В издательстве АСТ вышло большое "избранное" Марии Степановой. Это редкая для современной русской культуры ситуация: большое издательство выпускает том активно действующего поэта, новатора, а не "классика", при этом представляя его в жанре массивного "собрания сочинений"
В 2000-х годах, когда Мария Степанова стала одним из самых признанных авторов новой русской поэзии, ее имя связывалось в первую очередь с так называемым "повествовательным поворотом" — с осознанной одновременно многими авторами необходимостью отказаться от первого лица в пользу третьего, отдать свой голос другим, выселиться из собственной речи, как из старого поместья, и уступить его новым владельцам. Среди главных текстов этого веяния были степановские баллады циклов "Песни северных южан" и "Другие", поэма "Проза Ивана Сидорова".
Всего этого в книге нет. Фокус сбит с самого громкого — того, что легче всего полюбить, с чем солидаризоваться. Сейчас кажется, что этот уход к повествованиям был для поэзии спасением, но в какой-то мере и временной сдачей в не менее трудном деле. "Увидеть других" — лишь часть работы. Вторая — "найти себя рядом с ними".
Такой работе посвящен этот том. Иначе говоря, здесь именно лирика — речь от первого лица, увиденная не как нарциссическое наслаждение или исповедальная искренность, а именно как проблема, как труд. "Я" — как задача, которую необходимо решить.
В сопровождающем книгу эссе Степанова пишет об искушении воспринимать корпус текстов любого автора как биографическое свидетельство, заверяющее подлинность описанного в его стихах опыта. Само решение собрать вместе стихи за 20 лет бросает вызов такому искушению. Та "Мария Степанова", которая возникает в них, то и дело подбрасывает намеки на свою биографическую реальность, не удостоверяется стихами, скорее вновь и вновь ставится в них под вопрос. "Кто такая "Мария Степанова"?" или, иначе говоря, "Что такое "я"? Какое право оно имеет говорить?" — вопросы, задающие движение этих стихов.
Момент права тут особенно важен. Поэт как законный наследник всей речи, обладающий в ней правом, равным праву правителя, представляющий в слове всех молчащих — живых, ушедших и грядущих,— ощущение, отчетливее всего выраженное в русской поэзии у позднего Мандельштама и ставшее невозможным для поэзии после всех "после" (от холокоста до концептуализма). Утратив это суверенное место, поэты вместе с ним будто бы потеряли права на наследство самого языка поэзии (классической и модернистской). Он мог использоваться только в кавычках, как отстраненный, не вполне нам принадлежащий — язык любимой умершей культуры.
В этом свете ранняя лирика Степановой сильно отличается от письма большинства ее сверстников. Ее задачей было как будто стянуть этот разрыв — попытаться вновь использовать "поэтический" язык (заимствованный у любимых старших, от Пушкина до Цветаевой) по прямому лирическому назначению — чтобы создать модель человека с его телесными, любовными, духовными связями — "женскую персону" (так называется первый включенный в книгу цикл Степановой середины 1990-х). Этого не выходит, "шаткая архитектура" этой модели оказывается предельно ненадежной, ломается на части. Подводит язык, он как бы "не работает", не сидит — как одежда с чужого плеча, демонстрирует недоступность лирической речи. Способом исследования этой невозможности и становится обращение к третьему лицу. Открытие, которое Степанова делает в своих страшных балладах: право на речь обретается в месте пересечения мира живых и мира мертвых.
Эта граница оказывается единственным местом, в котором может произойти поэтическое событие. В своих эссе Степанова часто пишет о том, что мы живем в мире, который нам не принадлежит, в домах ушедших людей, пользуемся их вещами, примеряем на себя их позы и их культуру. В этом смысле поэтический язык принадлежит нам меньше, чем что-либо еще: он их, мертвых, и когда мы начинаем говорить при помощи поэзии о себе — начинают говорить мертвые. Они говорят не с нами — скорее нами, предъявляют через нас свои законные права. Так поэзия оказывается чем-то вроде грандиозного спиритического сеанса, где каждое слово приглашает своих хозяев. Граница между миром мертвых и живых проходит везде — по каждой точке страны, каждому дому, по самому телу говорящего.
Таким образом, задача лирики — говорить от первого лица, говорить "я" — означает обнаруживать, что это "я" также тебе не принадлежит. Чтобы получить на него право, надо немного умереть — спуститься за ним, как за Эвридикой, под землю, принять в себя всю боль и непокой убитых на войне, репрессированных, просто умерших, но все равно неотомщенных. Лирика Степановой последних десяти лет — и прежде всего ее последняя книга "Spolia" — похожа на обряд инициации: чтобы стать взрослым, субъектом, поэтом, говорящий отправляется к мертвым предкам. Он умирает с ними, чтобы получить от них право на речь, на их слова, и говорить наконец от себя. Но у этого приобретения, как водится, большая цена: получить "я" — значит стать не только "поэтом", но и "воином": остаться с мертвыми, встать в их ряды в бесконечной войне, "ведущейся на подступах к раю". У этой битвы нет сторон и целей. Просто пробуждение "я" к жизни равнозначно присяге верности умиранию.
Мария Степанова. «Против лирики». Издательство АСТ, 2017