Время дороже денег для каждого пятого россиянина. Но большинство работников по установившейся в индустриальных экономиках традиции без проблем меняют восемь часов в день на денежный эквивалент. А некоторые стремятся избавиться от времени совсем.
Фото: AFP / EASTNEWS
Пролетарские идеалы
«”Восемь часов для труда, восемь для сна, восемь — свободных” — вот наиболее популярная трехчленная формула для выражения давних чаяний пролетариата в области использования его времени. До сих пор максимум общественного внимания привлекал к себе, разумеется, лишь первый, наиболее существенный член этой формулы. Восемь часов для труда. Эту норму нужно было завоевать. Но революция 1917 года уже дала русскому индустриальному пролетариату это завоевание. И теперь уместно спросить: в какой же мере после указанного завоевания осуществлена вся наша трехчленная формула?» — писал советский экономист Станислав Струмилин в 1922 году.
Идея восьмичасового рабочего дня для пролетариата родилась еще в начале XIX века, но в России была реализована только после Октябрьской революции
Фото: Mary Evans / DIOMEDIA
Спустя пять лет после принятия Совнаркомом декрета о восьмичасовом рабочем дне (опубликован 12 ноября 1917-го по новому стилю) Станислав Струмилин пришел к обескураживающему выводу. Из трех частей формулы, предложенной Робертом Оуэном в начале XIX века и ставшей основой нового трудового распорядка, мало-мальски соблюдается одна: русский рабочий, если учесть на круг более продолжительный сон в праздники, действительно спал примерно восемь часов в день.
«Что же касается обязательного трудового дня,— писал Струмилин,— то он в среднем не ниже 113/4 часа, а для женщин, работающих на фабрике, даже значительно больше — до 14 часов в сутки, из которых на платную работу выпадает только восемь»,— остальное составляли обязательные домашние работы.
Какое уж в этих условиях чтение газет, какое саморазвитие… «Всякий свободный день и час нашей быстротекущей жизни, который русский пролетарий сможет оторвать от своей обязательной повседневной работы для свободного творческого труда — ради саморазвития и борьбы за светлое будущее своих детей, за будущее пролетариата,— это время нельзя расценить на деньги. Вот почему,— писал Струмилин,— нам хотелось бы, чтоб как можно скорее пришел тот желанный час, когда мы научимся, наконец, ценить свое время по достоинству и когда
в ответ на передовой лозунг буржуазной Америки — “время — деньги” — мы услышим другой, еще более прогрессивный клич освобождающегося российского пролетариата: “Время дороже денег!”».
Сейчас, безотносительно к приверженности пролетарским ценностям и роду занятий, с подобным лозунгом согласились бы, по данным глобального опроса Gfk, 23% россиян против 31% в среднем по миру и 29% в США. Время остается деньгами.
Промышленный роман с часами
Союз работы, времени и оплаты сложился к концу XVIII века, напоминает американский социолог Бенджамин Снайдер (см. The Disrupted Workplace: Time and the Moral Order of Flexible Capitalism). С механизацией труда время превратилось в товар: труд измерялся в часах, проведенных рабочим на фабрике, и зарплата соответствовала этому времени.
Время оказалось структурированным извне: график работы рассказывал, когда, где и в каком порядке (по последовательности заданий) работник должен расходовать свою психическую и физическую энергию, а механические часы стали для работодателей способом контролировать соблюдение этого графика.
Позже к этому «кнуту» добавилась «морковка» — представление о выгодах, которые сулит долгая интенсивная работа: профессиональный успех, самореализация, безопасный выход на пенсию. Словом, карьера. И хотя фактически она была (и остается) главным образом привилегией «белых воротничков», сама идея такого предсказуемого будущего оказалась привлекательной и была воспринята даже теми работниками, у которых на продвижение по службе нет шансов.
«Фиксация рабочего времени, сдельные ставки, сменная работа и в конечном счете карьерная модель занятости стали для работодателей инструментами создания надежных, преданных делу, энергичных работников, необходимых для массового промышленного производства»,— подчеркивает Снайдер.
Такая «количественная» модель времени еще остается доминирующей, особенно на «промышленно-бюрократических» рабочих местах. Но для постиндустриальной эпохи она оказалась слишком жесткой: «гибкий капитализм» предпочитает платить не за хронологическое время, а за качественное, то есть за выполненные задачи, и не является сторонником бессрочного найма.
Более того, по наблюдениям Снайдера, работники относятся к «гибкому» подходу с изрядным энтузиазмом, находят свою работу увлекательной и осмысленной, смену деятельности из-за прекращения контракта — интересным опытом и в целом чувствуют себя свободнее.
Хотя объективно, полагает Снайдер, отсутствие фиксированного рабочего времени и предсказуемой карьерной траектории лишает людей личного времени, не дает возможности восстановиться после работы и негативно влияет на состояние здоровья и личную жизнь.
Российский опыт
Вполне очевидно, что при всех различиях между американским и российским рынками труда в России можно встретить похожие по признаку отношения к рабочему времени категории работников.
В частности, в неформальном секторе отношение к рабочему времени часто неформальное (в частности, в выборке обследования бюджетов времени населения, проводившегося Росстатом в 2014 году, оно не фиксировано у каждого третьего работника этой категории). И тем более сравнительно редко (в 40% случаев) разграничивают свое время люди, не являющиеся наемными работниками.
Ситуация действительно стрессовая, и, например, фрилансеры (см. журнал «Экономическая социология», 2016, №1) признаются, что порой чувствуют себя как выжатый лимон: время от времени им приходится работать в крайне напряженном режиме, «спать по четыре часа в день», и этот период сменяется периодом апатии и бездействия.
.jpg)
В чем-то, надо признать, подобный режим напоминает тот распорядок, которого придерживались крестьяне-единоличники в исследовании Струмилина: летом их рабочий день продолжался по 14–15 часов, зимой — сокращался до 3,5 часа, при этом масса времени терялась в прокрастинации.
«Нераспределенный бюджет времени», в который были включены «все те длительные паузы, в которые наш медлительный на решения крестьянин почесывает свой затылок и поясницу после каждого дела, прежде чем приняться за какое-нибудь иное дело или безделье», Струмилин оценивал в тысячи часов в год: «По праздникам, на свободе, наш крестьянин чешет у себя в потылице от 7 до 10 часов в день, а в рабочие будни даже зимой он становится гораздо поворотливее и сокращает это интересное занятие почти вдвое, а в еще более горячие летние будни — раз в двадцать, до получаса в день».
Время оказывается неровным, но это время, которое люди структурируют самостоятельно. И при всей неравномерности нагрузки и стрессах они ценят эту возможность.
Например, исследование Дениса Стребкова и Андрея Шевчука из ВШЭ («Перепись фрилансеров», 2014) показало, что в списке трудовых ценностей она делит второе место с размером заработков (70%) и не так уж сильно отстает от «творческой работы» (76%).
Для сравнения: 77% штатных сотрудников организаций поставили на первое место зарплату, все остальные факторы отметили меньше 40%. Такое различие в ценностях, очевидно, связано и с тем, что лишь 3% фрилансеров готовы полностью отказаться от этой формы занятости ради карьеры «в качестве наемного работника».
Возможность работать где угодно и когда угодно для многих оказывается привлекательней предсказуемого карьерного движения
Фото: Getty Images
Похожие настроения характерны и для людей, занятых в «гаражной экономике», которые в отличие от фрилансеров, ищущих заработка по освоенной специальности, осваивают новые специальности, чтобы заработать.
«Я не встречал “гаражников”, которые бы сильно страдали от отсутствия формальной занятости,— говорит профессор ВШЭ Симон Кордонский.— Они обычно не ищут работу в формальном секторе. И по отношению к ним, как мне кажется, неприменимо само понятие труда. Их занятость — не труд, она вписана в обыденность. Это ведь то состояние, когда нет разделения на труд, свободное время и отдых».
Можно предположить, что четкого разделения времени труда и отдыха нет и у довольно многих наемных работников в формальном секторе. Хотя в большинстве случаев (91% в выборке Росстата) время начала и окончания рабочего дня в организациях все-таки фиксировано.
Бегство от свободы
Чем выше у человека уровень образования, тем проще ему организовывать свое время, будь то время, оставшееся после продажи работодателю своих часов, или время, изначально принадлежащее ему целиком.
Еще в исследовании Струмилина отмечалось, что «зависимость между уровнем культуры и профессиональной квалификацией рабочих проявляется довольно выпукло»:
чем выше была квалификация рабочих, тем чаще они расходовали свободное время на чтение книг, газет, посещение митингов и прочую общественную деятельность.
Средний уровень образования с тех пор сильно вырос, но и сейчас свободное время иногда оказывается лишним — люди просто отказываются организовывать его сами. Для работников, выпавших из привычного окружения (например, временные работники, приехавшие из других населенных пунктов) или просто чувствующих ущербность своей жизни, рабочее место становится главным источником социальной идентичности, способом почувствовать принадлежность к какой-то общности. И они добровольно сводят личное время к нулю.
Труд наполняет жизнь смыслом. Когда других смыслов найти не удается
Фото: Reuters
«У людей, занятых физическим трудом, который отчужден от образования, по-другому организовано время. Рабочие на заводе пытаются работать гораздо больше, чем восемь часов. Они часто работают по 12 часов, во-первых, и, во-вторых, берут дополнительную работу, чтобы выходить в выходные. И если они не выходят на работу, они чувствуют полную фрустрацию»,— рассказывает Дмитрий Рогозин, заведующий лабораторией методологии социальных исследований Института социального анализа и прогнозирования РАНХиГС и руководитель проекта фонда «Хамовники» «Этнография рабочего места».
Искать причину таких переработок в деньгах можно, но не совсем правильно: «Понятно, что здесь есть материальная заинтересованность: люди объясняют, что надо детям помогать или еще кому-то, но за этими словами видна и эмоциональная привязанность, потому что мы фиксируем настоящую фрустрацию, если человек не вышел работать в выходные. Фрустрацию не из-за того, что он денег меньше получил (это вторично), а потому что в большей степени чувствует бессмысленность своего пребывания в этой жизни. Люди передают собственное время, получая взамен смысл,— подчеркивает Рогозин.— Вопрос о квалификации здесь вообще неважен — важно, что ты присутствуешь на работе и ты уже не хозяин этого времени — твое время уже организовано кем-то другим, и это легитимирует твое присутствие в этой жизни, твой неуспех в семье или что-то еще. Это не труд, это организация смысла своего пребывания, здесь и сейчас».