 |
"Вы подумайте,— едва не срываясь на крик, возмущался отставной полковник госбезопасности,— при нем была организована камера пыток!" — "А до Игнатьева разве на Лубянке никого не били и не пытали?" — "Конечно, били,— согласился ветеран.— Но это все-таки была крайняя мера. Ну позовет следователь охранника, ну дадут пару раз дубинкой. Хотя... Бывало и перебарщивали. А он сделал истязания обычной практикой. У пыточной камеры, понимаете ли, был штат, включенный в штатное расписание министерства!"
О себе он не говорил
 |
| Первый чекистский опыт Игнатьев приобрел в 20-е годы в среднеазиатской милиции |
Участвовать в противоправительственной деятельности он не мог по малолетству и потому вскоре легко прошел строгую жандармскую проверку и был принят учеником в железнодорожные мастерские. Там же после революции вступил в комсомол, а в 1919-м стал комсоргом. Весь дальнейший путь Игнатьева был вполне типичен для комсомольца 20-х. Он служил в политотделе Бухарского фронта, затем в военном отделе Всебухарской ЧК.
"Семен Денисович в разговорах был аккуратен до дотошности,— рассказывал мне бывший зампред Совета министров СССР Зия Нуриев, работавший с Игнатьевым в 40-50-е годы.— О себе не говорил почти ничего. О юности, помню, только один раз упоминал, что в ЧК работал совсем недолго, а потом перешел в милицию".
Однако борьба Игнатьева с уголовной преступностью продлилась менее года. И в 1922 году он оказался на аппаратной работе в комсомоле, а затем в профсоюзах. За девять лет работы в Узбекистане и Киргизии Игнатьев сумел не свалиться ни в какой партийный уклон и без потерь пережил все чистки рядов ВКП(б). В те же годы он окончательно сформировался как личность. И его характеристика могла состоять из одной строки: осторожный исполнитель указаний руководства.
Правда, карьера Игнатьева в эти годы зашла в тупик. Чтобы стать руководителем производства, в начале 30-х уже требовалось образование. И Игнатьев поступил в Московскую промакадемию. Своей специальностью он выбрал новейшее в то время авиационное производство. Но стать директором авиазавода ему так и не довелось.
В гости ходить не любил
Амбициозные и малограмотные герои революции и гражданской войны, окопавшиеся на руководящих высотах, уже в начале 30-х стали помехой расширению личной власти Сталина. Вождю народов для управления страной требовались не соратники, а менеджеры — молодые, образованные и исполнительные. Выпускник Промакадемии Игнатьев как нельзя лучше отвечал этим требованиям. И на него обратил внимание заведующий отделом руководящих партийных органов ЦК Маленков.
|
 |
Руководство в Москве посчитало, что он справился с работой в Башкирии. И в 1946 году его забрали на работу в ЦК с повышением — заместителем начальника управления".
По сути, Маленков продолжал готовить Игнатьева как менеджера высшего звена. Следующим этапом стала его работа на республиканском уровне — секретарем ЦК в Белоруссии, а затем руководителем бюро ЦК ВКП(б) по Узбекистану.
К 1950 году обкатку можно было считать завершенной. Игнатьев получил назначение на ключевой пост заведующего отделом партийных, профсоюзных и комсомольских органов ЦК ВКП(б). Явно не за горами было избрание секретарем ЦК. Но планомерному движению Игнатьева к вершинам партийной власти неожиданно помешала болезнь Сталина.
Дело врачей не начинал
 |
| Дело врачей было задумано для того, чтобы сделать всесильного шефа Лубянки Абакумова (слева) врагом народа Абакумовым (справа). Игнатьев стал его преемником |
Существует версия, что в 1949 году у Сталина случился первый инсульт или серия микроинсультов. Так это или нет, до рассекречивания истории его болезни сказать невозможно. Об ослаблении здоровья вождя свидетельствовали косвенные признаки. Он стал проводить на Черном море уже не просто отпуск, а всю осень, прихватывая начало зимы. А в Москве предпочитал жить на даче. В начале 1951 года, судя по журналу приема посетителей, Сталин бывал в Кремле все реже и реже.
И борьба за власть, не прекращавшаяся в Кремле никогда, развернулась с новой силой. Свой главный удар два основных игрока, Берия и Маленков, направили против общего врага — министра ГБ Виктора Абакумова. В 1946 году он при поддержке Сталина оттеснил Берию от руководства Лубянкой, а Маленков в том же году при участии Абакумова лишился поста секретаря ЦК.
О событиях тех дней мне рассказывал заместитель Абакумова:
"Примерно в середине июня 1951 года мне позвонил Абакумов: 'Срочно зайди!' Министр был злобно возбужден. Спрашивает: 'Ты дело Этингера помнишь?' Естественно. В начале 1950 года к нам поступила информация о том, что этот профессор 2-го Московского медицинского института ведет злобно-антисоветские разговоры. Возможно, что это сообщение осталось бы просто исписанным листком, если бы не одно обстоятельство: как светило эндокринологии Этингер часто приглашался Лечсанупром Кремля для консультирования высшего руководства. Я попросил сотрудников проверить все еще раз.
Через некоторое время мне доложили, что информация полностью подтвердилась. Полученные материалы нужно было докладывать министру. Абакумов говорит: 'Дело серьезное. Нужно запрашивать в ЦК санкцию на арест'. Через несколько дней министр сказал, что Сталин не дал санкцию, но поручил усилить прослушивание и направлять ему записи этих разговоров. Выяснилось, что вокруг пасынка профессора начал складываться кружок недовольных. Молодежь, бравируя друг перед другом, болтала несусветную чушь о способах смены власти в стране. Сам профессор Этингер играл роль вдохновителя. Осенью Абакумов снова обратился за санкцией на арест и получил ее. Следственная часть мне не подчинялась. Поэтому я не имел понятия о том, что Этингер попал в руки какого-то подполковника Рюмина. Как не имел понятия и о самом существовании такого офицера и результатах следствия по делу Этингера. И вдруг об этом деле мне напомнил Абакумов: 'Тут,— говорит,— ко мне на прием пришел следователь Рюмин, принес протоколы. Этингер признался, что в 1945 году умертвил секретаря МГК товарища Щербакова. Что думаешь об этом?' — 'Дешевка,— отвечаю.— Этого просто не может быть'.
Абакумов счел, что бездарный следователь придумал всю эту ерунду, чтобы выслужиться, и велел выбросить эту липу из дела. Никто и представить себе не мог, что этот демарш — часть плана ликвидации Абакумова и что Рюмин напишет письмо Сталину о том, что руководство МГБ СССР покрывает врачей-убийц. Сейчас уже известно, что свое обличительное и вызывающее этой 'смелостью' доверие Сталина письмо Рюмин написал под диктовку помощника Маленкова Дмитрия Суханова. Тогда же к рюминскому бреду для подкрепления приложили заявление врача Лидии Тимашук о неправильном лечении Жданова. Сталин доверял Абакумову, но два свидетельства заронили в его душу сомнения. Как мне рассказывал позднее бывший в то время завотделом ЦК Семен Денисович Игнатьев, Сталин вынес вопрос о 'врачах-убийцах' на заседание политбюро.
На заседании Маленков и Берия говорили о том, что врачи — не единственный провал в работе госбезопасности, приводили примеры и настаивали на принятии к Абакумову жесточайших мер. Но Сталин предложил временно освободить Абакумова от должности и поручить прокуратуре Союза разобраться в его вопросе. Одновременно создавалась комиссия ЦК для проверки материалов и писем о непорядках в МГБ.
 |
| Безвестного следователя Рюмина дело врачей сделало заместителем начальника следственной части по особо важным делам. Но ненадолго |
Став главой МГБ, Игнатьев столкнулся с мучительной проблемой: как избавиться от Рюмина? Всем уже было ясно, что никаких фактов, кроме того что Жданов и Щербаков умерли, у Рюмина нет. Как-то Игнатьев позвал меня посовещаться: 'Что, если я обращусь к товарищу Сталину и скажу ему, что Рюмин совсем из оглоблей выломился, придумал заговор в МГБ и дезорганизовал всю работу министерства?' — 'А нужно ли вам выходить прямо на товарища Сталина? — спрашиваю.— Может быть, лучше сначала посоветоваться с товарищем Маленковым?' Он снял трубку, позвонил Маленкову и рассказал о рюминских безобразиях. Маленков ответил: 'Хорошо. Дайте свои соображения по поводу Рюмина, но очень рекомендую вам быть осторожным: Рюмин оказался страшнее, чем нам всем казалось'.
Игнатьев составил и отправил в ЦК соответствующую записку. Но реакция Сталина оказалась неожиданной: Рюмина назначили заместителем начальника следственной части по особо важным делам. Семен Денисович после этого просто слег...
Я и тогда, и позднее не раз думал о том, почему такой мудрый человек, как Сталин, мог поверить этому ничтожеству Рюмину. Полагаю, что Сталин мог более или менее обоснованно подозревать членов своего окружения в желании избавиться от него. Система его охраны была надежной, но, как известно, от домашнего вора не существует замков. Поэтому, получив 'свидетельства' использования врачей в качестве орудия убийства, он развязал руки Рюмину, считая, что этот ретивый дурак сможет, невзирая на лица, нарыть хотя бы крохи истины.
С другой стороны, 'кипучая' деятельность Рюмина парализовала почти всю работу МГБ и не давала Берии и Маленкову воспользоваться плодами победы над Абакумовым.
Игнатьева же вскоре свалил инфаркт, и ко многим делам, что ему приписывают, он хотя бы поэтому не мог иметь отношения. Да и очень уж он был осторожный человек. На такого, наверное, легко свалить чужие грехи, но из этого не следует, что он грешник. Не инициировал он ни дела врачей, ни, кстати, дела греков".
Греков не сажал
"Семен Денисович,— вспоминал генерал,— с большим трудом санкционировал даже простейшие операции. А в более серьезных ситуациях мгновенно впадал в панику. Так случилось, например, и во время прорыва в Москву двух греков.
Еще в 1949 году в СССР эвакуировали Демократическую армию Греции (ДАГ). Они были нашими сторонниками, но проиграли войну и в трюмах пароходов были вывезены в Батуми. Потом большая часть ДАГ была размещена в Узбекистане. Народ там собрался всякий. При эвакуации разбираться было некогда, и вместе с партизанами-коммунистами к нам попало немало сброда и шпионов. Не буду вдаваться в детали, но нам удалось найти взаимопонимание с командованием этой армии, и их представитель начал информировать нас об опасных замыслах некоторых бойцов. В сентябре 1950 года он сообщил, что в ДАГ образовалась группа, члены которой разрабатывают планы побега из СССР. Первая попытка побега — в Афганистан — была пресечена. Но вскоре двое греков решили уйти за кордон через Москву. Они посчитали, что в Москве они смогут попросить политического убежища в американском посольстве.
 |
| Семен Игнатьев и Никита Хрущев на даче Сталина |
Когда я доложил Игнатьеву, что, по информации нашей агентуры, греки прорвались в посольство, с ним случился нервный срыв. Он схватился за голову и причитал: 'Что делать... Что делать...' — 'Семен Денисович,— говорю,— выход один — извлечь их из посольства. Времени критически мало. Часа через два с половиной-три предпринимать что-либо будет поздно'. Игнатьев даже застонал: 'Ну что ты предлагаешь?! Ты здравой головой-то подумай! Вытащить людей из греческого посольства на проспекте Мира, толпа народу ведь соберется! Скандал будет еще больше! Ты безумец! Поезжай на место, посмотри, но ничего не предпринимай!'
Греческое посольство находилось в ведении полковника Тахчианова. Он парень был крепкий, здоровый и совершенно наглый. В полезном для нашей службы смысле этого слова. Он никогда не задумывался, что может получиться, а что не может. Получал задание, шел и проводил операцию. Вызываю его, сообщаю о решении Игнатьева и спрашиваю: 'Как? Послушаем эти вот советы руководства?' — 'Не-ет,— отвечает,— пойдем и вытащим их из посольства. У меня там подходящие люди есть — дворник и служащая. А как тащить через проспект, придумаем'.
Для нас быстренько освободили комнату в доме напротив посольства. Греческих дипломатов скоренько вывели кого куда. Кого-то экстренно вызвали в МИД, кого-то позвали в гости. Остались какие-то дежурные, которым морочила голову наша помощница. Она же принесла беглецам кофе. Они с удовольствием выпили. И через несколько минут уснули. Настала очередь дворника. Он просунул первого грека в окно, выходящее прямо на проспект Мира, и Тахчианов, взвалив на плечо, понес его к нам. А народ сгрудился, возмущается: 'Сволочи, нагузовались вусмерть. Как не стыдно!' А Тахчианов прикинулся пьяным, отбрехнулся и проскочил. Потом сбегал за вторым. Вся операция заняла час пятнадцать минут. Когда мы вернулись на Лубянку, там руководство смотрело фильм. Игнатьев, выйдя из кинозала, увидел нас веселыми и понял, что добыча в наших руках. Изумление, написанное на его лице, нужно было видеть. Сказать он смог только одно: 'А-а-а, ну вы, братцы мои, и разбойники...' — 'Что ж вы ругаетесь,— говорю,— Семен Денисович? Мы греков привезли? Привезли. Давайте садиться за записку в ЦК. А если что не так, вы нас отругайте потом'".
Тито не убивал
"Много пишут о том, что Игнатьев готовил убийство маршала Тито. Так вот, полковник Александр Коротков, который по указанию Сталина занимался разработкой этой операции, работал у меня. Несколько раз у меня проводились совещания, на которых обсуждались варианты проведения этой акции. Некоторые задумки не были лишены оригинальности. Наименее опасным для нашего разведчика Григулевича способом было заражение Тито во время дипломатического приема распылением бактерий легочной чумы. Но это наверняка привело бы к смерти десятков ни в чем не повинных людей. А другие варианты были просто заданием для самоубийцы. Григулевич погибал либо во время акции, либо сразу после нее.
 |
| Рассказывает Зия Нуриев (слева): "Игнатьев (справа) приходил ко мне накануне своего 70-летия. Поговорили мы тогда о том о сем. Я потом смотрю в блокнот, а там помечено, что ему скоро 70 лет. Я решил, что он так намекнул, чтобы его наградили" |
Пока Саша готовил документ, я анализировал все возможные последствия этой акции. Главный вывод напрашивался сам собой. Кому выгодна смерть Тито — секрет Полишинеля. Даже если Григулевичу удастся исчезнуть, поднимется шум. Словом, политический ущерб превышал пользу от смерти Тито.
Я изложил все эти соображения Игнатьеву. Он заволновался: 'Я и сам об этом думаю. Наверное, ты прав. Но я ничего не могу изменить. Ты же понимаешь, чье это решение'.— 'А ничего менять не надо,— отвечаю.— План должен оценить знакомый с этой работой человек. Например, Судоплатов'. Настроение Игнатьева сразу улучшилось. Он не хуже меня знал, что Судоплатов и Коротков не переносят друг друга. И Судоплатов найдет недостатки в любом коротковском плане. Так и случилось. Судоплатов на совещании у Сталина в клочья разнес Сашин план. Я не знаю, чем могла бы закончиться эта история, но 3 марта 1953 года Игнатьев сообщил руководству министерства, что Сталин тяжело болен".
"Вернули ему уважение партии"
Черные дни для Игнатьева начались в апреле 1953 года. В первые недели после смерти Сталина казалось, что он не столько потерял, сколько приобрел: его освободили от должности министра, но как секретарь ЦК он продолжал курировать госбезопасность. Однако не любившие его подчиненные, кто добровольно, а кто и под давлением следователей, писали Берии записки, в которых всю вину за происходившее с лета 1951 года взваливали на Игнатьева. Даже арестованный Рюмин винил во всем экс-министра.
И снова Игнатьев стал пешкой в большой политической игре — теперь уже Берии против Маленкова. В апреле его не только лишили всех постов, но и вывели из состава ЦК. Правда, ненадолго. После ареста Берии его восстановили в членах ЦК, но репутация коммуниста Игнатьева оказалась безнадежно подмоченной: его имя навсегда осталось связанным с делом врачей. И Маленков поспешил отправить его из Москвы.
Вначале Игнатьева рекомендовали первым секретарем Татарского обкома. Но через несколько месяцев в дело вмешались башкиры. Рассказывает Зия Нуриев:
"Мы сами просили перевести его к нам. Он приехал и, как обычно, много работал. За все годы работы в Башкирии, между прочим, он был в отпуске только раз. Очень внимательно, как и в первый заезд, относился к башкирской культуре.
Изменилось другое — в Москве его теперь недолюбливали. Хрущев и Суслов прежде всего. Помню, в 1954 году накануне его 50-летия мы написали представление к награде, но его не наградили. Он стремился реабилитироваться, хотел как-то восстановить доверие центра и решил проситься туда, где дела шли похуже, чем у нас. Поэтому первым секретарем в Татарию он уехал с желанием. Но отношение Москвы к нему не изменилось.
В Татарии его, как и у нас, кстати, очень ценили. Тогда в 'Правде', кажется, появились критические статьи, в которых некоторые высказывания татарских деятелей культуры назвали проявлениями национализма. Семен Денисович взял этих людей под свою защиту. А Хрущев по-прежнему относился к нему без особой теплоты. Он-то и предложил Игнатьеву поехать послом в Албанию, а когда Игнатьев отказался, его отправили на пенсию. Случилось это в 1960 году, когда Игнатьеву было 56 лет. С тех пор он жил в Москве, занимался на досуге историей монгольской литературы.
Когда меня перевели на работу в Москву, приезжал ко мне в Кремль, говорил о разных хозяйственных нуждах. Приходил он ко мне и накануне своего 70-летия. Обида у него все-таки оставалась. Ему не орден был нужен. Их у него хватало — одних орденов Ленина четыре штуки. Это было как возвращение уважения партии. Поговорили мы тогда о том о сем. Я потом смотрю в блокнот, а там у меня помечено, что ему скоро 70 лет. Я решил, что он так намекнул, чтобы его наградили. Я звоню Брежневу: 'Леонид Ильич, вы Игнатьева знаете, приближается его 70-летие. Отметить бы как-то надо'. Брежнев говорит: 'Подготовьте материалы. Какой, ты думаешь, орден ему нужно дать?' Я предложил орден Октябрьской Революции, поскольку, говорю, Игнатьев с молодости, с революции с делами партии был связан. Этим орденом его и наградили. Вернули, можно сказать, уважение партии.
Умер он в 1983 году, и мы похоронили его на Новодевичьем кладбище".
ЕВГЕНИЙ ЖИРНОВ
**************************************
*Очерк об Александре Шелепине см. в #40 за 1999 год; о Лаврентии Берии — в #22 за 2000 год; о Филиппе Бобкове — в #48 за 2000 год; об Иване Серове — в #49 за 2000 год; о Юрии Андропове — в #5 за 2001 год; о Викторе Чебрикове — в #7 за 2001 год; о Владимире Семичастном — в #14 за 2001 год; о Леониде Шебаршине — в #50 за 2001 год; интервью с Вадимом Бакатиным — в #48 за 2001 год.
При содействии издательства ВАГРИУС "ВЛАСТЬ" представляет серию исторических материалов в рубрике АРХИВ