Фестиваль театр
Фото: Международный театральный фестиваль им. А.П.Чехова/Павел Антонов
Теперь, когда фестиваль закончился, в нем ясно просматривается сквозной сюжет — о том, что большие мастера с возрастом проникают не только в секреты профессии, но куда глубже. Нет, тайну мироздания они нам не раскрывают, но доказывают, что путь к ней — только через совершенствование своего ремесла. Об этом было «Поле битвы» Питера Брука (см. “Ъ” от 30 июня). Об этом и нынешняя премьера Анатолия Васильева.
«Наш спектакль — поклон Юрию Петровичу Любимову, оммаж, как говорят французы»,— сказал Васильев, предваряя показ, состоявшийся в Театре имени Вахтангова, на сцене которого Юрий Петрович служил артистом. В руках Васильева сюжет Хемингуэя стал рассказом о судьбе Любимова, о судьбе Демидовой, о собственной его, Васильева, судьбе. О судьбе всякого, кто ловит рыбу и тянет леску, когда руки изранены, а акулы норовят сожрать все, что тебе так дорого.
«“Стааарик!” — сказал мальчик»,— весело произносит Демидова, появляясь из глубины сцены в широких укороченных брюках, жакете, высоких ботинках и подходя к авансцене, где стоит выцветший голубой стул и стол с кружкой пива. Нет, она не становится стариком и не изображает мальчика, читая текст с листа,— но ее голос звучит то по-мальчишески задиристо, то по-мужски отрывисто, то отстраненно. И даже самый недоверчивый зритель после двух-трех фраз видит перед собой то, про что говорится. «Натянул соломенную шляпу»,— шаманит Демидова, надевая на голову черный цилиндр,— и зритель «видит» полинявшую солому. Слова материализуются, имеют цвет и запах, переливаются, как рыбы на солнце, ранят, вызывают ужас — здесь Демидова близка к лучшим мастерам «Комеди Франсез» (вспомним «Лукрецию Борджиа», еще одну вершину нынешнего Чеховского — см. “Ъ” от 26 июня).
Выпускница Щукинского училища, знающая секрет таинственной вахтанговской техники, когда трагедия звучит празднично, Демидова, едва ли не самая европейская из русских актрис, осваивает текст с тем же перехватывающим дыхание азартом, с которым герой Хемингуэя преследует рыбу. Огромного — на два фута больше лодки — марлина с фиолетовыми полосами по бокам, что несколько дней кряду не желает сдаваться и затягивает изможденного старика далеко в море. Наконец рыба убита, старик привязывает ее к лодке и просит у нее прощения, объясняя, что она прокормит его всю зиму.
Напряжение сгущается постепенно. Так же, как поднимаются и опускаются светло-голубые шелковые занавеси — декорации, придуманные самим Васильевым, и свет (за него отвечал Тарас Михалевский) меняются непрерывно и незаметно, как само море. А музыка, сочиненная Владимиром Мартыновым, вплетена в действие так, что сначала и правда кажется плеском ночных волн и скрипом лодки.
«Дело… шло… уж больно… хорошо…»,— захлебываясь азартом, подчеркивая знаменитые васильевские цезуры, почти хрипит Демидова, доходя до крещендо. «Через час появилась первая акула»,— тут она стихает, стилизуя хулиганский жест и словно дразня зрителя: думаете, это история о победе человека над стихией? Нате-ка, выкусите!
Последняя часть спектакля (у Хемингуэя добытую в муках рыбу рвут на куски акулы) пронизана всполохами света. Демидова тянет сонорные «р» и «л», как когда-то Высоцкий,— текст пульсирует, а трагический реквием, в который Мартынов вплетает чьи-то веселые голоса, отпевает и воспевает красоту и бессмысленность жизни. Васильев посвящает этот реквием всем великим театральным исканиям. Здесь есть и поклон китайской опере — «настоящий» лев, выходящий на сцену, едва старику удается заснуть, привязав к ноге леску, и спецэффекты, достойные Нового цирка, который так часто привозят на Чеховский; нарисованная на занавесе лодка напоминает иероглиф — это об увлечении русских режиссеров Востоком, а Демидова, застывающая в призрачном свете как трагическое изваяние,— явный оммаж спектаклям Роберта Уилсона. Есть в спектакле и много чего еще. Из Любимова. Из Демидовой. Из Васильева. Из нашей собственной жизни, которая лишена смысла, но жить, как доказывает этот спектакль, стоит так, будто этот смысл есть.