Школа

Город — такое устройство, которое не только предлагает условия для жизни, но и сообщает ей некоторый смысл. Он может быть явным, как в религиозных центрах, где люди толкаются за близость к Богу, может — менее выраженным, когда люди соревнуются за успехи в ценностях мирских, но обычно какой-то все же можно сыскать. В этом плане микрорайоны индустриального домостроения — это уникальный тип расселения. Они не сообщают никакого смысла. Люди не отличают один микрорайон от другого, на вопросы антропологов, чем примечателен их район, жители всех отвечают, что у них рядом парк, и это правда, потому что парки везде.

Это место с нулевой семантикой, тем удивительнее, что вообще-то она там была. Но потерялась.

Генезис микрорайона начинается с города-сада Эбенезера Говарда. У него была социально-экономическая программа, предполагались особая экономика земли и недвижимости, производство, сельское хозяйство и т.д. Но эти экономические принципы почти везде были пересмотрены. У Кларенса Перри, его американского последователя, от общинных земель и производства ничего не осталось — только коттеджи и небольшой коммунальный центр. А в центре находилась школа.

«Школа должна находиться в центре микрорайона так, чтобы у ребенка до дома было не больше полумили (800 метров) и он мог дойти до школы, не пересекая дорог с машинами. Размер микрорайона определяется так, чтобы он мог успешно поддерживать школу, что означает население от 5000 до 9000 тысяч человек и площадь примерно в 160 акров. При этом школа должна использоваться всеми членами общины для собраний и манифестаций, поэтому целесообразно предусмотреть большую спортивную зону вокруг школы для всего сообщества»,— пишет Кларенс Перри в своей книжке «Микрорайон» («The Neighbourhood», 1929).

При такой морфологии поселения смысл жизни в нем становился более чем понятен. Мы живем ради наших детей. У нас в поселке нет развлечений, нет достопримечательностей, тут нечем заниматься, но у нас есть цель жизни. Дети. Эти дети на трехколесных велосипедах фигурировали на рекламном плакате Редборна, первого города Перри, и в расчете на них он и проектировался — все внутренние улицы городка были пешеходными, родители могли не опасаться машин. В начале 1960-х микрорайон моего детства, Химки-Ховрино, получил премию на выставке в Париже за планировку, которая не допускала возможностей сквозного проезда машин. Не сразу поймешь, в чем конкурентное преимущество. Машин в детстве было немного, и въезд автомобиля в микрорайон воспринимался как не исключительное, но все ж таки разнообразящее повседневность событие. Оказывается, это на моем детстве так отозвался Редборн.

Школа и сегодня является главным социальным институтом микрорайона. Вовсе не случайно в школах голосуют или проводят встречи с избирателями, причем это происходит не только, и даже не столько в России, где у выборов есть специфика. Школа — совсем особое место, примерно как для средневековой улицы церковь. Здесь родители знакомятся между собой, здесь возникают общие интересы, здесь выросшие и выучившиеся вместе дети образуют местный социум. С началом массового строительства микрорайонов «ребята нашего двора» меняются на «ребят из нашей школы».

Но при этом школа — институт гораздо старше микрорайона. Изначально европейская школа — монастырское изобретение, и хотя начиная с XVII века светские государства постепенно увели ее от церкви, некоторые принципиальные особенности школы определяются спецификой ее происхождения. В частности, важнейшее свойство школы — ее экстерриториальность, в том смысле, что она может располагаться где угодно и не иметь к окружению никакого отношения. Чтобы связать ее с микрорайоном, сделать ее сердцем общины, требуется эту изоляцию разрушить. Это нарушает массу внутришкольных традиций и установлений. В идее сделать школу обязательным центральным элементом микрорайона с самого начала было заложено противоречие.

Микрорайоны, особенно после того, как изначальные коттеджи Говарда были заменены многоквартирными домами, постепенно захватили чуть не весь мир, так же как и всеобщее среднее образование. Однако ответ на вопрос о школе везде решался по-разному. Парадоксальным образом в наиболее полном виде этот идеал реализован в скандинавских странах, где школа — действительно центр общины. Финские мамы приходят в школу и проводят там время, как в женском клубе,— для этого предусмотрены особые помещения. Папы используют школьные мастерские для бриколажа. Школьный актовый зал — главный зал собраний общины, школьные спортивные сооружения — от футбольного поля до бассейна — главный фитнес-зал района. Такую же модель школы в определенной степени приняли Швейцария, Португалия (правда, здесь, насколько я понимаю, чем город крупнее, тем школа изолированнее). Англосаксонская система образования (а это не только Британия и Америка, но и все страны с бывшим английским колониальным образованием, от Индии до Индонезии) в целом эту идею отбросила. Районной здесь является только младшая школа, а в старшей возродилась монастырская традиция в виде школьного кампуса, часто расположенного вне города и уж точно вне связи с ним.

СССР пошел своим путем. Микрорайон после хрущевских реформ стал основной единицей городского расселения — отчасти под воздействием плана «Большого Лондона» Лесли Патрика Аберкромби (1944), который предполагал строительство 18 городов-садов вокруг города и расселение в них нескольких миллионов человек. Коттеджи, разумеется, были заменены многоквартирными домами, а вот школы стали обязательным элементом микрорайона, и даже конкретные цифры, вроде максимального расстояния в 800 метров от школы до дома без пересечения магистралей, вошли в советские нормативы.

В результате возник специфический тип поселений (кроме стран Восточного блока, он также был принят в новом индустриальном строительстве во Франции). Это многоквартирные типовые дома на поле застройки свободной формы, а в центре этого поля — школа.

160 акров, на которых располагался микрорайон у Перри,— это примерно 65 гектаров. На них у него проживает 5–9 тысяч человек, но у нас в многоквартирных домах на 65 гектарах живет примерно 65 тысяч человек. Что при современной демографии дает 6,5 тысячи школьников. Это производство детей на единицу территории в промышленных масштабах. Нужна другая школа.

«В нашем Советском Союзе,— говорил Трофим Лысенко с его бесподобным умением формулировать,— люди не рождаются. Рождаются организмы, а люди у нас делаются — трактористы, мотористы, академики, ученые и так далее. И это безо всякой идеологической чертовщины — генетики с ее реакционной теорией наследственности…» Если рассмотреть советскую типовую школу с ее системой коридоров и классов, ее расписанием и оценками, ее единым на всю страну учебным планом, единым учебником истории и т.д., то ближайшей аналогией окажется конвейерное производство. Там именно что делают людей. На завод поставляется изделие в возрасте шести-семи лет, оно перемещается для обработки в разных классных комнатах в течение 10–11 лет по четыре-семь часов пять-шесть раз в неделю, и на выходе мы имеем прогрессивного человека без наследственности.

Я не хотел бы говорить о некоторой проблематичности такого способа заточки человека под гражданина. Может, правда, стоит заметить, что полученное изделие хорошо ориентируется в системах, устроенных аналогичным образом — на заводах, в армии, в поликлинике, в очереди, в министерствах и ведомствах,— и оказывается в растерянности там, где пространство предполагает свободу двигаться куда хочешь. Например, в городе.

Но если говорить именно о системе расселения, где школа — это фабрика для изготовления 1000 детей на гектар, то здесь территория школы — это промзона. Промзоны имеют свою специфику. Главное — охраняемый периметр. Главным признаком школы в микрорайоне является забор. Посторонний человек на территорию школы зайти не может — это противоречит требованиям безопасности. По сути, у нас возникла смешанная система: мы делаем из школы изолированный кампус, но при этом располагаем его в центре микрорайона.

Безопасность школы, к сожалению, плохо обеспечивается забором, чему есть масса грустных доказательств. Зато забор прекрасно обеспечивает другое. Если центральное место микрорайона огораживается забором и туда нельзя зайти, то это устройство — микрорайон — перестает работать. Родители, конечно, знакомятся, стоя у забора, но это примерно такое же знакомство, как у родственников заключенных перед входом в СИЗО. Впрочем, это важный социальный навык. Никакого использования школы проживающими вокруг, никакой местной повестки дня, никакой локальной социальности. Эта социальность заменяется пустотой огороженного поля в 3 гектара, на освещение и уборку которого тратится примерно столько же, сколько на зарплату учителей. Любая деятельность здесь запрещена законодательно.

В микрорайонах живет до половины населения России. Смысл жизни есть, но он за забором. В отсутствие «сердца общины» есть одно общепринятое общественное пространство. Место, где люди общаются, где складывается местная идентичность, формируется социум. Единственный элемент обустройства спального района, изготовляемый и внедряемый в России повсеместно,— это детская площадка. Префекты, депутаты, клерки общегородского значения и даже некоторые федеральные чиновники неустанно заботятся о детских площадках, посещают их, дают там интервью, и по состоянию детских площадок оценивают эффективность их деятельности.

Это след первоначального смысла жизни в микрорайоне — жизни для детей. За смысл пространства отвечают дети. От дошкольников до молодых людей возраста первой любви, от молодых родителей до алкоголиков на пенсии — все жители микрорайонов проводят свой досуг в песочницах и на качелях. Тренируя, видимо, детскую способность изумляться тому, как же странно устроена жизнь.

В последнее время современные песочницы стали оборудовать бесплатным Wi-Fi. Так что они смогут связываться друг с другом. И, возможно, это основа для формирования будущего гражданского общества в России.