Вчера в Москве на 73-м году жизни после тяжелой болезни умер Георгий Тараторкин, сыгравший в кино драматически мало для актера его таланта и его фактуры, но ставший для советской культуры благодаря одной роли Родиона Раскольникова в «Преступлении и наказании» (1969) Льва Кулиджанова экранным «лицом Петербурга».
Актер Георгий Тараторкин
Фото: Виктор Баженов, Коммерсантъ / купить фото
Историки культуры давно постановили: Москва — это стихия живописи, Петербург — строгость графики. Георгия Тараторкина словно «нарисовал» какой-то метафизический Добужинский. Ни один советский актер — параллели можно подыскать лишь в кинематографе немецкого экспрессионизма, тоже категорически графичном,— не обладал таким выразительным, трепетным и трагическим силуэтом, которым Тараторкин владел, как другие владеют мимикой. И ни у кого не было столь странной киногении лица с крупными чертами и резкими складками, проступавшими со временем, но предугадываемыми еще со времен актерской юности. Лица, одновременно интеллигентного и беззащитного, но таящего в себе если не патологию, то безусловную угрозу: для себя или для других — не важно. Лица падшего демона.
Понятно, почему, встретив в 1963 году в коридоре ленинградского Театра юного зрителя 19-летнего парня, поступившего на работу электриком, чтобы помочь рано овдовевшей и надрывавшейся на трех работах матери-бухгалтеру, кто-то из театральных педагогов принял его за абитуриента драматической студии при ТЮЗе. Тараторкин не стал противиться судьбе, представшей в облике Зиновия Корогодского, создателя самого яркого, самого молодого душой, самого «формалистического» театра Ленинграда. Уже через год с небольшим новая звезда ТЮЗа вышла на сцену в спектакле «Тебе посвящается…». Тараторкин был идеальным романтическим героем, играл ли он Гамлета, Бориса Годунова или лейтенанта Шмидта в легендарном спектакле «После казни прошу…». Хотя с 1974 года он служил в столичном Театре имени Моссовета, на родине его до сих пор безоговорочно считают своим, ленинградским актером, словно находящимся во временной командировке. Ну а о преклонении ленинградских зрительниц перед ним до сих пор ходят неувядающие легенды.
С кино у актеров, наделенных столь выразительной и особенной пластикой, как Тараторкин, чаще всего возникают проблемы. Их или безбожно эксплуатируют, девальвируя их дар, или пугливо сторонятся, не зная, как толком использовать. У Тараторкина с кино случился один — зато какой — момент истины. Живой классик Лев Кулиджанов, увидев фотографии 23-летнего ленинградца — в тот момент Тараторкин лежал в тяжелом состоянии в больнице,— безоговорочно выбрал его на роль Раскольникова.
Сама по себе экранизация, пусть и переполненная великими актерами от Иннокентия Смоктуновского до Владимира Басова, была иллюстративна и академична. Точнее говоря, была бы, если бы не Тараторкин. Он был не просто Раскольниковым, он был частью экранного Петербурга, его порождением, его бредом. Он идеально представительствовал на экране за то, что филологи называют «петербургским текстом русской культуры», фантастическим, больным, гоголевским и классицистическим одновременно. Достоевскую линию Тараторкину довелось продолжить лишь на сцене: в театре он сыграл и Ивана Карамазова, и Свидригайлова. Довелось ему побывать и Александром Блоком в спектакле по пьесе Александра Штейна «Версия». А вот на экране послом Петербурга ему случилось представать еще лишь дважды. В своем первом фильме — «Софья Перовская» (Лео Арнштам, 1967) — он играл цареубийцу Гриневецкого, такое же исчадие болотного воздуха, как и Раскольников, а в «Маленьких трагедиях» (Михаил Швейцер, 1980) — демонического Чарского.
В какой-то момент из него попытались вылепить образцового «нашего современника». Сакральными героями в СССР были учитель, врач и летчик-испытатель. Тараторкин побывал шефом бригады скорой помощи («Дела сердечные», Аждар Ибрагимов, 1973), трудным учителем («Перевод с английского», Инесса Селезнева, 1972), летчиком, потерявшим жену накануне испытания («Отклонение — ноль», Александр Столпнер, 1977). Все «не то»: он казался то искусственным, то, напротив, тикающей бомбой с часовым механизмом.
Кино пошло по пути наименьшего сопротивления. Львиная доля заметных ролей Тараторкина — иностранцы или «чужие». Он был магнетическим лордом Уорбеком, умирающим с бокалом отравленного вина в руке и замершим на устах разоблачением («Чисто английское убийство», Самсон Самсонов, 1974), алчущим власти Рудольфом в экранизации романа Ирвина Шоу «Богач, бедняк» (Арунас Жебрюнас, 1982).
Таких «посторонних» часто отдавали в руки прибалтийских режиссеров. Лучшую — после Раскольникова — роль Тараторкин сыграл в «Рассказе неизвестного человека» (1980) великого Витаутаса Жалакявичюса. Лучшим человеком-загадкой побывал в блестящем триллере Дзидры Ритенберги «Самая длинная соломинка» (1982). Руины освобожденной Риги, по которым бродил пришедший чуть ли не с того света то ли авантюрист, то ли двойной агент, были Тараторкину так же к лицу, как гофмановский Петербург.
После перестройки Тараторкин играл — как и все актеры его масштаба — немного. Для умных режиссеров был своего рода талисманом: «Дюба-дюба» (1992) и «Умирать легко» (1999) Александра Хвана, «24 часа» (2000) Александра Атанесяна. Зато сыграл неоценимую роль, возглавив в 1996 году СТД, а затем — премию «Золотая маска». И до конца жизни не совершил и не сыграл ничего такого, от чего поблекла бы его ослепительная аура Гамлета и Раскольникова.