В Большом зале консерватории выступил один из самых знаменитых пианистов современности — сэр Андраш Шифф. Его концерт был частью программы «Век Юрия Любимова», но на протокольное поминальное событие оказался совершенно не похож, считает Майя Крылова.
Свое приношение Юрию Любимову Андраш Шифф сыграл без утрированных эмоций и без антракта
Фото: Дмитрий Коротаев, Коммерсантъ / купить фото
Вопреки ожиданиям многих, организаторы юбилейного концерта (Фонд развития театрального искусства Юрия Любимова) не пошли по линии профессиональных отношений Любимова с музыкой. В Большом зале консерватории не звучали ни фрагменты опер, поставленных режиссером, ни музыка, к примеру, Тищенко или Мартынова. Но это и не был типовой концерт-мемориал.
Вдова Юрия Петровича Каталин Любимова перед началом благодарила пианиста за то, что он откликнулся на ее просьбу приехать и выступить. Музыкант «в течение долгого времени поддерживал своей игрой моего мужа», сказала она. «Когда Юрий Петрович в последние месяцы сильно болел, он спасался только слушая Шиффа». Музыка — то, чем спасаются в трудные времена; и кажется, это как-то связано со словами Любимова из его книги «Рассказы старого трепача»: «Вот и наступает 84-й год “Орвелла”, правда, за ним 85-й Баха, опять надежда. Все мы живем надеждами».
Именно с Баха, с его Каприччио си-бемоль мажор, Шифф и начал. И сыграл его в легкой, нежно-иронической, свободно-изысканной, но без нарочитости манере, идеальной для жанра. В традиционных барочных формах вроде пассакальи, счастливо избавленных от потуг на глубокомыслие, высветилась непосредственная, корневая танцевальность. Ласковая, но настойчивая беглость шестнадцатых в ариозо преобразовывала легкую меланхолию в шутливую декоративность. Шифф говорил о Бахе, который умел смеяться так же искренне, как вопрошать небеса о юдоли человеческой.
Бетховенская соната для фортепиано ми-бемоль мажор («Прощальная») с ее определенными заглавиями частей: «Прощание», «Разлука», «Встреча» — хоть и написана на случай (патрон и друг Бетховена, эрцгерцог Рудольф, уезжал из Вены, к которой приближались наполеоновские войска), но могла бы, наверно, напрямую ассоциироваться с темой мемориального вечера. Однако Шифф и здесь избегал каких-либо буквализмов и наглядности. А от традиции «большого», могучего, титанического Бетховена с эмоциональным напором, в потоке которого тонет классицистская структурность, последовательно уходил. Замирающие, эффектно тающие пиано Шиффу, кажется, важнее, чем броски на форте, точнее, ему интересны бетховенские перепады настроений вкупе с неожиданными паузами. А фортепианная соната Бартока с ее причудливой до экстравагантности переменчивостью (как будто еще одно каприччио, если не по форме, то по духу) прозвучала как ненавязчивый апофеоз.
После Бартока предполагался антракт. Но Шифф его решительно отменил, сыграв всю программу в режиме нон-стоп. Он часто так делает, создавая единое смысловое поле и не боясь, что публика устанет и ее внимание рассеется,— оттого получается особая задушевность, добытая ценой слушательского усилия. Кстати, хронологию пианист тоже отменил, сыграв сперва Яначека, а затем Шуберта. Шиффу близок, хотя и без особой страстности, программный пафос яначековой фортепианной сонаты «С улицы» (навеяна конкретными политическими событиями одного дня в 1905 году). Но и уповавший на вечность индивидуалист Шуберт с до-минорной сонатой, где распевность как заочная дискуссия с пульсирующими бетховенскими приемами, прозвучал весомо, и этими перекличками соната уместно «закольцевала» программу.
Финальные бисы были отмерены щедро: от баховских прелюдии и фуги до мажор из первого тома «Хорошо темперированного клавира» и гавотов из Шестой английской сюиты до венгерской тематики в мелодиях Бартока и Шуберта. Шифф играл деталями малых форм, подавая их как изящные подарки в безупречной упаковке: с тем же фирменным мягким туше и с интеллигентной, точнее подспудной, но — парадокс «неброскости» — очевидной и внятной эмоцией. Музыка звучала без резкостей и звонкостей, когда ничего как бы специально не подчеркнуто, но композиторская мысль откристаллизована до тонкости, выделка доведена до ажура, а звук похож на серебристое мерцание. Сменив в финале масштаб и оптику, клавирабенд ничего не потерял в значительности — все было уравновешено, обдумано и увязано в единое целое. Наверно, именно это нравилось Юрию Любимову.