«Экранизировать Довлатова — это тупик»

На прошлой неделе в конкурсе Берлинского кинофестиваля состоялась мировая премьера фильма Алексея Германа-младшего "Довлатов". Накануне "Огонек" поговорил с режиссером — о том, как сегодня художнику разговаривать с государством, с родственниками и с собственной совестью

— Что в основе сценария фильма, из чего он создан? Там использованы, конечно, произведения самого Довлатова?

— От самого Довлатова в сценарии немного. Перед написанием сценария мы встретились со сценаристом Юлией Тупикиной, я предложил ей написать вольную биографию Довлатова. Нам сразу стало ясно, что нельзя идти путем классического байопика: родился, служил, не публиковали, Ленинград, Прибалтика, отъезд... Во-первых, если следовать таким путем, на все значимые периоды его жизни у нас останется примерно по 15-20 минут. Это все имело бы, по сути, вид клипа о писателе. Тем более что его окружение постоянно менялось. Во-вторых, мы хотели снять кино еще и о городе Ленинграде той поры. Город Ленинград мне интересен, это и моя юность, помню эти улицы, темень, холод, серый город... У меня с этим городом связаны какие-то воспоминания. Поэтому съемки фильма имели для меня и некий психотерапевтический эффект. Мне было интересно прыгнуть вот туда чуть-чуть. И в итоге решили все замкнуть на Ленинград по многим причинам, в том числе по бюджетной. У нас маленький бюджет, мы снимаем исторический фильм о писателе. Мы понимали, что придется строить город 1970-х фактически заново. Знаете, я очень чувствителен к фактуре. Если я вижу в некоторых исторических фильмах, что там цвет стен не тот, или кирпич, или дверь и что они призваны как бы "изображать 1960-70-80-е годы", меня трясти начинает. Поэтому я был готов к тому, что это будет очень тщательная история. И вот, исходя из этих ограничений, мы решили воссоздать всего несколько ноябрьских дней 1971 года, перед отъездом Довлатова в Таллин. Так, чтобы история была и насыщенной, и стремительной, и лаконичной одновременно.

— Довлатовские байки как бы вкраплены в повествование?

— На самом деле его произведения там почти не используются. Или в большой степени переработаны. Но мне льстит, что вам показалось, будто бы в фильме "много самого Довлатова". Значит, настроение довлатовской прозы мы угадали верно. Мы пытались придумать такого человека, который находится немножко в защите от окружающего мира... Я, как мне кажется, избежал вначале большой ошибки. Когда я поговорил с Екатериной Довлатовой, дочерью писателя, когда начал перечитывать "Заповедник", в общем, я вдруг понял, что это нельзя поставить, нельзя экранизировать . Вернее, можно, конечно, и тому есть примеры. Но если ты хочешь, чтобы текст Довлатова был достоверным, чтобы это еще и был портрет эпохи — его невозможно экранизировать буквально, в лоб. Потому что текст Довлатова построен по абсолютно другим литературным законам. Переложить его на язык кино невозможно. Я понял, что это тупиковый путь.

Мы пытались написать сценарий так, как если бы это он сам его написал.

Естественно, мы не претендовали на его уровень мастерства. Но мы пытались придумать какого-то своего Довлатова. И для нас было важно рассказать про его время. Понятно, что невозможно туда запихнуть всех, сложно, чтобы там, условно, кроме Бродского появился еще и поэт Кушнер, так как время в кино ограниченно, а говорить о Кушнере кратко невозможно. Поэтому часть героев — это обобщенные образы интеллигенции тех лет. Нам было важно вытянуть других людей того времени, которые являются не менее важными, чем сам Довлатов. Это Шварц, Бродский и так далее. Те, кто задает еще одно измерение происходящему.

— Почему выбраны именно шесть ноябрьских дней 1971 года? Очередная годовщина Октябрьской революции призвана оттенять бытовую жизнь?

— Эта подготовка к празднику действительно создает контраст — возможность показать жизнь человека, который свободен от обязаловки. Это создает разность ритмов между жизнью Довлатова и жизнью советского города. И этот зазор дает зрителю какие-то новые возможности. И еще — это момент распутья для них: Бродский еще не уверен, что он уедет, и вот эти качели — уехать — не уехать, остаться — не остаться — они важны для настроения фильма. Довлатов тоже еще не уехал. Еще нет окончательного понимания ни у кого — это важно, это дает пространство для обсуждений, для размышлений, разговора.

— В эти шесть дней ваш Довлатов понимает, что ему здесь, в этой жизни, нет места?

— Я бы сказал так: шесть дней, когда он понимает, что так, как живет он, дальше жить не получится. Что так не выйдет. Что эти походы по редакциям, вымаливание публикаций, бесконечные просьбы и повторение одного и того же. Он понимает, что это тупик, выхода нет, надо куда-то прыгать. Все эти дни — это на самом деле внутренняя подготовка к внутренней эмиграции — пока что в Прибалтику. Это не выпячивается, но задается. И Бродский все время размышляет об отъезде... Да, это время решений.

— Здесь, мне кажется, верно передана ситуация кризиса советской власти. Она продолжает контролировать человека, но уже не совсем понимает, с какой целью, во имя чего.

— Я совсем чуть-чуть застал эти советские редакции журналов... Я помню эти лица, и мы со съемочной группой потратили огромное количество времени, чтобы поселить в "редакцию" актеров, похожих на людей из тех редакций. На эти воспоминания накладывались чьи-то воспоминания о том, как какого-то писателя N "очень любили, но не публиковали". То есть там не было враждебности. Это все скорее носило абсурдно-нежный характер. Никто на тебя не кричит, не рычит, но постоянно вокруг забалтывание, заматывание, бесконечные обещания. Мне это знакомо, потому что примерно такая же обстановка в тех местах, где я уже много позже, например, пытался просить денег на очередной фильм... Эта ситуация и похожа, и не похожа одновременно, но система, что называется, одна. Этот фильм вообще построен по принципу существования многих разных вселенных. Там есть интеллигентская среда, есть номенклатурная, есть рабочая, метростроевцы...

— И, конечно, питерский андерграунд. Всего через три года после описываемых событий появится группа "Аквариум". У нас до сих пор не осмыслена преемственность неподцензурной литературы и рок-культуры. Они в нашем сознании до сих пор существуют как бы отдельно, а ведь, по сути, люди жили в одно время.

— Понимаете, проблема реального Довлатова в том, что он очеловечен и расчеловечен одновременно в нашем сознании.

Вот существует его проза, условный герой Сергей Довлатов, тапочки, халат, цинизм — выдуманный им же самим образ. Но никто никогда не узнает, каким он был в реальности, наверное, только его самые близкие люди.

Думаю, если я все-таки правильно понимаю это поколение, это время, Довлатов был достаточно резок и нетерпим к дурному. Он не любил пошлости, банальности. Но, как человек пишущий, он буквально страдал от вот этого "не складывающегося языка", который он пытался совершенствовать. Страдал от того, что неопубликованное копится, копится в столе, и никто не может это оценить. Когда писатель лишен взгляда со стороны, он будто лишен воздуха. Я думаю, он был человеком очень строгих литературных суждений и сильно переживал от того, что сидел в самом конце "литературного стола". Потому что уже были в их литературной компании какие-то знаменитости, а он был просто подающим надежды высоким красивым мужчиной, немножко похожим на Филиппа Киркорова. Он действительно вставал рано и писал, писал, писал. Образ "необязательного пьющего красавца" был придуман им самим, естественно, но этот выдуманный им "костюм" потом, безусловно, вытеснил самого человека. Мы не пытались этот миф разоблачить, но пытались его очеловечить.

— Вы говорите, что хотели показать эпоху. У нас накопилось уже так много сериалов и фильмов, и все они про эту самую эпоху. Вы не опасаетесь, что все уже устали от этого бесконечного погружения в прошлое?

— Нет, не опасаюсь. Потому что я понимал, что у нас есть несколько колоссальных преимуществ. Во-первых, я знаю, о чем мы снимаем этот фильм. Я уверен, что путем экстремального напряжения мы достигнем совпадения с эпохой. Я сам родом из писательской семьи; мы не собирались снимать фильм о писателях, которых играют известные актеры. Мы снимали фильм о тех, с кем и мы сами могли бы сидеть за одним столом, выпивать, курить, разговаривать, видеть, что у них в душе происходит, видеть их внутреннюю тяжесть или, наоборот, экстаз. Наконец — пусть это будет несколько по-хамски звучать,— я не считаю себя глупее других режиссеров. Возможно, я менее талантливый, менее одарен и никогда не смогу написать, как Бродский или как Довлатов. Да, я никогда, наверное, не смог бы перенести те испытания, которые им выпали. Не смог бы сохранить прямую спину, не смог бы так влиться в иной мир. Но мне кажется, что все-таки понять правильно я их могу. Я не смотрю на них снизу вверх, я пытался смотреть на них сбоку, с равной точки зрения. Чтобы не превратить это в возвеличивание, но и чтобы это не выглядело карикатурой. Поэтому я не сомневался, что мы достигнем какого-то относительно приличного результата. Другое дело, что это было очень тяжело. Наш художник Елена Окопная все время строила и перестраивала декорации, постоянно заканчивались деньги, несколько раз возникала проблема с артистами. Ведь даже массовку — она тут очень важна, в этом фильме — мы искали сами, не через базы и агентства.

— Значит, даже массовка в подобных фильмах примелькалась настолько, что она вам не подходила?

— Да. Еще мы отклоняли множество писем от известных актеров, которые по какой-то причине думали, что они должны играть Довлатова или Бродского. Они присылали какие-то видеоматериалы и почему-то считали, что они сыграют это лучше всех, при этом они изображали что-то довольно нелепо и неумело. Мы на самом деле при съемках этого фильма просто изолировались от кинематографической среды. И вот, возвращаясь к массовке, даже их мы часто специально набирали из тех, кто не снимался ранее в кино. Половина редакции советского журнала — не артисты и половина квартиры, где Бродского читают, тоже не профессиональная массовка. Все эти мучения нужны были мне потому, что я, в отличие от коллег, знаю одну довольно простую вещь: личность может сыграть только личность. Подобное должно играть подобное. Поэтому было примерно понятно, куда и как двигаться.

— Сербский актер Милан Марич, который играет у вас Довлатова. Он-то вообще понимал, кого играет?

— Абсолютно это не важно. Он выдающийся артист, Марчелло Мастроянни в будущем, как я надеюсь. Ему 25 лет. Собственно, я не буду тут рассказывать, потому что все это рассказано — как мы привезли его в Россию, как откармливали его салом, чтобы он был по комплекции похож на грузного Довлатова. А знание... Это вообще не имеет никакого значения. Если артист играет математика, он что, должен быть математиком? Или если играет выдающегося композитора, он должен музицировать что-то обязательно?.. Ну нет, конечно! Просто он должен быть хорошим актером. Это же и есть профессионализм актера — умение быть искренним, достоверным и эмоциональным в предлагаемых обстоятельствах.

— Когда смотрел ваш фильм, я сформулировал для себя его главный тон, что ли,— это бормотание. У вас постоянно слышны какие-то голоса, они накладываются друг на друга, и в итоге получается, что полфильма ты слышишь вот этот самый гул 1970-х. То есть мы видим, как складывается параллельный советскому мир.

— Вы, конечно, несколько усложняете насчет говора, голосов... Мне просто хотелось изменить подход к съемкам таких фильмов. У нас актеры на заднем плане говорили, что хотели,— это опять же давало большую свободу камере. Где-то этот гул остался, где-то мы его переозвучили... Все это в конце концов превратилось в какую-то личную историю для каждого. Если мой отец в фильме "Мой друг Иван Лапшин" разбирался со своим детством, то в фильме "Довлатов" я, можно сказать, разбираюсь со своим. Для меня важно, чтобы сохранились хотя бы эти иллюзии — ведь нет уже ничего от того времени, все пропало. Понимаете, эти квартиры, первые иностранные записи, запах иностранных вещей — он ведь был абсолютно другой. Сейчас никто не поймет, что это такое, когда ты в первый раз чувствуешь запах какой-то иностранной жвачки, или какао, или пластика. Он пах иначе, чем советский пластик. К примеру. Вот эти большие компании со сложными, такими-сякими лицами. Не то что люди были другие, лица были другие — хотя и это отчасти правда, потому что очень многие уехали, многие умерли. С одной стороны, интеллигенции много, с другой — ее всегда мало; с одной стороны, она свободна, с другой — внутренне несвободна абсолютно. Но этот мир, по моему глубочайшему убеждению, был честнее и лучше, чем нынешний. Благороднее, мудрее. Может быть, наивней, наверное. Но для меня та эпоха — большая... А обращаться с ней как с памятником невозможно. Поэтому просто мы старались, чтобы внутри самого фильма затеплилась жизнь...

— Сегодня довлатовскую фразу "А кто написал четыре миллиона доносов?" используют в том числе для оправдания сталинизма. Что, мол, виноват не режим, а люди. У вас в фильме Довлатов за кадром произносит похожую по смыслу фразу: "Солженицын говорит, что ГУЛАГ — это ад. Я понял, что ад — это мы сами". В этом тоже есть некоторая натяжка: невозможно на две чаши весов положить вечные проблемы человеческого существования и вполне конкретные инструменты тоталитарной идеологии...

— Послушайте, я не занимаюсь заочными спорами Довлатова с Солженицыным. Я не адвокат Довлатова и не прокурор Солженицына. И наоборот. Просто мне показалось, что герою в тот момент уместно сказать нечто подобное, а главное там — контекст; он же произносит это после сна, в котором ему снится его служба в лагере. Это был элемент его внутреннего ада, который его никак не отпускал. Он ведь, например, боялся заходить в темные подъезды в Питере. И поэтому его ад — это другое, то, с чем он боролся все время, довольно мужественно, имея в виду его рассказы. Ну а дальнейшее — уже интерпретации.

— Сильным толчком для формирования мировоззрения Довлатова стал его опыт службы в охранных войсках: он, вероятно, тогда понял, что между теми, кто охраняет, и теми, кого охраняют, в сущности, разницы нет. Как, по-вашему, он воспринимал советскую жизнь — как свою или как чужую?

— Я думаю, как свою. Просто в какой-то момент ты начинаешь смотреть на эту привычную жизнь как бы извне. И видишь привычное иначе. Знаете, как я как-то пошел просить деньги на фильм к очередному человеку из очень большого банка. Денег не было. И вот мы сидим с ним, едим, я что-то ему лепечу по поводу маркетинговых инструментов, продвижения. Он отвечает мне: мол, вкусная еда? А водки не хотите?.. Он имел в виду — можем ли мы в фильме использовать продакт-плейсмент. Вопрос: как на это посмотреть? С одной стороны, это дурной тон, понятно. Но если это творчески переработать, гиперболизировать, обыграть, то может получиться вполне что-то симпатичное и смешное. Мне кажется, Довлатов — это точка зрения. На его собственную жизнь, на быт и на советскую власть тоже. Мне кажется, с какого-то момента он понял, что нельзя всерьез воспринимать многие вещи в нашей стране. Понимаете? Как и сегодня — при всей серьезности происходящего нельзя всерьез относиться ко всем этим шоу на телевидении, где все кричат и где в качестве мальчиков для битья используют сомнительных демократов, ряженых украинцев и американцев...

— Девять из 13 фильмов на последнем "Кинотавре" были сняты за частные деньги. Режиссеры теперь все чаще предпочитают не брать денег у государства, поскольку это обходится в итоге дороже. У вас в числе спонсоров значится Фонд кино. Не вмешивалось ли государство, не пытались ли вам что-то подсказать, направить в нужную сторону?

— На этапе съемок государство абсолютно не вмешивалось, только помогало. Помогал министр Мединский, Никита Сергеевич Михалков, Георгий Сергеевич Полтавченко, один из продюсеров Константин Львович Эрнст... Никаких моментов цензуры пока не было. Я вам могу сказать больше — Минкульт пока даже фильм у меня не запрашивал для просмотра. Я не знаю, например, как отнесется к фильму тот же общественный совет при Министерстве культуры. Но пока никто ничего не просил.

— Когда речь идет о байопиках, родственники известных людей всегда так или иначе пытаются контролировать съемки... Им всегда хочется пригладить, смягчить. Как вы договаривались с родственниками Довлатова?

— Я и сам боялся в какой-то момент, что будет сложно. Но мы в итоге договорились и с вдовой Довлатова — Еленой, и с Екатериной, дочерью писателя. Она, кстати, прилетит в Берлин, на премьеру фильма. Это вопрос, как говорится, отношений с людьми. Просто с людьми надо говорить уважительно. Они, конечно, удивились, когда я предложил снять такой фильм о Довлатове. Было минимальное напряжение в первый момент, но потом мы его рассеяли. Послушайте, мы давно с Екатериной знаем друг друга, у нас хорошие человеческие отношения. Она когда-то сама предлагала сделать экранизацию. Так что — отвечая на ваш вопрос — родственники не вмешивались. Только помогали.

Беседовал Андрей Архангельский