Страх Нового времени
Почему сочетание протестантской ортодоксии и философии романтизма породило экзистенциализм
1843 Серен Кьеркегор
Говорят, можно ковырнуть пальцем землю и понюхать, чтобы узнать, куда ты попал; я ковыряю существование — оно ничем не пахнет. Где я? Что такое мир? Что означает самое это слово? Кто обманом вовлек меня сюда и бросил на произвол судьбы? Кто я?
«Повторение», 1843 год
Датский философ-идеалист, богослов, писатель и поэт. «Высшей страстью» человека, оправдывающей его существование, считал субъективную веру, принципиально алогичную и парадоксальную. Выступал против рациональности, свойственной философии Гегеля и немецкому либеральному богословию. В ХХ веке идеи Кьеркегора оказали огромное влияние на экзистенциалистов, а также на Карла Барта и других представителей «диалектической теологии».
В XIX веке ему было неуютно, век ХХ (который его по большому счету открыл), кажется, подошел бы ему больше. Столетие Наполеона, Гегеля и Маркса его, можно сказать, не очень и заметило. Хотя можно сказать, что заметило. Вот компатриот его, Ганс Христиан Андерсен, написал же едкую сказку про розовый куст, который цвел и пах, «полный невинной радости и счастья», а под кустом сидела улитка, безрадостная экзистенциалистка, которая спрашивала куст эдак презрительно: «А вы когда-нибудь пробовали заняться этим вопросом, дать себе отчет: почему собственно вы цветете и как это происходит? Почему так, а не иначе?» И улитка «была богата внутренним содержанием: она содержала самое себя».
ХХ век, правда, иногда пытался объяснить Кьеркегора тоже немножко с позиции розового куста. Что, мол, с него взять, потерявший мать в нежном возрасте сын разбогатевшего поселянина, редкостно образованного, но, видимо, и травмированного по части семейного и душевного благополучия; черт его знает насчет наследственного сифилиса, но поломанное отношение к женщине, страх перед богоотступничеством и вообще глобальный Angst он сыну точно передал, и вряд ли только богословскими соображениями объясняется зачарованность Кьеркегора образом Авраама, готовящегося перерезать жертвенным ножом горло собственному сыну.
Фра Беато Анджелико. «Преображение святого Павла», 1430 год
Изо дня в день простаивая за конторкой часами, он написал очень много, в год он издавал (на собственный кошт) по две, по три книги. Но все это страшно непохоже на тот жанр систематического и обстоятельного философского труда, с которым у нас обычно ассоциируется, например, немецкая классическая философия. Дробные, страстно-субъективные и по тону, и по характеру изложения мыслей, запальчивые сочинения. Позже примерно так будет писать Ницше, но Ницше всегда был угрожающе серьезен, Кьеркегор же, разрываясь между интровертностью и жаждой стать властителем дум, в самых неожиданных случаях сыпал напоказ самыми рискованными парадоксами или прибегал к самоуничижительной иронии. Под грозным названием «Страх и трепет» он выводит не то смущенный, не то слегка издевательский подзаголовок: «диалектическая лирика». Фундаментальные, жизненно важные для себя соображения о христианстве проговаривает в книге, озаглавленной «Философские крохи» (к ним еще присоединено «Заключительное ненаучное послесловие»), да еще под псевдонимом Johannes Climacus (Иоанн Лествичник).
Неправедно «эстетическое» существование, то есть сознательно избранная жизнь «по плоти», послушная иллюзиям мира и потому ничего не приносящая, кроме разочарования. Но и «этическая» жизнь, жизнь долга, нравственности и мудрости, на самом деле тоже тщетна. Не только мирские утехи, но и рациональная праведность — всего лишь шелуха, и ее надо преодолеть; и разум надо отринуть, и чувственное сознание, добравшись до чистой экзистенции — существования здесь и сейчас, но устремленного к вечности. Там, на предельной глубине духа,— растерянность, мучительное переживание абсурдности, страх и отчаяние: на них человеческое бытие в этом мире обречено. Но именно из этого состояния и возможно сделать шаг к вере — для этого усилия, сверхразумного, если не сверхчеловеческого, и нужно отчаяние.
Что в этой картине бытия очень много от личного склада самого Кьеркегора и от его болезненной замкнутости, это понятно. Но это еще и важная реакция на Гегеля с его «все действительное разумно, все разумное действительно». Европейская мысль и в самом деле пыталась в этот момент найти альтернативу гегельянству, и часто эти попытки оказывались крайне важными не для одной только интеллектуальной жизни, но и художественной тоже — вспомним Шеллинга, так боготворимого в свое время романтиками, в том числе и в России.
И все же есть в мировоззрении Кьеркегора — даром что с официальной лютеранской церковью Дании он был не в ладах — коренная, органическая и совершенно вневременная связь именно со стихией Реформации. Точнее говоря, с тем опытом чтения и восприятия Писания, который она принесла. Протестант получал слово Божие не из рук церкви, аккуратно дозированное и заботливо укутанное традицией и авторитетными толкованиями; он оказывался с Библией один на один, в убеждении, что при необходимости она сама себя истолкует и что никакими сторонними авторитетами свое чтение поверять не надо. Но и трудные места священного текста при этом ничем не были смягчены, и субъективное переживание их ничем не ограничивалось.
Каспар Давид Фридрих. «Пейзаж с могилой, гробом и совой», 1836-1837 годы
Протестантизм в противовес католичеству, «церкви Петра», видел себя «церковью Павла». Именно на посланиях Павла он строил свою доктрину искупления, оправдания одной только верой и предопределенности ко спасению. Но Послание к Римлянам, центральный в этом смысле апостольский текст,— это не только «оправдавшись верою, мы имеем мир с Богом» и «кого Он предопределил, тех и призвал, а кого призвал, тех и оправдал». Это еще и душераздирающие слова о разладе в человеческой природе, о том, что человек в грехопадшем мире обречен на противоречивость.
«Не понимаю, что делаю: потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю... Знаю, что не живет во мне, то есть в плоти моей, доброе... Я жил некогда без закона; но когда пришла заповедь, то грех ожил, а я умер... Бедный я человек! кто избавит меня от сего тела смерти?..»
Вот это вот «бедный я человек!», отрефлексированное и прочувствованное со всей нервозностью или даже ужасом,— не просто магистральный факт сознания человека Нового времени вообще. Это именно та точка, от которой отталкивается Кьеркегор. А за ним, волей или неволей, и экзистенциалисты.
Кристиан Олавиус Зейтен. «Кьеркегор в кафе», 1843 год
Фото: DIOMEDIA / Alamy
Часто думают, что размежевание католичества и протестантизма — это именно конфликт евангельских Марфы и Марии, что протестанты, дескать, взбунтовались против того, что в католицизме слишком много мистического, иррационального и потустороннего, и устроили себе веру простую, ясную и даже приземленную. Но в исторической перспективе это порядком грубое упрощение точно не работает, потому что нет единого и монолитного протестантизма, как нет и неизменного католичества.
Скажем, с чем католицизм вошел в XVIII век? С победными «экзуберанциями» барокко. А к концу столетия мейнстримное католичество — совсем другое, трезвое, суховатое, мирное, положительное, подозрительно смотрящее на суеверия, показную пышность и вообще на всякие крайности. У протестантизма, если брать лютеранство, все было иначе: в начале века — очень успокоенная в смысле порывов духа церковность, закостеневший уже административно-бюрократический уклад и сложившееся монументальное богословие. А потом, в виде реакции на все это,— пиетизм, поиски «сердечного христианства», уклонения в совсем неортодоксальную мистику.
Для Кьеркегора, как и для Карла Барта в ХХ столетии, проблема католицизма не в том, что он-де слишком отвлеченный и умозрительный, а как раз наоборот, в том, что он слишком от мира сего, слишком опирается на ratio и слишком системно встроен в человеческое общежитие. Тогда как вера — акт не просто приватный, он еще и абсолютно иррациональный, и абсолютно таинственный. Но это акт выбора и акт свободы, из предельной ценности которой исходили и Кьеркегор, и Сартр, и Лютер.
