Один из ведущих специалистов РФ по заповедному делу Всеволод Степаницкий* объяснил "Огоньку", как браконьерство связано с кульбитами природоохранной политики
Фото: Валерий Матыцин / ТАСС
Фото: из личного архива
*Всеволод Степаницкий прошел путь от научного сотрудника заповедника "Магаданский" до заместителя директора департамента государственной политики и регулирования по охране окружающей среды Минприроды России. Сейчас в отставке.
— Всеволод Борисович, рост экологических преступлений, в том числе связанных с браконьерством, в России шокирует: по данным Минприроды, втрое за несколько лет. С чем это связано? Неужели наши отношения с природой снова строятся по правилам вольницы 1990-х?
— Два слова о 1990-х. Разгул браконьерства в те годы был вызван обнищанием, безработицей, ростом преступности, повальной легализацией нарезного оружия, раздачей направо и налево государственных охотничьих билетов и неудачным реформированием органов надзора. Вспомните, в продаже появились километры дешевых китайских лесочных сетей. Плюс в 1989-м отменили монополию на внешнеэкономическую деятельность, а это породило беспрецедентный вывоз дериватов краснокнижных животных, которые используются в восточной медицине как фармсырье (медвежья желчь и лапы, кабарожья струя и т.д.). Сегодня ситуация изменилась лишь внешне, по сути она плачевная. Никогда еще наше государство не было столь беспомощно перед браконьерами, как сейчас. Если мы действительно переживаем за сохранение природы, нужны экстренные меры.
— А с чем связана эта беспомощность?
— С рядом обстоятельств. В начале 2000-х законодательство поменялось таким образом, что браконьеры получили явное преимущество перед защитниками природы. Был принят новый Кодекс об административных правонарушениях, который, к примеру, лишил контрольно-инспекционных полномочий институт общественных инспекторов. А ведь именно они десятилетиями были опорой органов охотнадзора и рыбоохраны.
Тогда же реформировали систему госохотнадзора, что привело к ее системному ослаблению. Из-за разграничения полномочий между госструктурами рыбинспектор теперь не может поинтересоваться у человека с ружьем, на каких основаниях тот находится в его угодьях, а охотинспектор, в свою очередь, проедет мимо компании, разбирающей сеть на берегу. Региональный госинспектор не может сунуться в федеральный заказник; работник охраны заповедника, отошедший на метр от его границы, никто и звать его никак. Вдобавок из арсенала инспекторов природоохранных служб исключили боевое оружие, включая короткоствольное. А вот число бумаг, которые необходимо составить на месте для производства по делам об административных правонарушениях, выросло в разы. Упразднена и практика премирования инспекторов процентом от взысканных штрафных и исковых сумм, попросту говоря, лишней макаронины в миске госинспектора государство не оставило.
— А кто такой браконьер в России сегодня? Если систематизировать истории, всплывшие в СМИ, то можно говорить о двух типах: местные жители, которые идут в браконьеры от плохой жизни, и высокопоставленные чиновники и бизнесмены, которые в них идут, наоборот, от жизни очень хорошей. И кто опаснее в наших реалиях?
— Если говорить о социальных аспектах, то помимо перечисленных групп надо выделить третью — самую многочисленную. Это люди, нарушающие правила не потому, что бедствуют, а потому, что, с одной стороны, охота и рыбалка — их жизненное увлечение. А с другой — они, простые люди, видят, что согражданам, облеченным властью и со связями, многое сходит с рук. Классический пример — дело 2009 года, получившее широкую огласку из-за катастрофы вертолета во время браконьерской охоты на редчайших аргали в Горном Алтае. Распространенность таких "царских охот" и безнаказанность их участников никоим образом не способствуют законопослушанию.
— Минприроды подготовило ряд предложений по ужесточению борьбы с браконьерством. Какие, на ваш взгляд, самые действенные?
— Все они достаточно продуманы, комплексны и, безусловно, могут быть действенны — при условии, что их удастся реализовать на практике. Особо важны, на мой взгляд, меры по ужесточению уголовной и гражданско-имущественной ответственности за браконьерство, увеличение численности органов госохотнадзора и их техническое перевооружение, совершенствование оплаты труда и морального стимулирования инспекторов. И, конечно, наделение производственных охотничьих инспекторов (егерского состава охотхозяйств) и общественных инспекторов полномочиями, необходимыми для выявления и пресечения браконьерства. Другой вопрос — хватит ли у Минприроды настойчивости и политического веса, чтобы претворить эти важные предложения в повседневную практику.
— С 2013 года в России предусмотрена уголовная ответственность за браконьерство. Как часто она применяется?
— Уголовная ответственность за браконьерство (то есть за незаконную охоту и рыболовство) существует у нас многие десятилетия, наработана и судебная практика. В том же 2013-м УК РФ был дополнен статьей 258.1, устанавливающей ответственность за незаконную добычу, содержание, приобретение, хранение, транспортировку и продажу особо ценных объектов животного мира, занесенных в Красную книгу России или охраняемых международными договорами РФ. Это стало важным нововведением. Всех не перечислишь, но если вкратце, то к уголовной ответственности по этой статье привлекали за незаконный отстрел амурского тигра в Приморском крае и за попытку сбыта шкур и других дериватов этого зверя; за браконьерский промысел осетровых в Хабаровском крае; за продажу шкур дальневосточного леопарда во Владивостоке; за незаконное приобретение и содержание краснокнижных соколов в Подмосковье... Список неполный, но не следует забывать: в сфере незаконной добычи диких животных и оборота продукции браконьерского промысла латентная преступность (та, сведения о которой не отражены в официальной отчетности) весьма высока.
— Какие регионы в России, на ваш взгляд, в зоне риска? Попросту говоря, где от браконьеров больше всего беды?
— Самые проблемные регионы всегда те, где биоразнообразие наиболее уникально, а значит, и наиболее уязвимо. Это Дальний Восток, Арктика, Кавказ, Алтай... Но есть и вопиющие ситуации по отдельным видам. Например, у нас почти выбита популяция сайгака в Северо-Западном Прикаспии (Калмыкия, Астраханская область). Если в середине 1970-х эта популяция превышала 800 тысяч голов, то сегодня, по самым оптимистичным прогнозам, осталось не более 8 тысяч — в 100 раз меньше! А ведь именно там в свое время работал знаменитый отряд по охране сайгаков — опытные охотинспектора, оснащенные техникой и оружием, которые эффективно вели борьбу с браконьерством. Инициатором и первым руководителем этого отряда был легендарный Улдис Кнакис, биолог-охотовед, погибший в ночной степи в 1970 году при попытке задержать вооруженных браконьеров. Но в конце 2000-х годов действующий в Калмыкии отряд по охране сайгаков и вовсе расформировали. Если история сохранения зубра в России — пример триумфа государственной политики в сфере охраны животного мира, то история охраны сайгака на сегодня — пример национального позора.
— В чем специфика браконьерства на особо охраняемых природных территориях? Эта проблема только российская или с ней сталкиваются и в мире?
— Браконьерский прессинг в национальных парках и иных резерватах — проблема не только России. Она есть везде, где на фоне бедности и коррупции высок уровень правового нигилизма местного населения, сильны вековые промысловые традиции, а власти скудно финансируют свои национальные парки и заповедники. Наблюдать такую картину можно и в ряде стран бывшего СССР, и, само собой, в Африке, в Южной Азии. Если в национальном парке Швейцарии граждане звонят в полицию и нарушителя задерживает патруль, то в Габоне разворачиваются настоящие бои, в них гибнут люди, охраняющие национальные парки. Говорю так, потому что в этом году с коллегами был в Габоне, где в руководстве Агентства национальных парков нам рассказали о чудовищных масштабах браконьерского уничтожения популяции лесных слонов, с чем государство бороться не в состоянии — у него просто нет на это ни сил, ни средств.
— В какой мере конфликты с местным населением характерны для охраняемых природных территорий России?
— Знаете, создание любой новой особо охраняемой природной территории всегда ущемляет чьи-нибудь интересы. Но такого, как за последние годы, противодействия расширению федеральной сети заповедников и национальных парков, я не помню. Причем активно сопротивляются и властные структуры, и хозяйствующие субъекты, и местные жители. Лет 10-15 назад такого не было. В том же Горном Алтае недавно проводили общественные слушания, где народ сказал, что им не нужно расширение национального парка "Сайлюгемский". Та же история была в Брянской области при попытке создать национальный парк. Это при том что у нас есть ряд тлеющих конфликтов с населением из-за того, что в свое время были допущены ошибки при создании особо охраняемых природных территорий.
— Приведете примеры?
— В 1991-м в Бурятии был создан национальный парк "Тункинский" на огромной территории в 1 млн 180 тысяч гектаров. Она целиком совпадала с границами административного района и включала неравнозначные земли: и те, которые используются для сельского хозяйства, и занятые ценной тайгой. Идею создания нацпарка отстаивал тогдашний первый секретарь райкома партии, который хотел стать его директором. Ему казалось, что вслед за новым статусом в район придут дополнительные деньги. Но вместо денег пришли конфликты, в том числе на уровне районной администрации — налицо оказалось наложение в границах одной территории властных полномочий директора федерального нацпарка и главы муниципального района. Ущемлены были и местные жители — статус нацпарка создает ряд дополнительных административных барьеров в вопросах землепользования, капитального строительства, предпринимательской деятельности. Иными словами, было совершено головотяпство, которое теперь тяжело исправить, потому что наше природоохранное законодательство не предусматривает обратного хода.
Кто почем?
Цифры
Вот во сколько черный рынок оценивает редких животных из России
Ирбис — $50-100 тыс.
Амурский тигр — $10-50 тыс.
Желчь (1 л)/ лапы (1 кг) бурого медведя — $1000-5000
Соколы-балабаны — $50-100 тыс.