За яркими экспонатами выставки в бывшем Музее революции скрывается недосказанность, а код революции остается неразгаданным, считает ВЛАДИМИР МАКСАКОВ.
Фото: Коммерсантъ / Дмитрий Коротаев / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Дмитрий Коротаев / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Дмитрий Коротаев / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Дмитрий Коротаев / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Дмитрий Коротаев / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Дмитрий Коротаев / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Дмитрий Коротаев / купить фото
«Код революции» освещает революционный год в целом, и в залах выставки нашлось место и для печатного станка, и для вышедшей из-под его пресса газеты. Нескольким дням и даже часам уделено особое внимание в документах, передающее ускорение хода исторического времени (это касается прежде всего февральских и октябрьских событий), в то время как некоторые другие периоды словно останавливаются, пока мимо них проносится набравший слишком уж высокую скорость «локомотив истории». Ощущение того, что «власть валяется под ногами», передано — вот только не понятно, почему подняли ее большевики? Впрочем, авторы выставки, похоже, и не ставили своей целью показывать логику исторического процесса, и за яркими экспонатами скрывается недосказанность.
Представленные на выставке экспонаты — редкий бюст Ленина с волчьим оскалом (работы Георгия Лаврова) или Керенского с крылышками вместо ушей (работы скульптора Биамара), коллекционный набор тарелок с карикатурами на политических деятелей, облачение патриарха Тихона — не столько складываются в единую картину революции, сколько напоминают о революционном разрыве с собственной историей. Да, все это невероятно интересные сами по себе предметы. Но здесь они выступают иллюстрациями к событиям, понять которые мы все еще не можем. Своего рода фрагментарность ярче всего отражает революционный процесс, но также и разброс мнений, и отсутствие точки их пересечения.
В исторический контекст выставки вводят хронологические таблицы и броские цитаты из современников, отражающие прежде всего точку зрения тех, в чьих руках находится в данный момент власть. Ленин, к примеру, выражает свои взгляды уже после 25 октября 1917 года, а не как революционер (или даже провокатор) периода «Апрельских тезисов».
Говоря об этом контексте, министр культуры Владимир Мединский, директор музея Ирина Великанова, академик Александр Чубарьян и директор Российского архива социально-политической истории Андрей Сорокин не раз употребляли словосочетание «великая российская революция». Судя по всему, это обозначение должно прийти на смену прежним и объединить Февраль с Октябрем — а уже через них можно перебросить шаткий мостик к прежней исторической традиции. Господин Чубарьян вообще раздвинул хронологические рамки «великой российской революции» с 1917 по 1922 год — эта датировка позволяет избежать словосочетания «гражданская война». В трактовке революции наметился сдвиг на подчеркивание ее всемирного характера, но не с прежней точки зрения («мы первые, но за нами весь мир»), а с упором на уникальный исторический опыт России.
Правда, на выставке эта связь с мировой историей немного теряется, так что становится неясно, чем восхитила революция, к примеру, американского журналиста Джона Рида, чьи вновь ставшие обязательными цитаты украшают стены. Сопровождающие экспонаты тексты подводят к мысли о неизбежности (которая не равна необходимости) революции, и возвращение Ленина в Россию представлено не вояжем в пломбированном вагоне, а бодрой прогулкой по весеннему Стокгольму в компании друзей и единомышленников. Большевики и правда начинают восприниматься как те еще государственники (какими они и хотели себя видеть), внесшие хоть какое-то подобие порядка в уже погибавшую страну и оказавшиеся на поверку не такими уж революционерами.
Революция предстает только как трагическая интермедия между Российской империей и советской Россией. Вот и стол Якова Свердлова пустует: кроме Underwood и обязательной лампы со стеклянным абажуром, на нем нет ничего: ни документов, ни расстрельных списков. Бескровный Февраль по непонятным законам истории плавно перетекает в умеренно кровавый Октябрь; добрый дедушка Ленин незадолго до отъезда из Цюриха дарит маленькой девочке игрушечную собачку (и это, пожалуй, один из самых необычных предметов «Кода революции»), а сквозь решетку царскосельского парка солдат убивает колли, с которой любил гулять Николай II.
При этом на самой выставке нет экспонатов, которые показывали бы успехи (или, наоборот, неудачи) дореволюционной России. Иллюстрируя развитие России до 1917 года, авторы «Кода революции» отказались от мысли использовать ставшую уже обычной точку отсчета — 1913 год. Вместо его статистики перед нами проходит абрис социально-политической истории Российской империи при Николае II в документах и повседневность в запоминающихся деталях быта. А потом возникает фотография с заседания первого большевистского правительства, где Сталин стоит сразу за Лениным и, ухмыляясь, что-то ест.
В музейном пространстве причудливым образом сплетаются два ключевых смысла русской революции: первый — что большевики уберегли Россию от сползания в хаос, второй — что они стали на сторону «извечного» государства российского, а вовсе не «углубили и уширили» (по словам Ленина) разрыв со старым, строя новый мир. «Революция никого и никогда не избавляет от бремени тирании, она лишь успешно перекладывает его с одного плеча на другое»,— подчеркнул господин Мединский, цитируя Бернарда Шоу и, очевидно, имея в виду преемство власти советской России и Российской империи.
Вопрос о причинах революции задан, но ответ на него еще предстоит найти. Первая мировая война, в которой российская императорская армия вроде бы побеждала до 1917 года, представлена среди прочего внушительным минометом, но при этом не понятно, была ли она «войной, породившей революцию». Вместе с тем среди почти 1,5 тыс. экспонатов невозможно найти документ или фотографию об ужасах революции. Выхваченный из великого и страшного года кожан красногвардейца смотрится еще одним мундиром, напоминая в духе военно-исторической преемственности представленную в начале выставки дореволюционную форму военного летчика.
Последний зал выставки посвящен революционному искусству, использовавшему русский авангард, впоследствии уничтоженный властью. Его самое аутентичное выражение — плакат, создававшийся подчас силами передовых поэтов и художников и остававшийся притом самым «народным» видом искусства. Только плакаты, по сути, и намечают линию размежевания между политическими лагерями и показывают крайности их взглядов (выходя при этом за хронологические рамки 1917 года). Заканчивая экспозицией плакатов выставку, авторы словно еще раз хотели подчеркнуть, что в исторической традиции надо искать не различия, а сходства. Вот только кого с кем? Исторический автопортрет современного российского общества еще ждет средств для выражения, а революция в силу своего характера уничтожает всякое подобие общественного согласия.
Большинство из представленных на выставке экспонатов — документы. Очевидно, они должны помочь сделать вывод о революции, но какой? В оцифрованных дневниках, письмах и воспоминаниях практически нет свидетельств о том, что революция всегда плоха. Что из них почерпнет для себя пришедший на выставку человек? «Люди успели забыть историю, которая была всего 100 лет назад,— говорит госпожа Великанова.— Цель выставки — обойдясь без оценок, отдать должное исторической справедливости».
Русская революция выступает тем событием, которому непросто присвоить положительное или отрицательное значение. Общественный запрос на разговор о революции сложился, но даже выставка «1917. Код революции» не предлагает нам точки отсчета ни для согласия, ни расхождения во взглядах. Авторы выставки ищут язык для этого разговора, но его слова, как отдельные экспонаты выставки, не складываются пока в предложения. Код революции в очередной раз не разгадан.