За Вислой сонной

О встрече последних солдат Великой Отечественной накануне 23 февраля — рассказ нашего постоянного автора

...Кругом суббота. На знаменитых часах Театра кукол по соседству с нашим домом, лязгнув железом, повернул башку петух. Забил крыльями, заорал. На призыв пахана из клетушек выбралось музыкальное зверье — начался полуденный концерт. А у меня вечером свой концерт. Сегодня придут Владимир Соломонович Рабинович, Гена Алимов и Марк Соломонович Нейфельд. Состыковал я их с трудом: у всех дела, а Гена вдобавок не пьет и не любит застолий.

Подарки гостям — песни Высоцкого в моем исполнении. Рабиновичу — "Як-истребитель", Гене Алимову — "Охоту на волков", Нейфельду — "Баньку по-белому", ибо парились по полной его отец перед расстрелом и мама, к которой Марк перед войной исхитрился съездить на свидание в АЛЖИР: Акмолинск, пос. Карталы, п/я 12.

Надо репетировать. Я вылез из-под душа и в халате перед окном — для света — открыл Высоцкого на "Волках". Живем мы на первом очень низком этаже. Мимо наших окон, почти вплотную, спешат на дневной спектакль мамы с детками.

— "Рвусь из сил — и из всех сухожилий,/ Но сегодня — опять, как вчера:/ Обложили меня, обложили --/ Гонят весело на номера!.."

Я распелся за себя и за того парня, в полный мах, закрыв глаза, помогая руками...

— Сережа-а!.. — вдруг закричала жена.— Сережа-а!..

Оля просто так голосить не станет. Я вернул глаза на место. Пояс от халата был на полу. Сам же халат разошелся от чувств, и таким образом перед улицей я выступал в первородном виде. Спешившие в театр детишки у окна с любопытством притормаживали, а мамаши, судя по личикам, негодовали.

Первым прибыл Гена с женой. Валечка — красавица, фея, ангел небесный — подруга Оли, двадцать лет заведовала библиотекой в "Совписе". В подчинении у нее была Валечка Те, кореянка, фарфоровая статуэтка. Поглазеть на русско-корейскую красоту слетались отборные писатели, художники... А мне Валечка Алимова поначалу показалась очень строгой. Распогодилось — с годами, и я жалею, что упустил десять лет общения. Ныне Валечка великодушно берет на содержание котят-приблуду, урожай моего огорода. Последнего, рыжего, мне принес бухой сторож в подарок на Новый год — почти неживого. Валечка его выходила. Мартын разжирел, обнаглел: без стука входит в ванную, когда Валечка моется, ложится, вытянув лапы, как сфинкс, и смотрит, не моргая, тяжелым мужским взглядом.

Алимовы принесли мне подарки: свитер, две рубашки, майки. Все фирменное, ненадеванное. Гена — художник, недавно продал мастерскую, Валя чистила закрома и обнаружила бесценную справу, принадлежавшую товарищу Гены знаменитому журналисту Алику Булатову. Держал он ее у Гены тайно — для культурных связей.

— Оль, а ты знаешь, что Гена надумал? — задушевно спросила Валя.— Зюганова извести. Ге-на! Чем тебе Зюганов мешает?!

— Морда больно противная.

Гена Алимов мне ближе Соломонычей. Он похож на артиста Гостюхина, который играл в "Смиренном кладбище" Воробья, одевается по-простому, как я, спит на полу. В конце войны его посадили, и после лагеря он уже никогда не служил, как и я — после стройбата. Генка перебрался за девяносто.

О!.. Марк загородил окно своим "мерсом" зеленым — под цвет глаз жены Зиночки. Менты его не тормозят, а если и остановят сдуру, видят: ветеран, красавец, барин! Ну поддатый. Бывает... Отпускают. Нейфельд подарил мне книгу "Евреи Москвы", где есть и о нем. У Марка — небольшое КБ. Работает он без выходных с полдевятого до... Во времена оны СССР был покрыт шифером, изготовленным на его автоматических линиях. Сейчас Марк выдумал наноагрегат для экологического сжигания пакости, в том числе устаревших деревянных шпал, пропитанных ядовитым креозотом. Он богатый, а скоро станет миллионером: на "чудо-печь" зарятся иностранцы. Полвека назад Марк был моим начальником в СКБ "Асбоцеммаш". Как-то я напился, прогулял. Он вызвал меня, страшно молчал — хотелось повеситься. "Нехорошо, Сережа". Вот и вся его выволочка.

...Я принял у него пальто. Марку девяносто один, Зиночка, жена, осталась дома, она чуток постарше. В Москве у нее есть своя "улица Максимова", доставшаяся ей от расстрелянного отца. Она бывшая красавица с судьбой, балованная капризуля, остроумная, гривуазная, легко въезжает в любую тему: болтать с ней — наслаждение. Последний раз смешил ее историей одноклассника, который задолбал свою немолодую жену: "...И носится за ней как ошалелый — у него стоИт всю дорогу..." "А у нее?" — сосредоточенно перебила меня Зиночка.

Марк достался мне по наследству от папы Жени, хотя знаком я с ним шестьдесят лет. Тогда по моей просьбе мама Тома родила сестренку. Мы с папой Женей и Нейфельдом пришли в роддом. Туда же приплелся и дядя Веня, поэт, фронтовик, считавший себя не без основания отцом девочки. Обошлось без мордобоя. Дядя Веня даже приехал к нам на дачу в Кратово. Все шло спокойно, дядя Веня умывался под рукомойником. А под конец помывки папа Женя ударил его детской алюминиевой лейкой по голове. Окровавленного дядю Веню увели в дом лечить. Мама Тома вскричала: "Уйди, Женя!" Мы с папой ушли, папа зачем-то прихватил лопату. Потом я понял: папа боится. Липкий, безотчетный страх передался и мне по наследству. После смерти папы Жени Марк стал приглашать нас с Олей на пьянки четыре раза в год: дни рождения, свадьба плюс именины у русской Зиночки. В ресторане Дома актера играл рояль, а в роскошном предбаннике давали аперитивы. Иногда пьянствовали в синагоге у Берл Лазара, где Марку делали бешеные скидки по числу прожитых лет. В синагоге, правда, был дефект: по ресторану с визгом носились не управляемые родителями пейсатые пацанята. На последнем юбилее, где Марка вконец захвалили, Зиночка через стол крикнула Оле: "Не слушай! Вот у меня первый муж был!.. Синеглазый! Летчик! Блондин!.. Садись поближе... Он встретил меня в Ялте, улыбнулся и — уничтожил".

...Марк выпытывал у Гены отчество, но тот небрежно отмахнулся: "Просто — Гена". И заинтересовался шрамом Нейфельда, уползающим от запястья наискосок под крахмальную манжету.

— Осколком,— пояснил Марк.— От "Эрликона".

— И меня "Эрликоном" — по ногам. Коллеги.

Полковник Рабинович Владимир Соломонович, авиационный оружейник, появился, как всегда, с дымящей сигаретой во рту. Мы познакомились в бассейне. Плыли навстречу друг другу кролем, оба подслепые, сшиблись: он чуть не выбил мне око. Ему девяносто два. Хрупкий, сухонький, лысый элегант, неуловимо старомодный. От резких движений его слегка заносило, но он старался не терять равновесия и, опираясь на воздух, поцеловал дамам руки. Марк, заметив, что я им любуюсь, заревновал. А Рабиновичу до фонаря:

— О! Трио бандуристов! "И немедленно выпить", как сказал бы Веничка Ерофеев. А Соломонычей упраздним, дабы не засорять эфир: просто Володя, Марк и?..

— Гена,— улыбнулась Валечка.— Погромче — он плохо слышит.

Рабинович достал желтую медаль на ленточке.

— Золото взял в Лионе. Чемпионат Европы. Кролем. Возрастная группа.

— Ух, ты-ы!.. — Нейфельд шустро, по-молодому, сдвинул очки на лоб, перехватил медаль.— Я в сороковом на Москве второе место занял, брассом.

Переместились за стол: заливное, пирог с капустой, форшмак. Рабинович удивился отказом Гены от спиртного: никогда не пил? А как же на фронте?

— Не пьет, ладно, он Зюганова хочет извести,— встрял я, повышая ставки Гены.

Марк откинулся в кресле, сигарета дымилась в его красивых длинных, женственных пальцах.

— ...Идея, собственно, неплохая. Не совсем, правда, христианская...

— Позвольте, господа! — Рабинович резко сбрызнул пепел мимо пепельницы.— Я за коммунистов голосовал...

— Тихо-спокойно... — забеспокоилась Валечка, с укором взглянув на меня.— Гена пошутил.

Рабинович погладил ее по руке.

— Не волнуйтесь, милая. Мы драться не будем. Просто реперные точки обозначим. Я и Сталина, хоть он и сволочь порядочная, считал необходимым во время войны. Иначе бы не победили. Лэ хаим!

— А мы победили? — усмехнулся Нейфельд, чокаясь с ним.— Вы уверены?

— Зыбкая тема,— Рабинович положил свои сухонькие ладони на плечи Марка и Гены — справа и слева.— Давайте на ты. Как здоровье, братья?

Гена, улыбаясь, пожал плечами.

— А ты, Марк?

— Тут... сложности... — с паузой отозвался Нейфельд.— Сереженька, ты только не бойся. Рак желудка нашли. Ложусь на операцию. Приняли, как Гагарина.

— И правильно,— кивнул Рабинович.— Чем скорей, тем лучше. У меня был, отрезали четыре пятых, и — как рукой. Главное, не волынить.

Я был ошарашен легкостью, с которой они стали обсуждать лечебу, будто разговор шел о грыже. Вспомнил, как нащупал у себя в груди лишнюю кость — рак? — потерял рассудок, сон и аппетит. Пока мой товарищ-врач не устыдил: "Ты же могильщик! Вспомни скелет: обычная грудина, мечевидный отросток".

— А вы... совсем не боитесь? — спросила Оля.

— Совсем,— помотал головой Марк.— Как Зиночка говорит: "На печального и вошь лезет".

Соломонычи перекинулись на другие темы: что пишу, как мой сын Димка, что у него с благотворительным фондом?..

— А мне Диму жалко,— вздохнула Валечка.— Один, на отшибе...

— ...в Барселоне... — нарочито заунывно продолжил я,— ...жена-красавица, трое детей...

Валечка спорить не стала.

— Марк Соломонович, а у вас дети есть?

— Дети — дело сложное, Валентина. И работа моя сложная. А два сложных дела делать хорошо одновременно — нельзя. Не получится.

— К сожалению, это верно,— кивнул Рабинович и повел носом.— А ведь горит что-то?..

— Нога баранья! — Оля помчалась на кухню.

У Рабиновича сын и дочь, без внуков, сыном он недоволен, корит себя: упустил. В середине жизни жена, покойная, уговорила Рабиновича приблизиться к семье. Он ушел в отставку и три года был военруком в школе. Считал их потерянными. И снова улетел на свои возлюбленные полигоны внедрять новейшее вооружение. Уже до старости.

— Главное — не дети,— мягко сказал Гена.— Главное — дружба и творчество.

— А любовь? — улыбнулась Валечка.

— Ну какая там у русского человека любовь? Одно расстройство.

У Гены вместо детей рисование, Валечка, коты и рыбалка, хотя рыбы он не ест из-за костей. Валечка один раз поехала с ним — ничего не поняла: зайдет в воду, смотрит целый день на поплавок, весь улов раздаст. Надо думать: Гена рыбалкой башку чистил — и от войны, и от тюрьмы, и от советской скверны. Недавно уговорил Валечку креститься, чтобы ТАМ быть вместе, если что...

К евреям я тянусь с детства. Помню: дедушка везет меня на трамвае в детский сад. Недавно умер Сталин. В трамвае ругают евреев. Я ем мороженое, мне можно даже зимой: я толстый и поэтому не болею. Очень хочется говорить, говорить хочется всегда. Но перебивать старших неприлично. А я и не буду перебивать, просто скажу и не буду. Я отдал палочку от эскимо дедушке и громко объявил: "Мы всех победим, потому что индейцы и еврейцы за нас". Дедушка, по фамилии и облику Беркенгейм, втянул носатую голову в каракулевый воротник. Но — обошлось. И жены мои не титульные: Плинер, Гессен, Бек и Ляуэр. Конечно, Оля в основном финка, но бабушка польская у нее опять-таки — "Абрамович".

— Мне так стыдно, хлопцы,— вздохнул Рабинович.— Вы всю войну воевали. А я только тридцать дней — на стажировке в академии. Всего одиннадцать вылетов, Ил-2, стрелок...

— "Всего о-о!.." — передразнил Марк. — Ил-2 — гроб фанерный! Летчик броней прикрыт, а стрелок — голый. "Илюшка" летит: пулемет ствол задрал — значит стрелок готов.

Рабинович почесал лысину.

— Когда "мессер" сзади — беда... Его из пулемета только через хвост возьмешь. А свой киль размолотил и...

— А страшно было? — спросил я.

— Страшно было товарища подвести.

— Какие награды? — Марк изготовился к соревнованию. Обязательно ему во всем быть первому.

— Какие там награды!.. Адъютанта эскадрильи, капитана,— в штрафбат, нам — молчать. Оказывается, мы, курсанты, должны были только на аэродроме присудыркивать, а в небо — упаси господи.

— Для меня все, кто воевал,— вне критики,— сказала Оля .

Я встал.

— Звучит пес-сня! "Як-истребитель"! Посвящается полковнику Рабиновичу.

Владимир Соломонович замял недокуренную сигарету, а Марк — свое:

— И зря: "вне критики"! Столько сволоты на войне было и столько людей в тылу пропадало!..

— Тихо-спокойно... — снова улыбнулась Валечка.— Сережа, ты петь хотел.

— "Я — Як-истребитель,— мотор мой звенит./ Небо — моя обитель,/ А тот, который во мне сидит,/ Считает, что он истребитель..."

Я пел громко, чтобы забить спор.

— "...Терпенью машины бывает предел./ И время его истекло,/ И тот, который во мне сидел./ Вдруг ткнулся лицом в стекло..."

— Какие безошибочные у него интонации... — задумчиво сказал Рабинович.

— Не может он ткнуться лицом в стекло,— поморщился Марк.— До стекла тянуться надо...

Рабинович задумался.

— ...В принципе — может. Но не в лобовое, а — боковое...

— Володя, а почему ты все-таки за коммунистов голосовал? — гнул свое Марк.— У вас никто не пострадал?

— Какое!.. Дядьку по матери расстреляли, брата отца... Просто идея нравится, в теории...

— ...И этот ваш... дохлый Вова лежит... воняет...

Ох, сейчас схлестнутся пацаны за политику. Но Гена, дуркуя, размагнитил ситуацию:

— Я бы президентом выбрал Джанни Версаче. Он владел чувством прекрасного, гармонией и умел всем ее навязать. Вот бы и рулил. Зачем убили?

— Марк Соломонович, теперь вам презент. "Банька по-белому"... "Протопи ты мне баньку, хозяюшка,/ Раскалю я себя, распалю,/ На полоке, у самого краюшка,/ Я сомненья в себе истреблю..."

Марка проняло: глаза его увлажнились.

— "...А потом на карьере ли, в топи ли,/ Наглотавшись слезы и сырца,/ Ближе к сердцу кололи мы профили,/ Чтоб он слышал, как рвутся сердца..."

Марк снова замотал красивой головой, с которой за полвека, что его знаю, не упал ни один волосок.

— Непонятно: "...на карьере ли, в профиле, наглотавшись слезы и сырца..." Карьер, профиль — разработки. Сырец — торф. Или бурый уголь. Углю сопутствует слюда. Наверное: "наглотавшись слюды и сырца"? Опечатка! Где книга?

Во дает! На лопате сидит, а туда же: "Опечатка. Где книга?"

— Может быть, сырец — хлеб не пропеченный? — предположил Гена.— "Кололи профили"?.. Блатные кололи, а мы — нет. И на "слезы" сил не было...

— До сих пор не могу смотреть довоенную хронику,— сказала Валечка.— Такие молодые, веселые, и всех их убьют...

А Марк продолжил терзать Рабиновича:

— А нагрудник стальной, слюнявчик, тебе не могли повесить?! Железа жалко? У нас Сибирь непочатая!.. Или бабы новых стрелков нарожают?..

Рабинович дослушал Марка и галантно ушел от ответа:

— Милые дамы, будьте добры, расскажите, пожалуйста, а какие у вас воспоминания о войне. Вот вы, Оленька?

— О войне?.. — Оля слегка оторопела.— Я... вообще-то после войны родилась.

— Ах, ну да,— Рабинович без смущения передернул затвор: — А вы, Валечка?

— А я прекрасно помню, как папа пришел с фронта! Незнакомый дядька высокий в колючей шинели. Жевательную резинку — в подарок. Мы не знали, что ее жевать надо. Мы ее тянули. У нас в коммуналке длинный коридор — по всему коридору... Больше ничего не привез.

— Сереженька, а ведь ты про нас рассказ хочешь написать? — догадался Марк.

— Уже пишу — "Мир вашему дому".

— А не слишком пафосно?

— Надо бы попро-още... — поддержал Марка Гена.— ...Полегче... Может, "За Вислой сонной"?..

— Ох, там Сталин, учудил! Такое б...ство! Прошу прощения. Хуже финской.

— Сережа, ты говорил, что знал Збигнева Цибульского,— уверенно сказал Рабинович. Я открыл рот... Но Рабинович не смутился.— Жалко. Так я его любил: "Пепел и алмаз", "Поезд"...

— А трудно рассказ написать? — спросил Марк.

— Очень. От запятой зависит: не туда воткнул — сбил ритм. Повесть — легче. А роман вообще дурак напишет. Раздул кадило и мотай сопли на кулак... — ох, разболтался я. Чего несу?..

Тут позвонила Зиночка: ей скучно. И Марк послушно снялся с насеста.

— Где моя пидораска с правами?..

Оля подала ему барсетку с золотой монограммой, я — пальто.

— А посошок? — напомнил Гена.

На прощанье Марк погудел под окном. Я ткнул пальцем в отчаливший "мерс".

— Его зимой сорок первого убили, бросили к трупам — до весны. А он выжил... А тети у Марка какие были!.. Убойные! Фотки видел.

— Признаться, и меня бог не обнес,— сдержанно похвастался Рабинович.

О вреде чтения

— Гена, а тебя обнес? — Валечка засмеялась легко, и я понял, почему Генка с ней уже пятьдесят лет.— Он меня углядел в ГУМе, я плащами торговала, изъял из торговли, велел поступить в иняз. Писал мне с рыбалки письма — с рисунками. Мы замечательно жили... Меня в рок-н-ролле так через голову кидали!.. Как я только ноги не поломала?.. А Гена думал, что я все умею... Правда, я спортивная была, фехтованием занималась.

— Ты так одного Гену всю жизнь и любила? — и Оля туда же, финка моя сдержанная. Работает водчонка. Гена оживился.

— Витька Ахломов ее для "Огонька" снимал. С задранной юбкой. Как Мэрилин Монро.

— У меня были очень строгие родители, и вдруг в меня влюбился один парень — у него был мотоцикл. Я не помню, любила его или нет. Я садилась на заднее сиденье, мы неслись по Москве — это было счастье...

— Гена, а за что тебя все-таки посадили? — спросил я.

— Ерунда,— махнул рукой Гена.

— У него отец, полковник НКВД, в конце войны застрелился,— сказала Валя.— Гена, тебя из-за папы посадили?

Гена ответил невпопад:

"Покойники — народ нележкий, все должно быть быстро сделано"

— ...Висла мелкая, берег пологий, танкам переплыть — шесть секунд. Да мы бы и без танков голыми руками всех порвали. На кураже: победители!.. И ведь Рокоссовский к нему на доклад ходил. Почему он ему в рябую башку пулю не вбил?.. У него в Варшаве мать с сестрой погибли... Хотя, может быть, это тюремная байка.

— А ты сам Сталина смог бы застрелить? — спросила Валечка.— Лично?

— ...Был бы случай... Случая не было...

Эта встреча — последних солдат — на самом деле не состоялась. Все было на мази, уже день наметили, но умер Гена Алимов. Пришлось выдумать.

—

Когда рассказ Сергея Каледина уже стоял в номере, пришло печальное известие — не стало еще одного его героя, Марка Нейфельда.

Сергей Каледин

Посвящается Валечке Алимовой