Вчера в Париже на 69-ом году жизни умер Стэнли Грин, один из самых известных в мире военных фотографов, предпочитавший называть себя «фотографом кризисов».
Фотограф Стэнли Грин
Фото: Jerome Delay, AP
От чего умер Грин, неважно: букета болезней, которые он сам перечислял, хватило бы на десятерых. От гепатита С, благоприобретенного то ли в Чаде, то ли в Дофаре, и рака до дистрофии сухожилия руки и посттравматического синдрома. Но главной его болезнью была война, хотя на бесчисленных конфликтах, которые он освещал, пули миновали его чудесным образом. Впервые же они миновали его в Москве в октябре 1993 года: Грин, единственный иностранный журналист, оказавшийся в Белом доме, получил за фотографии двухдневной гражданской войны первую из своих пяти премий World Press Photo. Он вспоминал: «Когда танки открыли огонь, один из первых залпов обрушился на наш этаж. Журналист из Сибири был ранен, я лежал рядом в дыму и крови. Его крови. Я думал, что это моя. Весь этаж был в огне. Люди пришли и унесли молодого журналиста. Я уже собрался умирать. Но они вернулись и вытащили меня из-под завала. Я думал, если я умру, то надо хотя бы заснять это».
Проще сказать, в эпицентре какой трагедии он не побывал, чем перечислить «горячие точки», которые прошел. Ирак, Карабах, Кашмир, Сирия, Сомали, Ливан. Он снимал эпидемию холеры в Заире и ураган «Катрин». Прошел «великим шелковым путем» афганского наркотрафика от колоссального кабульского притона наркоманов в заброшенном Доме советской культуры до Таджикистана. Самой тяжелой для него съемкой была работа в Руанде времен геноцида: «Все эти тела. Когда ты снимаешь долгие мили и все, что ты видишь, — это тела. И ты фотографируешь все эти мили тел. Этот запах, который навсегда остается с тобой». И, наверное, еще Ирак: в Эль-Фалудже он плакал, но снимал, как толпа линчует двух американских военных. Самой привязчивой — Чечня: в 1994-2004 годах он побывал там 20 раз, чеченские снимки собрал в два прогремевших на весь мир альбома: «Грозный похож на офорты Гойи «Бедствия войны». На улицах лежат 70 или 80 трупов. Сыро и холодно. Я здесь, чтобы снимать, но не могу видеть, как собаки едят лица мертвых».
Возвращаясь с очередной войны, он запирался дома на несколько дней и без конца смотрел триллеры, как можно более жестокие. Это была, по словам его московской подруги (Грин много лет прожил в России), попытка восстановить контроль над реальностью. Наверное, ему хотелось, чтобы и в жизни можно было — раз — нажать на кнопку «стоп».
Он говорил, что занимается «хардкором» и собрал таких же, как он, «больных», в агентство NOOR, заслужившее обвинения в торговле «порнографией смерти». Его сравнивали с Робертом Капой, но это ложная параллель. Капа, снимая, воевал за правое дело. Грин снимал войны, где правых и виноватых не было. Да, возвращаясь из Чечни, он демонстративно разгуливал по Москве в берете с флагом Ичкерии. Но, когда он – не в России - комментировал для документальной съемки чеченские кадры, на нем был берет с пятиконечной звездой леворадикальной вооруженной партии «Черные пантеры», в которой афроамериканец Грин состоял в молодости. О гибели «пантер», павших жертвами провокаций и террора ФБР и собственных распрей, он всегда говорил со скорбью: его собственный партийный наставник был убит при попытке ограбления банка.
Родился он, однако, не в Гарлеме, а в буржуазном квартале Нью-Йорка. Был сыном Стэнли Грина-старшего, коммуниста, жертвы «черных списков» и знаменитого режиссера, одного из основателей Американского Негритянского театра. Торговал наркотиками на улице, мечтал играть на гитаре, как Джимми Хендрикс, занимался живописью. Баловался с камерой своей подруги, учившейся у знаменитого Юджина Смита. Однажды Смит, по ошибке, проявил ее пленку, увидел снимок какого-то пустыря, сделанный Грином, и тут же взял его в ученики.
Первую известность Грину принесли снимки хиппи и панков из Сан-Франциско 1970-х: «Я оказался в среде, в которой чем бы ты ни занимался — истекал кровью, пил, ел, творил — ты занимался искусством. Это был один из лучших периодов в моей жизни. Каким бы безумным ни было то время, каким бы обкуренным ни был я — оно было понятным и уравновешенным». Оттуда прямая дорога лежала в Париж 1980-х, подхвативший у Калифорнии эстафету суицидального праздника жизни. Переехав туда в 1986-ом, Грин снимал модели для «Эль» и «Мари-Клер», рок-музыкантов для «Роллинг Стоун», проводил время жизни в кафе и перешел на героин.
Жизнь его делится на «до» и «после» падения Берлинской стены. Выход из парижского тупика он нашел, рванув в Берлин осенью 1989-го: это он сделал знаменитый кадр с девушкой в балетной пачке и с бутылкой шампанского в руке, перелезающей через стену. Но, и в этом парадокс Грина, нельзя сказать, что его стилистика так уж изменилась, когда он перешел из парижской дискотеки «Bains-douches» на кровавые поля Чечни и Руанды. Она сохранила свою легкую размытость, смутность, импрессионистичность. В его — даже безобидных - снимках парижского кавардака подкарауливающие героев безумие или смерть витали в воздухе, отражались в их глазах. Точно так же, в лучших военных кадрах Грина поражают не горы трупов (эка невидаль: горы трупов снимают все), а именно отраженная смерть, который заражены не только люди, но и сама природа.
Недавно Грин проводил в Петербурге воркшоп с молодыми фотографами и вовсе не казался «отмеченным печатью смерти». Энергичный пожилой молодой человек в неизменной бандане находил для каждого слова ободрения, что отнюдь не исключало критического подхода. Он неустанно повторял, что фотографии – это фотограф. Что каждый фотограф силится докопаться до чего-то, скрытого в нем самом. Что его собственные работы тоже всегда говорят о чем-то сугубо его личном. Умерев, он оставил безответным, скорее всего, так и обреченный на безответность вопрос: до чего в себе самом хотел докопаться он, возвращаясь на пропитанные запахом смерти руины мира.