Муса Мурадов у остатков разрушенного во время депортации дома отца в высокогорном селении Дай Шатойского района Чеченской республики
Фото: Предоставлено автором
В чеченском языке есть слово, означающее тех, кто был депортирован. Оно переводится на русский примерно как «разрушенные». Одно время так и говорили: «Когда он родился, до разрушения или уже после?» Я сам на себе не испытал выселение, но родился еще в Киргизии, в 1956 году: получается, что я неполный год провел в депортации. Я отношусь к категории политрепрессированных, как все чеченцы и ингуши, которых выслали в феврале 1944 года, и как все, кто родился в их семьях за эти 13 лет в Казахстане и Киргизии. Статистика говорит, что высланы были 450 тыс. человек, а вернулись из них 240 тыс. Очень многие погибли на пути в ссылку, за долгие дни пути в холодных вагонах-телятниках для перевозки скота, многие умерли в первые недели и месяцы на новых местах, от холода и голода. В моей семье депортацию пережили все, кроме моей младшей сестры, которая родилась уже после возвращения.
В феврале 1944 мама Хадижат жила одна. Ее муж воевал на фронте.
Сколько я помню маму, среда всегда была ее нелюбимым днем недели. Она не планировала на этот день дела, отменяла поездки и требовала того же от нас. В холодное февральское утро 1944 года, в среду, в дом моей будущей мамы громко постучали. Она встала, поплотнее укутала шерстяным пледом оставшегося в постели трехлетнего малыша и бросилась открывать дверь. В дом ввалились несколько военных — один офицер и два солдата с автоматами. У офицера на боку была кобура с пистолетом, а в руках папка. «Мужчины есть? — спросил он маму.— Где хозяин?» Она не успела окончить начальную школу, очень плохо знала русский, но выговорила с трудом: «Далеко, воевать уехал». В это время мальчик проснулся, стал звать ее, ей пришлось взять его на руки.
Мамин муж Солтамурад писал ей с фронта письма по-чеченски, но попадались в них и русские слова – «фронт», «командир», «немцой» (немцы). Мама достала из сундука эти письма, перевязанные толстой шерстяной ниткой, протянула офицеру. Тот повертел письма в руках, бросил на стол, скомандовал: «Собирайся!» Мама не сразу поняла, чего он требует, но зашел родственник мужа, объяснил, что всех чеченцев выселяют, надо взять теплые вещи и еду и безотлагательно собираться в дальнюю дорогу. Какой долгой будет дорога, никто не знал. Мама собрала два узелка — вещи мальчика и продукты, какие были.
Дороги было тринадцать суток. Мама потеряла сына по дороге в Киргизию, он умер на третьи сутки пути, и его похоронили на неизвестном полустанке. Мой отец Каим потерял свою первую жену по дороге в ссылку.
Из всей его семьи — трех братьев, двух сестер, матери и отца — домой вернулся только сам отец с детьми от первого брака и с нами.
Первый муж моей мамы, фронтовик, предположительно мог быть жив в феврале 1944, но последние письма от него до мамы дошли осенью 1943-го. Уже потом, в Киргизии, спустя год или два после войны, она узнала, что он погиб на войне, от односельчанина, который вернулся с фронта. Некоторым фронтовикам удавалось приехать после войны туда, где до этого был их дом. Чечено-Ингушскую республику упразднили, на ее месте осталась Грозненская область, часть районов на востоке отошли Дагестану, на западе — Северной Осетии: тот самый Пригородный район, который до сих пор остается яблоком раздора между ингушами и осетинами,— эта рана, к большому сожалению, все еще кровоточит. Фронтовики, в форме, в боевых орденах, с военными удостоверениями, могли перемещаться по стране. Они приезжали к местам своего довоенного проживания и обнаруживали — кто пепелище, а кто чужих людей в своем доме. Только на месте они понимали, что случилось. Бродили день-два по округе, а потом уезжали в Казахстан и Киргизию искать родных. Бунтовать никто из них не бунтовал, но, говорят, были смельчаки, которые обращались даже к Сталину с требованием вернуть народ. Например, Герой Советского Союза Мовла Висаитов, как рассказывают, был с другими военными на приеме у Сталина и просил его разрешить чеченцам вернуться домой.
Многих чеченцев и ингушей в 1944 году снимали с фронта и отправляли в ссылку, но Висаитова отстоял его командир дивизии, который и представил его к награде.
Получить ее Висаитов смог только посмертно, году в 1990-м, хотя он был участником встречи на Эльбе и имел американские награды (Мовлади Висаитов, 1918–1985, в годы войны командир гвардейского кавалерийского полка, участник встречи на Эльбе 2 мая 1945 года, кавалер американского ордена Почета. В июне 1945 года был представлен к Звезде Героя Советского Союза, но получил орден Ленина. Звание Героя Советского Союза присвоено посмертно.— “Ъ”)
Моя семья жила в поселке Бешакен Кировского района Таласской области Киргизии. Я точно знаю адрес, но никогда там не был, хотя просил корреспондента “Ъ”, который ездил в те края, сфотографировать места, где жили мои родители во время депортации. Дома там, наверное, уже другие.
С местными жителями в Казахстане у ссыльных поначалу складывалось не очень хорошо: им ведь сказали, что привезли чуть ли не врагов народа. Информационная обработка, скажем, дала результаты. Устраиваться приходилось на голом месте. Приходилось очень тяжело. Моя сводная сестра Ама, которой сейчас 87 лет, она дочь моего отца от первого брака, рассказала, что их от смерти в депортации спасла случайность. Женщина-сотрудник НКВД, которая пришла к ним в дом в день выселения, увидела, что в доме много одежды и текстиля, которым торговал мой отец. Она сказала им взять большой матрац, набить его этими вещами и тканью и не брать с собой больше ничего. И эти вещи в первые недели в Киргизии удавалось менять на продукты: если бы не она, они бы, наверное, не выжили.
Родители вообще не очень любили говорить об этом времени, поэтому подробности не сохранились. Думаю, они понимали, что происходящее коснулось не только чеченцев. Рядом с нами, например, жили курды: о том, что курды существуют и тоже были депортированы (курды Азербайджана и Армении были депортированы в 1937 году, курды Грузии в 1944, частично реабилитированы после 1956 года.— “Ъ”), я узнал по рассказам старших, в которых фигурировала «курдибаба» — пожилая женщина-соседка, которая иногда соглашалась побыть с нами, пока родители работали. Маленький, я долго не знал, что ее так называли в семье из-за курдского происхождения. Много было и ссыльных немцев, потом в наших краях жило много смешанных семей, где муж был чеченец, а жена немка, и наоборот.
Когда Сталин умер, эмоции, конечно, были: поздравляли друг друга со слезами на глазах. Но открыто радоваться боялись.
Именно тогда появилась надежда вернуться на Кавказ. Возникло то, что сейчас назвали бы «мем»: старики, которые не могли читать газеты, спрашивали молодых, когда те брали газету в руки: «Ну что, не пишут, что нам можно вернуться?» Для чеченцев и ингушей Сталин, как бы кто другой к нему ни относился, это неприемлемая, злодейская фигура. То, что некоторые до сих пор чтут Сталина, связано, мне кажется, не с его фигурой, а с отсутствием порядка в стране: люди хотели бы, чтобы воров и казнокрадов, которые присосались к крови народа, как сказал бы писатель Проханов, взяли за горло по-сталински. Ведь он и злодеев преследовал — есть такое народное представление. Иногда, особенно когда был разгул бандитизма в 1990-е годы, даже от чеченцев можно было услышать это «Сталина на вас нет!». Урок, что сталинский порядок всегда ведет к невинным жертвам, мне кажется, остался не выучен.
После смерти Сталина многое сразу поменялось. До этого ведь нам из села в село нельзя было пройти, чтобы не отметиться: за это могли посадить. Подругу моей сводной сестры посадили за то, что она уже в Киргизии придумала и пела частушку про Сталина на чеченском. Основная масса высланных вернулась домой весной 1957 года. Кто-то, кто обустроился за 13 лет в Казахстане и Киргизии, сделал карьеру,— такие иногда оставались там, но таких было совсем немного. Доля правды, наверное, есть в словах некоторых чеченцев, что в ссылку уезжали отдельные семьи, а вернулась нация.
Во всяком случае, пусть и таким чудовищным способом, но многие смогли вырваться с гор, получить доступ к образованию.
Чеченские ученые, деятели культуры, известные на весь Советский Союз, такие, как Махмуд Эсамбаев, родились и росли в ссылке.
В декабре 1994 года в Чечне началась война. Жители республики бросились бежать, кто в соседние регионы, а кто еще дальше — некоторые ехали в том числе к родне, оставшейся в Казахстане и Киргизии. Я тоже решил уехать и позвал с собой маму. Она категорически отказалась: «Не поеду никуда, второй раз выселяться не буду, умру дома». Мама пережила первую войну и умерла в начале второй, в возрасте 85 лет, от болезни.
