Фестиваль театр
Фото: Коммерсантъ / Геннадий Гуляев
Фото: Коммерсантъ / Геннадий Гуляев / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Геннадий Гуляев / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Геннадий Гуляев / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Геннадий Гуляев / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Геннадий Гуляев / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Геннадий Гуляев / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Геннадий Гуляев / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Геннадий Гуляев / купить фото
Пермский "Театр-Театр" показал на фестивале "Золотая маска" спектакль по комедии Островского "На всякого мудреца довольно простоты" в постановке художественного руководителя театра Бориса Мильграма. Рассказывает Роман Должанский.
В драматическом конкурсе "большой формы" на "Маске" в этом году два спектакля по Островскому — "Гроза" петербургского БДТ и пермский "Мудрец". Сравнивать эти спектакли бессмысленно, да и нет в них ничего общего. Кроме одного — полноправными соавторами режиссеров в них стали композиторы. И если в БДТ самую знаменитую драму Островского Андрей Могучий стилизовал в сотрудничестве с экспериментатором Александром Маноцковым, то для того чтобы одну из самых знаменитых комедий Островского превратить в музыкальное ревю, Борису Мильграму понадобилась помощь Лоры Квинт, знающей толк в популярной музыке и в эстрадных песнях.
Комедия Островского о расчетливом молодом человеке, который, не брезгуя недостойными средствами, быстро делает карьеру в высшем свете, устареть не может: тема "социальных лифтов" актуальна всегда. Впрочем, Борис Мильграм меньше всего озабочен гражданской проблематикой — сатирические мотивы в его спектакле есть, но они вовсе не доминируют. Более того, суть этой работы заключена в отказе от жанровой определенности. Мильграм вообще охотно путешествует по жанрам, исследуя способности сценической материи трансформироваться в пределах одного вечера. Когда-то, в начале руководства "Театром-Театром", он сделал в нем очень интересную "Чайку", в которой каждый из четырех актов был решен в отличном от иных жанре — от эксцентричной комедии до символистской мистической драмы.
В "Мудреце" использованы жанры не контрастные, границы между ними словно размыты и "швы" почти затерты. Ближе всего пермский спектакль, конечно, к водевилю с песенками-куплетами (немудреные рифмованные строчки для "Театра-Театра" сочинил Николай Денисов) и танцами. Но начинается спектакль Мильграма с жанра гораздо более молодого — то ли стендапа, то ли эстрадного монолога. Артист Сергей Детков непринужденно общается со зрителями, шутит на злобу дня, просит не выключить, а включить мобильные телефоны, потом рекомендует записывать впечатления, потому что сам тоже записывает все в дневник,— и так вот превращается в "мудреца" Егора Глумова, погоревшего как раз на том, что его нелестные записи о покровителях случайно стали их достоянием.
Каждый из эпизодов спектакля превращен, в сущности, в отдельный номер. Появление второстепенных персонажей, Курчаева и Голутвина, запоминается потому, что сделано как откровенная клоунская реприза, с которой срифмован цирковой же по сути аттракцион, в котором накрытый обеденный стол переворачивается вверх дном вместе со всей посудой, и винные бутылки превращаются в ножки. И это не единственный фокус в пермском "Мудреце". Знатоки в этот момент непременно вспоминают Сергея Эйзенштейна, когда-то сделавшего по той же пьесе Островского агитационно-цирковое представление. Но чтобы по достоинству оценить превращение прорицательницы Манефы из хитрой старухи в молодую энергичную аферистку, а жены богача Мамаева — из стареющей дамы с греховными мечтами в умную и расчетливую танцовщицу кабаре, никакого театроведения не требуется.
Художник Виктор Шилькрот подхватывает режиссерскую страсть к метаморфозам: если начинается спектакль на фоне темных, почти сливающихся ширм разной формы и высоты (они выгодно оттеняют занятные костюмы героев и выразительные детали реквизита), то во втором действии зрителям явлена массивная конструкция, похожая на садовый павильон эпохи рококо. Сцена у богачки Турусиной, в которой племяннице хозяйки выбирают жениха, придумана как многофигурная композиция в духе придворных утех: на крыше сидит оркестр, на центральной площадке — хозяйка дома, а на выгибающихся лестницах и у подножия великолепия — бесчисленные домочадцы, приживалки и приживалы, гости и персонажи из грез невесты.
Впрочем, на финал приготовлено еще одно впечатляющее преображение пространства: разоблачение и изгнание (по замыслу Островского, временное) главного героя разыгрывается словно на задворках театра. Декорации развернуты к зрителю тыльной, неприглядной стороной — как будто спектакль враз вывернули наизнанку и музыкально-беззаботный театральный праздник должен вот-вот оказаться поучительной драмой из тех, про которые воспитанные зрительницы потом говорят: "спектакль заставляет задуматься". Но этого последнего превращения, к счастью, так и не происходит.