Девелопер Афанасий Фет

"Шепот, робкое дыханье, трели соловья..." — новаторство импрессионистической поэзии Афанасия Фета вдохновляло символистов, Блок числил его среди трех поэтов, оказавших на него наибольшее влияние. "Фет писал стихи, какие могла бы написать лошадь",— Чернышевский был настроен к певцу смутных получувств более критически. Но чего не мог бы отрицать никто — и чего никто из современников Фета не заметил,— так это того, что ему удалось совершить, пожалуй, самую удачную сделку с недвижимостью в истории русской поэзии.

Иван Кузнецов

Дослужиться до поэта

Афанасий Фет (1820-1892) с юности знал, каким должен быть русский поэт. Ему было 17, когда в "Современнике" вышли "Египетские ночи" боготворимого им Пушкина, а в повести — сцена встречи петербургского поэта Чарского и заезжего итальянца-импровизатора. ""Вы ошибаетесь, Signor,— прервал его Чарский.— Звание поэтов у нас не существует. Наши поэты не пользуются покровительством господ; наши поэты сами господа..." Бедный итальянец смутился. Он поглядел вокруг себя. Картины, мраморные статуи, бронзы, дорогие игрушки, расставленные на готических этажерках, поразили его. Он понял, что между надменным dandy... и им, бедным кочующим артистом в истертом галстуке и поношенном фраке, ничего не было общего". Представление о том, что поэзия — занятие дворянское, Фет пронес через всю жизнь. И через полвека он писал великому князю Константину, выступавшему в печати под псевдонимом К.Р.: "Не потому ли муза нашей поэзии завоевала всемирное уважение, а нашей живописи никто знать не хочет, что первая посещает высшее сословие, а пластическая муза — кого попало".

Начало жизненного пути сына орловского помещика, отставного ротмистра Афанасия Неофитовича Шеншина, названного в честь отца и носившего его фамилию, было вполне поэтическим: домашнее воспитание, затем частный пансион в Прибалтике с видами на университет, по словесной части.

Встреча с русским наемным работником лицом к лицу произвела на немца Фета неизгладимое впечатление

Но в 1834 году случилось страшное. Духовные власти как-то выяснили, что ротмистр Афанасий Шеншин, лихо увезший в 1820 году свою будущую жену Шарлотту-Каролину из Германии от первого мужа Иоганна-Петера-Карла-Вильгельма Фета, пренебрег формальностями. Шарлотта-Каролина была уже на сносях, а обвенчались они с отцом будущего великого русского поэта лишь в 1822 году. И духовная консистория отменила крещальную запись Афанасия законным сыном Шеншина, определив ему в отцы неведомого Фета (который к тому времени успел и умереть). Вместе с исключением из рода Шеншиных юный Афанасий лишался потомственного дворянства.

Энергичная натура Фета не позволила ему впасть в отчаяние. Он отучился на словесном отделении философского факультета Московского университета. Во время учебы начал печататься в журналах. Но без дворянства поэт в России меньше, чем поэт, и, окончив университет, Фет пошел на военную службу унтер-офицером: получение первого же офицерского чина давало право на потомственное дворянство.

На военной службе Фет провел почти 13 лет. Дело в том, что, как только он приближался к заветному чину, очередной император своим указом в очередной раз поднимал планку. Сначала в 1845 году Николай I постановил давать дворянство не с первого офицерского чина (XIV класс табели о рангах), а с майора (VIII класс); Александр II в 1856 году решил, что с полковника (VI класс) будет надежнее. К этому году Фет дослужился до штаб-ротмистра (IX класс табели о рангах). Он был упорен, но не глуп, и вышел в отставку.

Личное дворянство у Фета было уже давно, со времени производства в корнеты. Но кому нужно это ущербное личное дворянство, не дающее права владеть населенным имением, быть членом дворянских обществ, избираться на должности от дворянства. Просто вспомним небрежно-покровительственный тон, в котором Чацкий (потомственный дворянин) обращается к Молчалину (личному). Нет уж, кто "славно пишет, переводит", тому личным, умеренным и аккуратным, дворянством не обойтись.

Не выслужив себе положения, подобающего русскому поэту, Фет решил зайти с другой стороны. В 1857 году он женится на Марии Петровне Боткиной, дочери крупнейшего московского чаеторговца, сестре известного в будущем критика, а также знаменитого в будущем врача (его имя носит больница в Москве). На средства приданого жены Фет покупает усадьбу не усадьбу, хутор не хутор — 200 десятин земли сельхозназначения с домом, в Мценском уезде Орловской губернии, недалеко от тургеневского Спасского. Фет решил стать помещиком.

Кэш замечательных людей

В биографии любого великого человека есть место деньгам. Но исследовать жизнеописания большинства творческих гениев с точки зрения финансовой составляющей неинтересно. Они получали жалованье, продавали свои произведения, строили собственные дома и проигрывались в карты, но финансовой деятельностью как таковой, целенаправленным приращением капиталов, как правило, не занимались.

Но были из этого правила редкие исключения. Эти люди вошли в историю своими полотнами и книгами стихов, географическими открытиями и преобразованиями политических систем. Их бизнес остался в тени.

Они занимались финансовыми операциями с разной степенью успешности, но относились к ним в равной мере серьезно, можно даже сказать — профессионально. И если по основной специальности каждый из них давно занял свое историческое место, то их финансовую деятельность еще предстоит по достоинству оценить. Или по крайней мере о ней рассказать.

"Блин — и на нем шиш"

На предприятие Фета его коллеги-писатели смотрели с недоумением. "Я видел Фета и даже был у него. Он приобрел себе за фабулезную сумму в 70 верстах отсюда 200 десятин голой, безлесной, безвидной земли с небольшим домом, который виднеется кругом на пять верст... Маленький клочок земли посреди голой степи",— оценивал Тургенев в письмах Анненкову приобретение своего нового соседа. "Мы все смотрим, где же это Степановка, и оказывается, что есть только жирный блин — и на нем шиш, и это и есть Степановка",— балагурил автор "Записок охотника". Между тем отзывы эти справедливы лишь отчасти.

Да, леса на фетовской земле не было. Но все 220 черноземных га представляли собой прекрасную пашню ("где хлеб родится хорошо", признавал и Тургенев), не запущенную, нигде не заросшую лозняком, и что важно, не изрезанную клиньями чужой земли. Чересполосное землевладение было крайне невыгодным, ибо облегчало недобросовестным соседям выпас своего скота на чужих посевах. А вековая традиция русского крестьянства откармливать лошадей на господских лугах и озимях была столь сильна, что борьба с ней потребовала специального закона.

Да, за землю Фет заплатил вроде бы дорого, "фабулезная сумма" — это 80 руб. за десятину. Имения вокруг чаще продавались все-таки за 30-40 руб./десятина. Но, во-первых, земля земле рознь, участок хорошего чернозема "в одном клину" стоил дороже, чем нарезанные клочками пустоши и перелески. Во-вторых, цены на землю в средней полосе России обвалились только в середине 1870-х годов, когда намаявшиеся с обезлюдевшими поместьями дворяне начали поголовно избавляться от своих имений. В 1860 году избытка предложения на земельном рынке еще не было.

Немаловажная деталь: покупая Степановку на средства из приданого жены, Фет еще и заручился финансовыми гарантиями. Его шурин Боткин, по крайней мере, дважды в письмах молодым подчеркивал, что в случае неудачи проекта, то есть если хозяйство у них не пойдет и землю придется продать с убытком, он покроет этот убыток из своих собственных денег. Фету не пришлось воспользоваться этим предложением, но входить в стартап на таких условиях было спокойнее.

Итак, на старте проекта у Фета было в наличии 200 десятин прекрасной пахотной земли, деревянный господский одноэтажный домик в семь комнат и с кухней, под соломенной крышей, без чистовой отделки ("в щели дует так, что зиму мы тут вряд ли проживем", писал Фет). И, собственно, все. Для того чтобы перевести этот хутор в статус имения, требовалось довести до ума отделку дома, обеспечить участок водой, возвести необходимые хозяйственные постройки, посадить вокруг дома деревья и разбить цветники.

Небольшим капиталом Фет на первое время располагал, после покупки земли от приданого Марии Петровны кое-что осталось. Но главным образом предполагалось использовать средства, выручаемые от продажи производимой в имении сельхозпродукции. То есть Фет собирался ехать на велосипеде и одновременно его чинить. Неудивительно, что Тургенев только головой качал.

Система ценностей: серебро на ассигнации

Вследствие денежной реформы министра финансов графа Канкрина 1839-1843 годов основной денежной единицей в Российской Империи был рубль серебром. "Серебряная российского чекана монета есть главная государственная платежная монета, а серебряный рубль есть главная законная мера обращающихся в государстве денег",— закреплял ситуацию Монетный устав 1857 года. Однако в конце 1850-х годов никто этой "платежной монеты" уже давно в глаза не видал: наличные расчеты происходили с помощью бумажных денег, ассигнаций. Рубль серебром равнялся 3,5 рубля ассигнациями. Все цены при этом должны были указываться именно в рублях серебром. То есть покупая ведро водки за серебряный рубль, крестьянин клал на кабацкую стойку зеленую трехрублевку и досыпал полтину медяками.

В силу неразвитости путей сообщения цены сильно разнились в зависимости от губернии и даже уезда. В столицах все было очень дорого. Пожилой Фет ворчал на племянницу, тратившую по 300 рублей на модное вечернее платье. Если посмотреть на цены Курской и Орловской губерний, где хозяйничал Фет, становится понятным его брюзжание.

Итак:

хорошая крестьянская лошадь стоила 60 рублей;

овца — 3 руб.;

утка — 15 коп.;

индейка — 20 коп.;

куриные яйца — 10 коп./дес.;

штоф водки (1,23 л) — 10 коп.;

наемный сельхозрабочий — 38 руб./год.

При этом пара хороших ботинок стоила в Москве 15 руб. Минимальная сумма вклада в сберкассе в 1864 году составляла 25 коп., максимальная — 50 руб.

Наемник-богоносец

Повышать капитализацию своего имения Фет мог только с помощью наемных работников: крепостные, как мы помним, ему были не положены по чину, да их и отменили в 1861 году. Для нормального ведения сельского хозяйства Фету было необходимо пять-шесть работников круглый год, плюс приходилось нанимать бригады на аккордные работы типа рытья прудов, перестилания полов и перекрывания крыши в доме. Встреча с русским наемным работником лицом к лицу произвела на немца Фета неизгладимое впечатление.

Во-первых, Фет с удивлением обнаружил, что все эти хори и калинычи, заключая срочный трудовой контракт, имеют в виду главным образом получение определенной суммы денег. Почти треть — примерно 10 руб. из 35-рублевого годового жалованья — забиралась вперед. Это была обязательная часть контракта. А что касается работы — тут уж, барин, как получится. И часто не получалось. Взял деньги за доставку экипажа из Москвы в запечатанном (рогожей) виде за неделю, да и пропал на три, рогожу отодрал, в экипаже сам ехал, изгваздал его, крыло помял — получи, барин, распишись. Подрядился пруд вырыть за неделю, две недели рыл, да что, "добавить надоть". Да нанятый работник вообще мог уйти и затеряться где-то в бескрайних просторах необъятной родины. Так, например, исчез в 1861 году ремонтник молотилки, забрав деньги и плюнув на оставленный в залог паспорт. Когда Фет приехал объясняться в контору, продавшую молотилку, выяснилось, что таким образом исчезли все восемь нанятых наладчиками "мастеровитых крестьян". Конечно, случались и подвиги добросовестности, и припадки трудолюбия, но их непредсказуемость сбивала с толку.

Во-вторых, никакой рыночной, справедливой или хоть средневзвешенной цены на труд не существовало, каждый раз приходилось торговаться.

В-третьих, рынок труда Мценского уезда, да и всей Орловской губернии в 1860-х годах был рынком продавца. При низкой плотности населения и отсутствии нормальных путей сообщения спрос на наемных работников превышал предложение всегда, кроме зимних месяцев. Начало строительства Московско-Курской железной дороги в 1864 году сделало этот дефицит круглогодичным. Но и до железной дороги в летние месяцы наемные работники часто переходили от одного барина к другому, выбирая, где харчи получше, да платят побольше, да надзору поменьше. Предыдущий владелец Степановки платил наемным рабочим 25 руб. в год, Фет очень быстро вынужден был дойти до ставки 31,5 руб.

В-четвертых, Фета поразила готовность свободного русского труженика при обсуждении размера штрафа или неустойки бухаться в ноги и слезно умолять "не погубить" и "заставить вечно Бога молить". Не каждый может это вынести, и Фет обычно все всем прощал и давал, лишь бы они ушли уже. Денежные потери бывали невелики, но картина общего хаоса на российском рынке вольнонаемного труда была дописана и покрыта лаком.

Продажа Степановки позволила Фету потратить на покупку Воробьевки 105 тыс. руб.

Плюс ко всему — рама для картины — оказалось, что всякий русский мастеровой за работой на природе постоянно поет, громко, протяжно и немилосердно. А прислушаешься — оказывается, еще и романс, стихи Фета, обработка народная: "Лягу я в постель, не спится — э-эх, никто меня не береть!" То есть хоть бросай все и в Москву.

Но Фет своего проекта не бросил и продолжал планомерно повышать его рентабельность.

Земля-кормилица

На протяжении 17 лет Фет реинвестировал в развитие Степановки доходы, от нее полученные, да еще и жил с женой на эти же доходы. И это при том, что излюбленная торговая операция русских помещиков — продажа леса — в силу особенностей ландшафта Фету была недоступна. Приходилось рассчитывать на зерновые — в основном рожь. Качество земли способствовало высоким урожаям, первое впечатление от осмотра участка при покупке в этом оказалось правильным. Что не было учтено, так это критическая важность отсутствия железной дороги. Транспортировка ржи возами делала ее сбыт на крупных российских рынках нерентабельным. Как писал Фет, осенью рожь "на месте" стоит 30 коп. пуд, в Москве — 40 коп., но довезти ее до Москвы стоит 60 коп. пуд, то есть проще "ее сжечь". На самом деле Фет, конечно, ничего не жег. Положения "О питейном сборе" 1861 года и "О пошлинах на право торговли и других промыслов" 1863-го установили взамен прежней государственно-откупной системы свободный водочный рынок, и проблем со сбытом ржи поубавилось.

Ветеран кавалерии, Фет решил осуществить конверсию своих военных навыков и запустил проект конного завода. Дело было верное: хорошие рабочие лошади были в дефиците.

Вообще, Фет не упускал ни одной отрасли сельского хозяйства, которая могла бы принести прибыль или хотя бы обеспечить продовольствие семьи и наемных работников (которых хозяин должен был кормить все время найма, и отнюдь не хлебом и водой, а щами с мясом и т. п.). В хозяйстве Фета держали коров и овец, птицу, разводили пчел и рыбу в нововыкопанном пруду и т. д.

В результате уже первый полный год своего хозяйствования Фет закончил с операционной чистой прибылью, пусть и минимальной, 230 руб. Прямые инвестиции в инфраструктуру здесь, конечно, не учитываются. Через несколько лет текущая чистая прибыль от Степановки составляла уже 5-6 тыс. руб. в год.

Выход из проекта

Обустраивая Степановку, Фет проявил изрядное девелоперское чутье. В какой-то момент у него появилась возможность расширить площадь участка, прикупив земли сельхозназначения, но Фет делать этого не стал. Как сам он позже вспоминал, большие имения в то время были неликвидны, на них сложно было найти покупателя. А Фет с самого начала понимал, что Степановка рано или поздно будет продана: как ни обустраивай "хутор", сколько ни копай прудов и ледников, на родовое имение, приличное порядочному русскому поэту, этот новодел не потянет. Нужно будет покупать что-то с вековыми аллеями и анфиладами. В 1877 году подвернулся случай и продать, и купить.

В 1877 году фетовская Степановка представляла большую ценность для любого предприимчивого хозяина из низших классов (для бывших управляющих, оборотистых мещан и даже разбогатевших крестьян), которых в то время развелось великое множество. Что покупал Фет в 1860 году? Хорошую пашню и дом без отделки под соломенной крышей. Что он выставлял на продажу через 17 лет? Пашня осталась в превосходном состоянии, поля были должным образом удобрены и возделывались по трехпольной системе. Один клевер, сеянный на 40 десятинах, давал ежегодно 500 пудов сена на продажу, то есть почти 1 тыс. руб. чистой прибыли. Дом был крыт железной крышей и отделан вплоть до дубового паркета, не говоря о верандах, террасах, флигелях, а также гидроизолированном подвале. Большой ледник позволял держать мясные припасы и пить в июле холодное шампанское. Вокруг дома разросся сад. В 1862 году Тургенев иронизировал: "Фет выкопал пруд, который ушел, и насадил вокруг дома березки, которые не принялись". Березки, может, и не принялись, а вот итальянские тополя принялись и разрослись, Толстой врать не будет. А пруд — это вообще единственное, что осталось от Степановки до наших дней, зато каждый может убедиться: вода в нем есть. На дворе стояли не только амбары, овины и сараи, укомплектованные молотилкой, конными граблями и всем необходимым для полевых работ инвентарем, но и богатые конюшни, практически — конезавод, где постоянно выращивались порядка 40 жеребят. Фет вложил в покупку и обустройство Степановки, по его собственным подсчетам, около 33 тыс. руб. К 1877 году эти расходы полностью окупились за счет чистой прибыли, приносимой степановским хозяйством. То есть чисто теоретически Фет мог продать Степановку за 1 руб. и остаться в плюсе.

К тому времени у Фета служил управляющим натурализованный швейцарец Александр Иванович Иост, и Фет поручил ему продать Степановку и подыскать заодно какое-нибудь старинное дворянское гнездо — уже не для спекуляций, а чтобы осесть в нем окончательно.

Иост нашел для Фета классическое старинное имение Воробьевку в Курской губернии. Воробьевка была прекрасна: барский дом на высоком берегу реки Тускарь, у дома — вековой парк в 18 десятин, за рекой — село с пашнями, одного леса в трех верстах от дома прилагалось 270 десятин. Помещики, не желавшие оседать на земле и вести хозяйство в новых экономических условиях, к этому времени уже так намаялись с обезлюдевшими вотчинами, что выставляли их на продажу по минимальным ценам, лишь бы, как выражался в то время о своем имении помещик-неудачник Салтыков-Щедрин, "покончить".

Точная цифра сделки по продаже Степановки неизвестна. Возможно, она содержится в каких-то забытых архивных документах, но ни один биограф Фета или комментатор его произведений ее не упоминает. Зато известно, что продажа Степановки позволила Фету, не располагавшему сколько-нибудь значительной суммой наличных, потратить на покупку Воробьевки 105 тыс. руб. О том, что на новую усадьбу были потрачены деньги только от продажи старой, косвенно свидетельствует то, что Фет в письме Николаю Страхову писал о сделке: "Жена купила очаровательное имение". Так как Степановка покупалась в свое время исключительно на приданое Марии Петровны Боткиной, Фет, чрезвычайно щепетильный в денежных делах, считал то имение принадлежащим жене. А значит, и деньги, с процентами вырученные от его продажи. Снова инвестированный, этот капитал делал Воробьевку "имением жены" по признаку происхождения денег, о чем знали только близкие друзья.

Может возникнуть вопрос: как это крепкий хозяйственник Фет купил на женины деньги огромное имение, даже не взглянув на него, по одному слову коммивояжера Иоста? Очень просто. С одной стороны, у Фета была возможность предварительно убедиться в том, что Александр Иванович Иост не до такой степени обрусел, что за откат с продавца впарит ему втридорога некондиционный объект. После 17 лет мытарств с великорусскими управляющими немец в орловской глубинке нашел швейцарца — это было счастье. А с другой стороны, как же, должно быть, приятно было Афанасию Фету включить наконец русского барина: я, дескать, распорядился именьице прикупить, а там уж Александр Иваныч все устроил в лучшем виде.

И на шестом десятке Фет зажил наконец настоящим русским поэтом: рубил дубовую рощу на продажу, по имению разъезжал в тележке, запряженной ослом (поэтическая вольность-с), переводил римских классиков и Шопенгауэра, издавал стихотворные сборники, которые никто не покупал. И принимал у себя гостивших по месяцам юного Владимира Соловьева, художника Досекина и прочих "бедных кочующих артистов в истертых галстуках и поношенных фраках".

Я памятник себе воздвиг без разрешенья

И все-таки Фет был прежде всего поэтом, и ему как человеку слова мало было поднять из руин свою биографию. Это достижение еще должно было стать фактом литературы. За два года до смерти Фет издает "Мои воспоминания" (М., 1890). Он решил объяснить потомкам, кто в русской литературе был настоящим помещиком, а кто — так, проездом из Буживаля в Париж.

Так, по Фету, выходило, что Лев Толстой занимался своими крестьянами и усадьбой от избытка энергии. Вот было у 29-летнего графа увлечение гимнастикой: ходил он в фитнес-центр в Москве на Покровке; потом переехал в Ясную Поляну и турник с собой привез, но на деревенском воздухе этого оказалось мало, так Толстой еще и школу для крестьянских детей завел. Конечно, Лев Толстой был крупнейшим авторитетом уже в конце 80-х, и Фет ошибок в управлении Ясной Поляной благоразумно не касался. Зато Тургеневу досталось по полной: тот в русской деревенской жизни вообще ничего не понимал. Как и Алексей Константинович Толстой, не умевший распорядиться заготовкой сена.

Увлекшись сатирой на бесхозяйственность соседей, Фет и выдал себя с головой. Великий русский лирик немецкого происхождения не почувствовал, что столбовому дворянину не пристало быть хозяйственным. Севооборот, рачительное лесоводство, почем четверть овса у борисовских — все это удел мелкопоместных и вдов, выводящих в люди по пять человек детей. Коренной русский литератор на вопрос, сколько стоит левая пристяжная, отвечает: "Я этого совершенно не знаю, так как хозяйством решительно не занимаюсь" (эпизод с А. К. Толстым, описанный Фетом). Сельская предприимчивость Фета фактически ввела его в круг крупных землевладельцев. Но из попытки закрепиться в этом кругу идеологически поначалу ничего не получилось. Писалось "как-то раз мы с соседом моим Львом Толстым", а вышло "как я стал русским помещиком, еще и получше Тургенева". Старому русскому барину срочно требовались другие воспоминания.

И Фет их написал. "Ранние годы моей жизни" вышли в 1893 году, уже после смерти автора. Читать этот текст невозможно. "В числе ближайших соседей было в селе Подбелевце семейство Мансуровых с почтенным стариком Михайлом Николаевичем во главе. От времени до времени старик приезжал к нам на дрожках, запряженных парою добрых гнедо-пегих лошадей. Старик, очевидно, передал заведывание хозяйством в руки старшего сына Дмитрия Михайловича, который по временам тоже приезжал к нам в гости и нередко с двумя сестрами смолянками: Анной и Варварой Михайловнами..." — и так 200 страниц, без фабулы, без характеров, без развития внутреннего мира рассказчика, без композиции. Стоит открыть любое стихотворение Фета конца 1880-х годов, чтобы убедиться: старик все это прекрасно умел. Но в "Ранних годах" Фет как бы утверждает: "Это вам не литература, это документ, факсимиле, какие могут быть вопросы к стилистическим красотам факта?" Фет свидетельствовал: какую бы злую шутку ни сыграла с ним судьба в молодости, в детстве он уже был там, где положено быть всякому порядочному русскому писателю,— в родовом имении, среди скучающей дворни, чудаковатых соседей, домашних солений и разговоров об урожае, о вине. Постройку собственной биографии коренного русского землевладельца Афанасий Фет завершил тем, что сам себе выписал разрешение на строительство.