Общественное здание

В 2005 году сэр Норман Фостер построил здание Верховного суда в Сингапуре. Это обычный офис из двух белых прямоугольников, но над ним расположена летающая тарелка для заседаний. В России это понравилось. Сергей Чобан и Евгений Герасимов повторили тарелку в Невской ратуше в Санкт-Петербурге (проект 2006-го, построена в 2016-м). В 2011 году президент Дмитрий Медведев поручал архитектурному совету «Сколково» рассмотреть возможность повторить проект для суда по авторским правам, но это не задалось.

Летающая тарелка — образ из мира паранормальных явлений. Или комиксов. Появление его в качестве символа власти, мне кажется, является свидетельством какого-то архитектурного нестроения. Это примерно как храм, символика которого основана на полтергейсте.

Но и без опознавательных знаков здание власти — министерство, парламент, суд и т.д.— трудно отличить от партикулярных строений (офисов, бизнес-центров, банков, институтов).

В 1996 году я вел занятия с группой американских студентов, приехавших в Россию по обмену. Программа была трехмесячной, они изучали театр, кино, литературу, визуальные искусства и архитектуру. По итогам курса я предложил группе составить карту города по памяти. Ни один студент не вспомнил в Москве ни одного здания власти (на картах был, разумеется, Московский Кремль, но его они воспринимали как культурный объект). Москва не кажется городом, где власти мало, наоборот, многие горожане испытывают здесь некоторый ее переизбыток. Но указать, где здесь власть, затруднительно — нигде конкретно. Как достигается этот эффект?

Пытаясь ответить на вопрос, я намерен увлечь вас в мифологические материи.

Изначально слово «потлач» (на языке нутка «paa», на английском и французском «potlatch») обозначает праздник американских индейцев. Термин приобрел популярность после 1921 года. Некто Дэн Кранмер, видный представитель племени квакиютлов из Британской Колумбии, устроил потлач на 300 человек. За пять дней он уничтожил все свое имущество. Он раздавал каноэ, моторные лодки, одеяла, керосиновые лампы, скрипки и гитары, кухонные принадлежности и швейные машины, граммофоны, кровати и письменные столы, одежду, деньги (желающие могут подробно прочесть об этом — в частности, в прекрасной статье Никиты Бабенко «Потаенный потлач»). Все участники праздника оказались под судом.

Криминализация потлача возникла как результат усилий миссионеров и благотворителей. После колонизации, когда индейцев свели в резервации, они оказались объектом постоянной благотворительной помощи — их учили, им строили дома, привозили одежду, мебель, посуду, лодки, орудия труда и т.д. С прискорбием дарители обнаруживали, что хотя индейцы ценят это, но не пользуются, сохраняя дары как сокровища. В назначенный день сокровища раздариваются и уничтожаются. Это поведение подрывало надежду на то, что индейцы пусть постепенно, но втянутся в цивилизацию и прогресс.

Закон о запрете потлача приняли еще в 1885 году, но он не исполнялся. А в 1921-м был организован судебный процесс. Из 45 задержанных участников церемонии 20 отправились в тюрьму, остальные согласились добровольно сдать танцевальные маски, церемониальные свистки и прочие ритуальные принадлежности потлача и получили условные сроки.

Жорж Дави в книге «Вера в клятву» (1922 год) первым предложил трактовку праздника — потлач как форма социального символического обмена. Потлач осуществляет вождь племени, он может концентрировать в своем распоряжении богатства и власть — поскольку растранжиривает и уничтожает все это в момент потлача. Сразу за Дави вышло знаменитое исследование Марселя Мосса «Очерк о даре», где потлач был осмыслен в рамках идей символической экономики, а потом Жорж Батай противопоставил потлач как «политэкономию траты» буржуазной «политэкономии накопления». Разрушение своего благосостояния — это «микрорепетиция смерти», и тут случилось много интересных смыслов: критика буржуазности, романтика безумия, игра в самоубийство — после Батая потлач стал респектабельным термином, Ги Дебор даже издавал в 50-х годах в Париже журнал «Потлач».

Но при всей значимости этих левых смыслов внятным объяснением уничтожения ценностей являются именно социальный обмен и достижение господства. Действия Кранмера можно сопоставить с поведением другого известного персонажа, и в этом свете они становятся менее абсурдными.

«В должности эдила он украсил не только комиций и форум с базиликами, но даже на Капитолии выстроил временные портики, чтобы показывать часть убранства от своей щедрости. <...> Граждан, которые приходили к нему сами или по приглашению, он осыпал щедрыми подарками, не забывая и их вольноотпущенников и рабов, если те были в милости у хозяина или патрона. <…> Крупнейшие города не только в Италии, Галлии и Испании, но и в Азии и Греции он украшал великолепными постройками. <…> Зрелища он устраивал самые разнообразные: и битву гладиаторов, и театральные представления по всем кварталам города и на всех языках, и скачки в цирке, и состязания атлетов, и морской бой. <…> Атлеты состязались в течение трех дней на временном стадионе, нарочно сооруженном близ Марсова поля. Для морского боя было выкопано озеро на малом Кодетском (Хвощовом) поле, в бою участвовали биремы, триремы и квадриремы тирийского и египетского образца со множеством бойцов. На все эти зрелища отовсюду стеклось столько народу, что много приезжих ночевало в палатках по улицам и переулкам; а давка была такая, что многие были задавлены до смерти, в том числе два сенатора».

Эти цитаты из Светония, повествующие о Юлии Цезаре, хрестоматийны. Не менее хрестоматийна и сама практика дарения властью праздников, зданий, вещей, еды и денег городу и горожанам. Гениальный Цезарь тут не отличается от безумного Каракаллы, а средневековые герцоги и короли, абсолютные и конституционные монархи не отличаются от римских императоров.

Принципиальной является идея экономической бессмысленности траты. Средства, потраченные властью на что-то нужное — направленные на повышение жизненного уровня населения, создание рабочих мест, инфраструктуру и т.д.,— в данной логике смысла не имеют.

«Бог насылал на землю нашу глад, / Народ завыл, в мученьях погибая; / Я отворил им житницы, я злато / Рассыпал им, я им сыскал работы — / Они ж меня, беснуясь, проклинали» — все меры, к которым прибег Борис Годунов, потлачем не являются и власть не укрепляют. Должно быть нечто утилитарно бессмысленное. В зависимости от экономической ситуации, даже общественного строя, эта бессмысленность может быть разной — от отсутствия утилитарной функции до экономической неэффективности, и подпадать под нее могут разные объекты — институты религии, образования, культуры и т.д. Но логика одна — действия Юлия Цезаря по строительству форумов, Улугбека по строительству обсерватории в Самарканде, Людовика Святого по возведению Сент-Шапель в Париже, королевы Виктории по строительству великих музеев Лондона и президента Путина, дарящего россиянам зимние Олимпийские игры в Сочи, имеют общую природу. Это ритуал обмена экономически бессмысленной траты на укрепление символического господства.

В этой перспективе едва ли не весь город, и уж точно любое общественное здание, становится репрезентацией власти, ее бесконечной щедрости и морального долга горожан перед ней. Чтобы репрезентировать власть, подходят школы и больницы, университеты и музеи, парки и набережные, церкви и автобусные остановки — все, кроме торговли (поэтому власть иногда занимается изгнанием торгующих из города). Все, что угодно, может репрезентировать, а чтобы отметить как-то специально, что вот здесь у нас именно власть, приходится прибегать к языку летающих тарелок.

У горожан это вызывает смешанные чувства и ведет к появлению различных контрстратегий. Можно пытаться разрушить монополию власти на дарение. Современная Америка, где чуть не на каждом общественном здании написано, на чьи частные средства оно построено, или Москва XIX века, где все больницы, гимназии и музеи были построены на средства купцов, являются одним из ярких примеров такой стратегии. Но автократоры или гибридные режимы реагируют на это или законами, подавляющими частную благотворительность, или прямым управлением этой благотворительностью (в сегодняшней Москве мы видим и то и другое). Другая заключается в том, чтобы перевернуть отношения: создавать группы горожан, требующих от власти общественных зданий и общественных пространств так, чтобы вместо дара получался сервис по обслуживанию жителей. Тогда мы выходим из логики потлача и перемещаемся в осмысленные меры вроде тех, которые неудачно применял Борис Годунов. Правда, мне кажется, что в этом случае на самом деле переосмысления дара не происходит — оперный театр в Копенгагене или парк Хай-Лайн в Нью-Йорке все равно репрезентируют власть. Впрочем, возможно, я просто не могу представить себе ощущений горожан в демократиях — у меня недостаточно соответствующего гражданского опыта. Но в любом случае при реализации этой стратегии горожане не чувствуют себя оскорбленными самим фактом дара.

Самая же распространенная стратегия сопротивления заключается в том, чтобы символически деконструировать дар, объявляя его бессмысленным, вредным и произведенным незаконно. Типологически это те же аргументы, что у миссионеров и благотворителей из Британской Колумбии, цивилизованных людей, столкнувшихся с дикарями и оскорбляющими религиозные чувства дикарей. Сегодня в Москве мы в некотором смысле присутствуем на празднике потлача, даже превышающем по масштабам щедрость Дэна Кранмера,— это собянинское благоустройство.

Достоинства такой модели городского пространства — в обостренном внимании власти к городу. Это все ж таки средство легитимации. Недостатки — в отчуждении от города горожан, не желающих, чтобы их одаривали. К сожалению, в этой стратегии чем дар лучше, тем большая эмоциональная энергия требуется на его деконструкцию. Вопрос, правда, в количестве горожан, не принимающих логику потлача — если их число для власти не критично, то этим мнением можно пренебречь.