После премьеры «Формы воды» с Гильермо дель Торо поговорил Андрей Плахов.
Фото: Sophie Giraud /Twentieth Century Fox Film Corporat
— Как вы определили бы главную эмоцию «Формы воды»?
— Сплав любви и ненависти. Если бы мы могли безнаказанно убивать, я бы уничтожил политиков, которые заставляют людей враждовать. Гражданская война никогда не кончалась — ни в Испании, ни в США. Я не думал, что доживу до нацистских проявлений в Америке. Моим родителям в США отказались делать операцию, услышав мексиканский акцент. Когда полиция останавливает меня в Беверли-Хиллз в моей не очень престижной машине, меня спрашивают: «Что вы здесь делаете?» Объясняю, что я продюсер и все такое. «Продюсер? В такой машине?»
— Есть ли противоядие от ненависти?
— Только любовь. Надо научиться любить другого — того, кто кажется монстром. Любовь, как и вода, не имеет формы, но когда она входит в нас, все преображается. Надо научиться видеть. Если я вижу тебя, я верю тебе. А идеология заставляет не видеть и мыслить стереотипами: ты — мексиканец, ты — еврей, ты — монстр.
— Что такое ваш фильм по жанру?
— Сказка, антифашистский фильм, лав-стори, хоррор… Хоррор всегда романтичен, так сказать, «Красавица и чудовище».
— Вы писали главную женскую роль специально для Салли Хокинс?
— Да, именно. У нее самое лучшее лицо для того, чтобы сниматься в кино, она напоминает мне Одри Хепберн, но без тени гламура. Я заставлял ее смотреть Бастера Китона, Чарли Чаплина. Мы много репетировали, и она научилась играть своим телом, говорить языком немого кино. Она очень сексуальна и всегда равна самой себе, из современных актрис могу сравнить ее только с Кейт Бланшетт. Если бы героиня выглядела как девушка из парфюмерного магазина, разрушился бы весь фильм.
— Вы можете назвать кинематографистов, ставших источниками вашего творческого вдохновения?
— Помимо двух «извращенных католиков» Бунюэля и Альфреда Хичкока, могу назвать целое созвездие своих соотечественников: Роберто Кальварона, Эмилио Фернандеса, Хулио Брачо, Артуро Рипштейна. Глядя их фильмы, я пришел к выводу, что мексиканская идентичность — это не только фольклорные элементы, но определенный взгляд на мир…
— Классическое мексиканское кино было сформировано эмигрировавшими испанскими республиканцами. Не им ли вы возвращаете долг в «Лабиринте Фавна»?
— Можно сказать и так. Подростком я дружил с эмигрантами довоенной волны, они много рассказывали о гражданской войне в Испании. Они-то и принесли в мексиканское кино революционный дух эксперимента.
— Вы говорите про сюрреализм? Он все еще актуален?
— Дух Дада и сюрреализма жив, если ты знаешь, где его искать! Он живет в фильмах Дэвида Линча и Мишеля Гондри с Чарли Кауфманом. Сегодня, в эпоху апатии, он не так кусается, как во времена иконоборчества, но и сейчас, иногда даже в коммерческой телепередаче, можно встретить образы, способные нарушить чистую совесть буржуазии. Сегодня труднее шокировать, чем столетие назад, но я верю, что сильный образ по-прежнему способен перевернуть мир. И должен!
— Какова роль новых технологий в современной кинорежиссуре?
— Мы необязательно должны их использовать, это наш выбор, но не вправе полностью игнорировать. Средства, которыми мы рассказываем историю, трансформируют саму историю. Сегодня кино прокладывает прямой путь в наши мозги и сердце: образы и эмоции с помощью новой техники связаны теперь почти подсознательно.
— Как ощущается вами разница между работой на больших студиях и в независимых проектах, в Голливуде и за его пределами?
— На больших студиях вы получаете больше игрушек, но значительно меньше свободы. В независимом, или «европейском», формате меньше игрушек, больше свободы. Необходим внутренний баланс, чтобы работать в обоих форматах. Я считаю «Хеллбой» столь же личным фильмом, как мои испаноязычные картины, только формат другой. Личный фильм, завуалированный под «летнее кино». В Европе маркетинговая стратегия не так тяготеет над проектами. Кинорежиссер может там приблизиться к состоянию поэта или художника.
— Рассматриваете ли вы свой опыт как часть «латинского вторжения» в Голливуд?
— Да, несомненно. Когда я появился в Голливуде, меня пытались заключить в гетто сценариев про бои быков и «марьячи». Я делал ошибки, но все же я стремился заставить Голливуд сотрудничать со мной на моих условиях. В моей фильмографии можно встретить по три-четыре года простоев. Это наше мексиканское упорство — одна из причин, по которой Альфонсо Куарон, Алехандро Гонсалес Иньярриту и я среди многих других завоевали свободу и право делать те фильмы, которые мы хотим.
— Помогли ли вашей карьере международные фестивали?
— Премия в Канне за «Хронос» в размере $10 тыс. помогла мне выжить и начать другой проект. До этого никто из моего окружения не верил в мой успех, да и я сам был на грани отчаяния.
— Какое качество вы считаете главным для режиссера?
— Стойкость. Режиссер — это не то что художник или поэт. Он должен противостоять всему миру. Наша работа и способ существования — публичные. Мы должны уметь находить деньги, бороться с неблагоприятными обстоятельствами, погодой, продюсерами и так далее. Никто не найдет коробку с нашими непоказанными фильмами после смерти, все надо успеть сделать при жизни.
— Каков будет ваш следующий режиссерский проект?
— Возможно, фильм о призраках. Это чудо, что я сделал «Форму воды» и она получилась такой, как я хотел. Для этого мне пришлось научиться по-своему формулировать жанровые правила и рассказывать истории. Большие картины я насыщаю арт-элементами и наоборот. Главное, чтобы и дальше сохранялась возможность так работать.