Тихие виды

В Русском музее открыта выставка Аркадия Рылова (1870-1939), первая за последние почти что 50 лет персональная выставка подзабытого, но в известном смысле очень актуального художника

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Предыдущая фотография

Следующая фотография

1 / 2

«Зеленый шум», 1904 год

Фото: Русский Музей

«Тонкие деревца на фоне неба», 1916 год

Фото: Русский Музей

Аркадий Рылов — художник двух картин, и последнее оживление массового интереса к его творчеству было связано с одной из них. В позднеперестроечные годы распространилась невесть откуда взявшаяся легенда, будто бы хрестоматийное "В голубом просторе", писанное в 1918-м в голодном и холодном Петрограде, на самом-то деле называется "Белая стая" — и отнюдь не в ахматовском смысле. Будто бы марксистско-ленинское искусствознание, канонизировавшее означенную картину как символ революционной эпохи и начало подлинно советского пейзажа, по обыкновению врало народу. Будто бы отряд лебедей, парящий над морскими волнами, устремляется вовсе не вперед к победе коммунизма, а в противоположном направлении, и сопутствующий боевому строю пернатых парусник следует прямиком в Константинополь. Что касается второго хрестоматийного полотна Рылова "Зеленый шум", писанного в 1904-м и также со временем провозглашенного предвестием революционных событий следующего года, никаких бредовых открытий в связи с ним сделано вроде бы не было.

Название "Зеленому шуму" дал, согласно мемуарам художника, другой фаворит Архипа Куинджи, Константин Богаевский, принявшийся декламировать стихи Некрасова, когда учитель зашел посмотреть новые работы своих любимцев. Декламировал, имея в виду исключительно рыловскую поэтичность и некрасовское "пробуждение природы весной", весну священную и животворящую, и никаких революционно-демократических смыслов ни в Рылова, ни в Некрасова с его христианско-пантеистическими подтекстами, очевидно, не вкладывал. И хотя марксистско-ленинское искусствознание вчитало в это "образное предвосхищении грядущего социального обновления" и "приближение грозовых раскатов общественной бури", и "свежий ветер революции", сам пейзажист вряд ли обнаружил бы в своем произведении признаки "той социальной патетики, которую в нем ощутила передовая предреволюционная Россия". Этюды к картине Рылов писал в родных краях — на берегах Вятки и в усадьбе одной из своих учениц, чтобы впоследствии, как было заведено в школе Куинджи, превратить точные, почти что импрессионистские пленэрные наблюдения в декоративное панно, прекрасный образец модерна, со сдержанно ар-нувошными изгибами реки и стволов берез. Впрочем, самый удивительный изгиб совершило советское искусствознание, назначив умеренного символиста Рылова творцом советского героического пейзажа. Неудивительно, что народное искусствознание в ответ выдумало нечто столь же неправдоподобное.

"Художник второго разряда. Милый, тихий человек",— пишет о Рылове Константин Сомов в дневнике, и в устах едва ли не самого безжалостного критика в истории русского искусства это скорее похвала. Милый, тихий человек всю жизнь тихо, прилежно и увлеченно работал. Тихо выставлялся в России и за границей — с "Миром искусства", на "Осеннем салоне", в Венском сецессионе, с АХРРом, на экспозициях "15 лет РККА" и "Индустрия социализма". Тихо преподавал — и частным образом, и в Императорском обществе поощрения художеств, и в реформированной академии, и в других советских вузах. Тихо состоял членом не самых громких художественных объединений, тихо председательствовал в Обществе имени А.И. Куинджи, тихо дослужился до степеней известных в Союзе художников и звания заслуженного деятеля искусств РСФСР. Тихо и добросовестно делал свое, в сущности, очень тихое дело, сторонясь политической жизни и лишь изредка откликаясь на громкие призывы родины.

В 1916-м Рылова командировали было на Юго-Западный фронт собирать материалы для картины о Брусиловском прорыве, но по понятным причинам из этого проекта ничего не вышло. В 1934-м по заказу Ленсовета он написал "Ленина в Разливе", но этот анекдотический опус, напоминающий гибрид серовского "Петра Великого" и нестеровского "Мыслителя Ивана Ильина", только на фоне задника в драматической рериховской раскраске, трудно отнести к числу его творческих удач. Ни парадный портрет "Сверхмощного паровоза "Феликс Дзержинский"", многострадального детища первых пятилеток, ни "Индустриальные огни на Волге", отчет о творческой командировке 1935-го, по большому счету не стали откровением в искусстве Страны Советов. Главный вклад товарища Рылова в становление героического советского пейзажа можно смело отнести к дореволюционным временам, если учесть, что и "В голубом просторе" возникло в результате синтеза его камских и отчасти крымских этюдов.

Как и все ученики Куинджи, Рылов много писал в Крыму, любил большие реки — Оскол, Каму, Волгу, но, пожалуй, лучше всего ему, северянину, работалось на севере — в Вятской губернии, в Финляндии, в Ленинградской и Новгородской областях. Собственно, большую часть жизни он и прожил на севере, в Петербурге-Петрограде-Ленинграде, отчего Русскому музею досталась львиная доля его наследия (коллекция музея составляет основу ретроспективы, кроме того, в выставке участвуют Третьяковка и музеи Кирова, Вологды, Твери, Новгорода, Астрахани, Нижнего Новгорода, Саратова, Смоленска и Таганрога). Ленинградская пейзажная школа шла в ногу со временем и пела гимн современному индустриальному городу, но упражнялась в пленэрной этюдности, искала себя в экспрессионизме и увлекалась Альбером Марке, так что была многократно ругана за формализм. Рылов же, в целом равнодушный к городскому и тем более индустриальному пейзажу, упорно гнул свою старорежимную линию, извилистую финскую линию северного модерна с реверансами Аксели Галлен-Каллеле, Фрицу Таулову и, что приветствовалось гораздо больше, Исааку Левитану, и пришелся ко двору. Никакого эскапизма, внутренней эмиграции или сделок с совестью — он остался самим собой, потому что ни Ленин в Разливе, ни другой человеческий или звериный (по второй специальности Рылов был анималист, но всепоглощающая любовь к зверям ярче выразилась в его прозе) стаффаж неровной борозды — извива реки, изгиба берега, прихотливых волн с белыми гребешками, рваных пятен облаков или крон деревьев — не испортит. Это ли не мечта каждого порядочного интеллигента — делать что должно и к чему лежит душа, сохранить душевную чистоту и равновесие, жить спокойно, умереть своей смертью, а время рассудит и истолкует. Иногда "Закат" — это всего лишь закат, даже если он такой багряный, театрально-тревожный и написан в 1917-м. Всего лишь закат — общее место второразрядного символизма, колористическое упражнение на сочетание кроваво-красного, истошно-синего и ядовито-желтого. Но, конечно, после всего, что было сказано о Рылове, невозможно отделаться от мысли, что это нечто большее: скорбный закат империи, зарево грядущих пожаров, предчувствие нового рассвета — красота в глазах смотрящего.

«Аркадий Рылов. 1870–1939». Санкт-Петербург, Русский музей, Михайловский замок, до 13 ноября