплете был намек на Роберта: «Синяя звездочка, которая дарит свет» («Little blue star that offers light»). Роберт сидел на кушетке в пультовой. Дату я запомнила накрепко. Это было девятнадцатого марта, в день рождения моей мамы. На пианино играл Ричард Сол. Я стояла лицом к нему. Мы записывались вживую. Ребенок шевельнулся в моем животе. Ричард спросил Фреда, не будет ли особых указаний.

— Ричард, пусть все от тебя плачут, — лаконично ответил тот. Первый дубль не задался, во второй мы вложили все, что могли. Я допела, Ричард повторил финальные аккорды. Я заглянула в пультовую, отделенную стеклянной перегородкой. Роберт задремал на кушетке, а Фред стоял один и плакал.

Книга Патти Смит «Просто дети» вышла на русском языке в издательстве Corpus в переводе Светланы Силаковой.