ярмарка живопись
В воспоминаниях о выставке в Манеже среди немногих художников, которые не испугались и не покаялись в грехах, все называют Павла Никонова. Именно его картина "Геологи" (ныне в ГТГ) была первой, на которую обрушился Хрущев. ПАВЕЛ НИКОНОВ ответил на вопросы ГРИГОРИЯ Ъ-РЕВЗИНА.
— Павел Федорович, сегодня, сорок лет спустя, как вы считаете, та выставка в Манеже действительно была важным событием?
— Да, конечно, это было ярчайшее событие. Мне вообще кажется, что все, что было тогда, было гораздо интереснее и важнее для русского искусства, чем то, что дала перестройка. Я имею в виду всю оттепель, всю эту эпоху. Я прекрасно помню, как мы с женой на ВДНХ делаем какую-то мозаику, и там такой ящик со смальтой, а в ящике сидит мой сын, Андрей, еще маленький, и радио, и вдруг передают про ХХ съезд. Разоблачение культа личности, свобода. И сразу началась другая эпоха, и ну ее, эту мозаику,— все пошло по-другому.
— Но я имею в виду именно эту выставку в Манеже.
— А это — продолжение. Потому что, представьте себе, вас пытаются задавить, а нет никакого страха, никакого испуга. Я совсем не боялся. Мы, когда открывалась выставка, были с женой в Петербурге, и там про все это узнали. И там ленинградские художники, с которыми мы общались, очень испугались, и говорят: "Все, конец, теперь все кончилось". А я им говорю: "Да что вы! Ничего не кончилось. Ну, спровоцировали Хрущева, ну наорал он, и что же — теперь все? Да ни за что такого не будет!" А утром мы приехали в Москву, и действительно, ничего не было. Мы специально дежурили на выставке, вдруг еще что-то. Я помню, я стою у своих "Геологов" и вижу: идет по выставке Серов и ведет какого-то маленького человека. Объясняет чего-то. Присмотрелся — Гагарин! А Серов, он и Хрущеву так же объяснял. Он сначала подводит к Дейнеке, к "Материнству", говорит: "Вот советская мать". Потом еще: "Вот советский воин". А к моим "Геологам" подвел и говорит: "А за эту картину государство заплатило три тысячи рублей". Тогда это были большие деньги, Хрущев потому и взвился. Ну, я подошел к Гагарину, говорю, я — автор, разрешите я сам все расскажу. И повел его по работам. А после того как Хрущев отскандалил, они в ЦК приняли решение: пусть сами разбираются. И Серову нужно было еще собрать письма от видных граждан, чтобы продолжить нашу травлю. И когда Гагарин посмотрел выставку, тот к нему с этим письмом, вот, дескать, уже все готово, подпишите. А я рядом стою. И Гагарин посмотрел на меня и отказался.
— А почему Серов так себя вел?
— Ну как же еще? Ведь мы, когда готовили эту выставку "ХХХ лет МОСХа", мы же показали всех. Мы вытащили то, чего никогда не показывали,— Фалька, Истомина. Мы искали по всей Москве, по провинциальным музеям, под диванами. Коржев тогда даже вышел из состава выставкома в знак протеста, и термин тогда такой появился, он ввел, "поддиванная живопись". Потом это в статье в "Правде" повторили. Мы ведь создали другую картину этих 30 лет, причем Фалька, Истомина мы вешали в первых залах, а Серова, Герасимова — в конце. Конечно, они боролись.
— Получается, они вас переиграли? Привели Хрущева, вас уничтожили.
— Почему уничтожили?
— Ну, вот в воспоминаниях говорится, что исключали из союза, преследовали...
— Не знаю. Я, например, никак не пострадал. То есть, конечно, материально — да, работу перестали давать, но это же несерьезно. Вот ведь сейчас никто об этом не говорит, а после того как Хрущев прошел по выставке, разругал — не сняли ни одной работы. Ни одной! Они ведь висели еще очень долго, целый год, и все это время после такого разгрома в Манеж стоял хвост очереди — посмотреть на наши работы. Больше того. Когда через некоторое время Хрущев назначил встречу с творческой интеллигенцией — опять нас разносить, а встреча была в доме приемов на Ленинских горах, то туда привезли наши работы. И он опять ругался, а потом их собрали и обратно поставили в экспозицию. Представляете, назад все привезли и развесили как было. Так что я не считаю, что Серов выиграл. Ни в коей мере.
— Но там, в доме приемов, была же безобразная сцена.
— Почему безобразная? Наоборот. Ну да, Хрущев, конечно, ничего не понимал в искусстве, был совсем невежественный, кричал — но ведь с ним можно было спорить. Мы же его не за это ценим. Он кричит: "Мы вас в гроб загоним!" А ему Евтушенко с места кричит: "Прошли те времена!" Это же здорово! Интересно. Была открытая борьба, дискуссия. Они пугали преследованиями, это было, но мы же не боялись. А без нашего страха они ничего сделать не могли.