Сакральная аномалия

Нет сомнений в том, что важнейшим переживанием города является религиозное или восходящее к религиозному. И тут, я бы сказал, у человечества вообще возникает существенная проблема. Мне кажется, каждый знает это чувство, когда, оказавшись в лесу, в поле, в саду, на берегу моря, в горах, ты внезапно думаешь: это как в раю. Многие переживают это по нескольку раз в жизни, а иные так и каждый день. Но я, честно сказать, не знаю ни одного человека, который пережил бы такое ощущение в городе, и не встречал описаний такого переживания. В храме — да, но это интерьер. А на улице — нет.

Город не схож с раем. По большому счету все мировые религии — христианство, ислам, буддизм — являются городскими, если не в первый момент откровения, то очень быстро после него, поскольку скорость их распространения не оставляет места для предположения о сельском или кочевом образе жизни. Но только у христиан Царствие Небесное — это город, и только в Откровении Иоанна. С этим, кстати, связано, я думаю, то, что только у христиан есть долгая традиция проектирования идеального города — мы не знаем ни мусульманских, ни буддийских проектов идеальных городов, потому что чего же их проектировать, если на небесах городов нет.

Но и христианский Град Небесный — это очень странный город, да и вообще вряд ли это город. Хотя Блаженный Августин подробно его проанализировал, но он стоял на позициях, которые стали называть современными социологическими — вроде Джейн Джекобс или Свята Мурунова. А именно, что город — это не здания, а сообщество жителей, civitas. Что же касается первоначального откровения Иоанна, то оно загадочно. «И я, Иоанн, увидел святой город Иерусалим, новый, сходящий от Бога с неба, приготовленный как невеста, украшенная для мужа своего. <...> Он имеет большую и высокую стену, имеет двенадцать ворот и на них двенадцать Ангелов <…> Улица города — чистое золото, как прозрачное стекло. <...> Ворота его не будут запираться днем; а ночи там не будет. <...> Среди улицы его, и по ту и по другую сторону реки, древо жизни, двенадцать раз приносящее плоды, дающее на каждый месяц плод свой; и листья дерева — для исцеления народов». (Апок. 21:2,12,21,25; 22:1,2).

Конечно, он видел город лишь фрагментарно, но все равно. Тут есть улицы (скорее даже набережные, потому что улицы идут по обе стороны реки), но нет домов. Есть золото, которое не только прозрачно, как стекло (этот парадоксальный образ сильно повлиял на европейскую мечту построить стеклянные дома, сияющие изнутри), но и еще непонятно где находится, а строений нет. Вместо них — древо жизни. Кажется, что это все же райский сад, который воспринял некоторые внешние городские черты (главным образом стены), но скорее для декорации (зачем стены, если врата всегда открыты?), а в основе садом и остался.

Город и Небо — это морфологически несопоставимые объекты. Улицы, переулки, кварталы, дворы, площади города не могут являться образами улиц, переулков, кварталов, дворов и площадей Града Небесного, потому что на небесах ничего этого нет. Это ужасно жалко и многое объясняет в городской культуре с точки зрения ощущения богооставленности или даже переживания города как ада. В аду, кстати, город, скорее всего, есть. Вернее, там имеется промзона, где горит адский огонь.

Небеса же накрывают город как полог, прикрепленный лишь в некоторых местах. Физика и метафизика — это две разные ткани, которые сшиты точечными проколами. Обнаружение этих точек и есть религиозное переживание города. Как их найти?

Исторически в этом нет необходимости, потому что они все уже нашлись. Есть целая традиция в урбанистике, восходящая к Льюису Мамфорду, где считается, что именно святилище создает город: без него, как пишет Мамфорд, город являлся бы бессмысленной горой камней. О святилищах нам все объяснил Мирча Элиаде. Они возникают там, где Бог являлся людям (это называется иерофанией). В надежде повторить это или пройти к нему в оставленную дверь, люди отмечают места, где это произошло, храмами, возносят там молитвы и пытаются воспроизвести обстоятельства иерофании ритуалами.

При этом Христос, кажется, единственный, кто являлся горожанам, и это кончилось плохо. Все остальные случаи иерофании — негородские; там, где они происходили, города могли появиться впоследствии, но в момент, когда они посещали реальность, ничего городского в ней не было. Святилища древнее города, они относятся к незапамятным временам и переходят от эпохи к эпохе.

В качестве примера — одна из главных мусульманских святынь, мечеть Омейядов в Дамаске. Она возведена в правление аль-Валида I ибн Абдул-Малика в начале VIII века. Она перестроена из одной из древнейших христианских базилик, храма Иоанна Крестителя в Дамаске, заложенного императором Феодосием в конце IV века. Феодосий получил имя Великого от христиан за довольно сомнительные действия в отношении римской языческой культуры. В Дамаске решение о строительстве храма было связано с разрушением храма Юпитера на том же месте. Храм Юпитера приобрел окончательный вид во II веке (его колонны вошли в состав базилики Феодосия), но и он был выстроен на месте арамейского святилища Хадада (IX в. до н. э.). Исходя из идеи иерофании, святилища — будь то неясный арамейский храм, античный периптер, христианский храм на их месте или мечеть на месте христианского храма — являются своеобразной герменевтикой места. Само место неизменно, борьба идет за поиск наиболее адекватного истолкования того, что произошло, и за приобщение людей к этому событию.

Однако города в силу разных причин могли пропустить какое-то важное место или забыть о нем. Секуляризованная культура, носителями которой мы являемся, не слишком уважает практики традиционного институционализированного обращения к высшему, которые достались ей в наследство, но все время озабочена тем, не пропустила ли она каких-то важных мест, через которые туда можно было бы обратиться. Бог умер, но мы о нем помним.

Где сегодня мы подозреваем наличие этих мест сшивки физической ткани города и его метафизического горизонта? Я бы назвал такое место сакральной городской аномалией — это субститут святилища в секулярном городе. Хотя, казалось бы, этих аномалий может быть бесконечное количество, на самом деле они сводятся к трем типам. Три области прорывают сегодняшнюю городскую повседневность: природа, искусство и история.

Природа — отдельная тема (хотя вряд ли кто-нибудь будет спорить, что экологическое сознание является вариантом религиозного), а вот с историей и искусством ситуация складывается достаточно драматично. Идея о том, что посредством искусства можно добраться до высших сфер, восходит к концепции художника как гения трансценденции. Благодаря особым отношениям с небесами он может создать некий шедевр архитектуры или скульптуры, и в том месте, где это произойдет, возникнет новая точка сшивки физики с метафизикой.

Это недавняя идея — она возникла в культуре и философии романтизма, так что ей не больше 200 лет. Основная ее проблема в том, что художники слишком часто создавали произведения, которые не выполняли этой функции вообще или выводили не к тем небесам. Я долгое время работал в качестве архитектурного критика — и могу засвидетельствовать: рано или поздно любое здание, построенное с претензией на художественное качество, обязательно попадало в рейтинг самых уродливых зданий Москвы, которые необходимо снести. О скульптуре я уже не говорю — постановка любого памятнике в Москве вызывала и вызывает такую бурю общественного возмущения, что совершенно непонятно, какого эффекта хотят добиться те, кто его ставят. Возможно, художественное качество играет тут определенную роль, но нельзя не заметить, что возмущение непропорционально степени эстетической требовательности горожан, какую мы можем наблюдать в иных сферах (кино, визуальные искусства, литература, музыка, мода и т. д.). Скорее тут реакция на кощунство, на попытку навязать ложный, альтернативный, фальшивый метафизический горизонт.

История же с точки зрения сегодняшнего сознания априорно представляет подлинный путь к истинному смыслу (что, возможно, связано с кризисом идеи будущего). Не то что любой артефакт прошлого, будь то храм, памятник гражданской архитектуры, случайно сохранившийся дровяной сарай или каменная кладка в археологическом состоянии, обязательно соответствует сакральным местам в городе, хотя с точки зрения религиозного сознания можно счесть, что сам факт их сохранности во времени не случаен и соответствует некой высшей истине.

Но помимо этого здесь действует логика руины. Город прошлого не был сплошь сакральным — но он уже прошел, отправился в лучший из миров. Исторические фрагменты в любом случае разрывают повседневность за счет проявления этого несуществующего. Кроме того, руина так устроена, что, глядя на нее, мы достраиваем тот целостный образ, остатками которого она является. Руина — эта метафизическая машинка, она порождает рядом с реальным городом некий образ, мыслительную конструкцию города воображаемого, который уже в силу своей миражной природы кажется куда более идеальным, чем существующее положение. И хотя относительно прошлого возникают бесчисленные споры, все согласны по крайней мере в том, что оно было. Тут нет сомнений в подлинности. Это делает из исторических фрагментов самый общедоступный институт сакрального в городе, своего рода сакральное общее место, настолько же пронзительное и неповторимое, насколько бывают любые общие места. Их яростная защита от кощунников — настоящее духовное наслаждение.