Как работает фестивальная машина, президента Зальцбургского фестиваля Хельгу Рабль-Штадлер и художественного руководителя Маркуса Хинтерхойзера расспросил специальный корреспондент “Ъ” Алексей Тарханов.
Фото: Salzburger Festspiele / Franz Neumayr
— Бюджет вашего фестиваля составляет €62 млн. Впору вам позавидовать, но из чего складывается эта сумма?
Хельга Рабль-Штадлер: Половину нам дает продажа билетов. Вот, кстати, почему билеты в Зальцбурге так дороги. Оставшиеся 50% собираются из наших доходов от аренды залов, из федеральных субсидий, из того, что дает Министерство туризма, ну и конечно, из денег спонсоров. Их вклад очень велик. Самоокупаемость у нас более 75%, это неплохо. У других организаций в сфере культуры своих денег только 20%, а 80% — дотации.
— В этом году вы заходите с русской карты: Теодор Курентзис и его музыканты в «Милосердии Тита», Владимир Юровский в «Воццеке», российские певцы в «Леди Макбет Мценского уезда» Шостаковича…
Маркус Хинтерхойзер: Да, а еще Анна Нетребко в «Аиде», а также концерты Даниила Трифонова, Григория Соколова, Евгения Кисина. Кстати, Курентзис не новичок в Зальцбурге, он здесь выступал несколько лет назад. Но для меня было совершенно очевидно, когда меня назначили, что я его позову. Курентзис, возможно, самый интересный и самый харизматичный оперный дирижер. В целом такое отношение к русской музыке, русским композиторам и русским исполнителям, конечно, не случайность. Я бы хотел, чтобы фестиваль притягивал русских.
— У господина Хинтерхойзера особые отношения с русской музыкой, он ведь учился у русских пианистов, хотя и в Австрии. Но что скажет госпожа президент, которая отвечает не только за музыку, но и за бюджет: может быть, ваш русский сезон — это еще и сезон русских спонсоров?
Х. Р-Ш.: Мы начали готовить нынешний фестиваль три года назад. Когда Маркус сказал мне, что он собирается ставить Шостаковича и приглашать на открытие Курентзиса, мы отправились в Москву и увидели там не только богатых людей, мы увидели там настоящих зрителей и ни разу не пожалели о том, что устраиваем русский сезон в Зальцбурге. Мы поняли, что у вас действительно страстно и пристрастно любят культуру и что она важна не только для богатых. Мне кажется, людям иногда проще обойтись без денег, чем без музыки.
М. Х.: Я понимаю ваш вопрос и отвечу совершенно откровенно: сначала мы делаем фестиваль, а уже потом смотрим, что может быть интересно для спонсоров. Мы не приглашаем оркестр из России для того, чтобы он принес нам деньги. Меня интересует только художественный смысл происходящего. Мы ставим оперы не для спонсоров, а для зрителей.
— Мне кажется, в излишнем внимании к спонсорам упрекали вашего предшественника Александра Перейру?
М. Х.: Он вовсе не был под влиянием спонсоров, хотя считал необходимым к ним ходить и уговаривать. Но я их заманиванием заниматься не хочу.
Х. Р-Ш.: Объясню вам, как мы работаем. Маркус представляет свою программу, а затем мы обсуждаем, как ее профинансировать, кто мог бы быть заинтересован, кто даст нам еще немного денег. Потому что денег никогда не бывает достаточно для того, что мы хотим сделать. Артистическая фантазия всегда превосходит фантазию финансиста. Она всегда больше бюджета.
— Перед кем вы отчитываетесь? Кто утверждает вашу программу и следит, чтобы вы себе не напозволяли лишнего в политическом и финансовом плане?
Х. Р-Ш.: Мы делаем программу и рассчитываем ее бюджет. В мае мы представляем ее нашему совету. В него входят мэр, префект и две представительницы (сейчас это женщины) министерств из Вены, Министерства культуры и Министерства финансов, и еще господин от комитета по туризму. И конечно, когда Маркус представляет свою программу, его спрашивают иногда: «А почему вы делаете это? Почему так, а не иначе?» Но это скорее вопросы о деталях или сроках. К примеру, последнюю неделю фестиваля труднее продавать, чем первую. Тогда мы обсуждаем, надо ли закончить раньше или, наоборот, поставить что-нибудь ударное именно напоследок. Я не хочу идеализировать наши условия работы. Но сейчас они хороши, потому что все понимают важность фестиваля и, разумеется, его цену.
— Сколько бы вы ни стоили, нельзя представить Зальцбург без Зальцбургского фестиваля.
Х. Р-Ш.: Я думаю, что реклама, которую мы делаем городу, неоценима никакими деньгами. Она появляется не на купленных рекламных полосах, а в качестве рецензий на редакционных страницах. Этого не купишь.
— Ну а цензура? Если не политическая, то хотя бы вкусовая? Есть диктат публики. Есть возлюбленная классика и новые трудные вещи. Выработана ли у вас тактика, квота — мы дадим публике вот это, а в обмен они у нас как миленькие выслушают вот то?
Х. Р-Ш.: Нет, квоты нет. Нет формулы. Мы должны продать билеты, но мы должны и удовлетворить интеллектуальную публику.
М. Х.: Наш фестиваль не ограничен темами, как, например, фестиваль современной музыки в Донауэшингене. И это огромное преимущество. Мы не Байрейт, мы не прикованы к Вагнеру, мы можем ставить Монтеверди, а можем Булеза, можем Моцарта, а можем Штокхаузена. Нет лимитов. По-немецки мы называемся «Festspiele» — значит, в фестивале есть и праздник, Fest, и игра — Spiel. Мне кажется, что это важная обязанность интенданта в Зальцбурге — понимать, что фестиваль всегда будет смесью двух тенденций, гармонии и алгебры. Вопрос, что для нас правильно, а что нет, даже не поднимается. Он скучный, ваш вопрос. Стоит ли выяснять, может ли современная музыка быть интересной для публики — мы все-таки в 2017 году! Важно то, с чем фестиваль может обратиться к людям в Париже, в Нью-Йорке, в Москве, в Каире — повсюду.
Х. Р-Ш.: Нас часто спрашивают о политической линии фестиваля. Мы совершенно не занимаемся политикой, но это не значит, что она нам неинтересна, и я очень счастлива, что у нас прозвучат и «Воццек», и «Леди Макбет». Люди хотят даже в опере думать о важных темах нашего времени. Смотрите, что происходит в мире, какие в нем правители — Трамп, Путин, Эрдоган. Три года назад, придумывая этот фестиваль, многое из того, что творится сегодня, мы и вообразить не могли. Но Моцарт-то не стал менее актуальным. Наоборот. Он ведь в «Милосердии» говорит о власти и ее соблазнах. И кто знает, что будет еще через три года.
— Через три года Зальцбургскому фестивалю будет 100 лет. Вы уже знаете, что покажете?
Х. Р-Ш.: Знаем. Идей очень много. Только бы хватило денег.