За сто лет эту историю рассказывали столько раз, что рябь версий и интерпретаций почти невозможно разгладить: у последних двух строчек поэмы — десятки толкований, у обстоятельств ее написания — сотни комментаторов, интерпретаторов, мемуаристов, и всякий доподлинно знает, что Блок перед смертью проклял "Двенадцать" или, напротив, был им верен до конца. Потому что история этого текста кончается смертью его автора — так, словно она была задумана как универсальная эмблема, только не очень понятно, какое значение следует ей приписывать.

Можно рассказывать ее, например, так.

Был поэт, свыше всякой меры любимый своими читателями; каждая его строчка обсуждалась и заучивалась наизусть; его прекрасное лицо было знакомо курсисткам и городовым, так как открытки с его изображением продавались в газетных киосках; в какой-то момент, как это часто случалось в стране, где жили поэт и его читатели, его имя перестало быть синонимом лирической стихии, к которой он всю жизнь прислушивался, и стало значить что-то большее. Он стал, как бы это сказать, большечемпоэтом — персонификацией коллективного нравственного чувства; люди, которые не знали, как им думать о том или этом, шли к нему за ответом — и не сомневались, что его взгляд правильный. Он был совестью своих читателей — совестью мучительно раздраженной, не желающей мириться не только с базовым, застарелым несовершенством мироустройства, но с каждой из частностей, отражающих его постылую кривизну: с брюшком и баритоном соседа по квартире, с дождиком над пограничной будкой, с каждым газетным заголовком — особенно если газета была благонамеренной, либеральной; это слово сто лет назад значило для широкой общественности примерно то же, что и сейчас,— трусливую золотую середину.

Фото: © «Роза Азора»

То, чего ждал поэт, а вместе с ним, возможно, и его читатели, сегодня трудней всего представить, хотя назвать очень просто — он хотел, чтобы началось наконец будущее, терпеть более было невозможно: "как долго ждать и как трудно дождаться",— писал он. Слова будущее и новое встречались в его статьях, дневниках, письмах с интенсивностью запятых: тень старого мира, запятнавшего себя насилием и ложью, лежала на повседневности так густо, что и настоящее время казалось стоячим, погруженным в прошлое. "Ватер-клозет, грязный снег, старуха в автомобиле; Мережковский — в Таврическом саду, собака подняла ногу на тумбу, m-lle Врангель тренькает на рояли (б***ь буржуазная), и все кончено". Все это, всех этих, включая пса и старуху (оба призраками возникнут в стихах "Двенадцати"), следовало сломать, смести, уничтожить; и всякое напоминание о том, что порядок, установленный человеком, хрупок, дохнешь и развалится, радовало поэта, как обещание скорой перемены. Черные ямы истории, зоны, где у обычного человека почва дрожит под ногами, а потом из-под ног уходит, Александр Блок называл скупо — событиями. После одной катастрофы он записывал в дневнике: "Гибель Titanic'a, вчера обрадовавшая меня несказанно (есть еще океан)". После другой — мессинского землетрясения, похоронившего под собой десятки городов и сотни тысяч людей,— пообещал следующую: "Мы еще не знаем в точности — каких нам ждать событий, но в сердце нашем уже отклонилась стрелка сейсмографа. Мы видим себя уже как бы на фоне зарева". Зарево не заставило себя ждать.

И вот стихия, к движениям которой прислушивался поэт, пока она ворочалась там, под землей, выпросталась на поверхность, так что ее не могли уже не замечать даже те, кто очень старательно отворачивался. И если встать вместе с Блоком на сторону океана в его войне с корабликом готов был не каждый, то по поводу русской революции ни у кого сомнений не возникало: общественность была на стороне стихии, по крайней мере в феврале. "Неотступное чувство катастрофы", о котором говорил Блок в 1908-м, уже тогда имело победный оттенок — казалось, все что угодно будет лучше российской государственности с ее дураками и дорогами, коррупцией, неправедными судьями и столыпинскими галстуками. Поэты упоенно рифмовали. Хлебников, будущий автор жутких "Председателя Чеки" и "Ночного обыска": "Свобода приходит нагая, / Бросая на сердце цветы, И мы, с нею в ногу шагая, / Беседуем с небом на "ты"". Цветаева, будущий автор белого "Лебединого Стана": "И кто-то, упав на карту, / Не спит во сне. / Повеяло Бонапартом / В моей стране". Кузмин, будущий автор крамольных "Переселенцев" и "Плена", говорил, что русская революция "проходит по тротуарам, простая / Будто ангел в рабочей блузе". Молчал только Блок, не писавший стихов с 1916 года — такое было с ним, кажется, впервые. Он заговорит после, не в лад с остальными, невпопад — зато в согласии со стихией — с звуковой волной, распиравшей его изнутри.

******

Это дело нуждалось бы в точном описании, но рассказы современников, как и дневники и письма самого Блока, перебирают всего несколько слов, указывающих на непонятное: то, что происходило тогда с поэтом, явно не относилось к зоне общего опыта, который можно было бы разделить или обсудить. "На днях, лежа в темноте с открытыми глазами, слушал гул, гул: думал, что началось землетрясение". "Страшный шум, возрастающий во мне и вокруг. Этот шум слышал Гоголь". "Я начинал слышать сильный шум внутри и кругом себя и ощущать частую физическую дрожь. Для себя назвал это Erdgeist'ом". "Я несколько дней ощущал физически, слухом, большой шум вокруг — шум слитный (вероятно, шум от крушения старого мира)". Иногда это проще было назвать музыкой (больше того, музыкой революции, это словечко из статьи, написанной тогда же, в январе 1918-го, вскоре станет штампом), но чаще имеется в виду просто звук, неумолчный, незаглушимый — говоря словами Виктора Жирмунского — "грандиозный неразрешенный диссонанс". "Двенадцать" — внятный слепок этого звука, отчетливого, как прикосновение.

Фото: © «Роза Азора»

Может быть, естественный возможный комментарий к поэме — ее оборотная сторона, дневники Зинаиды Гиппиус, на сто процентов существующие в эвклидовой логике повседневности. Ни тоски по новому артистическому человечеству, ни мечты тайно себя уничтожить: сплошной здравый смысл и человеческая жалость к людям и деталям. Все приметы еще не написанных блоковских стихов, одна за одной, собираются ею с ноября — и толпа с плакатом "Вся власть Учр<едительному> Собранию!" ("поразительно не военная и даже не пролетарская, а демократическая. Трудовая демократия шла"), и красноармейцы с винтовочками стальными наперевес. Записи Гиппиус, сделанные в январе — в те самые дни, когда из внутреннего шума возникают очертания "Двенадцати",— можно читать почти как подстрочник.

6 января

Советский Ц.И.К. утвердил полный "роспуск" Учредительного Собрания. Завтра будет декрет.

Ну вот. Об остальном после. Не теперь. Теперь не могу. Холодно. Душа замерзла.

Вообще — я более не могу жить среди всех этих смертей. Я задыхаюсь. Я умираю.

7 января, воскресенье (утр.)

Убили. В ночь на сегодня Шингарева и Кокошкина. В Мариинской больнице. Красногвардейцы. Кажется, те самые, которые их вчера из крепости в больницу и перевозили. Какие-то скрылись, какие-то остались.

7-го же, ночью

Европа! Глубокие умы, судящие нас издали! Вот, посидел бы обладатель такого ума в моей русской шкуре, сейчас, тут, даже не выходя на улицу, а у моего окна, под сугробной решеткой Таврического сада. Посмотрел бы в эту лунную, тусклую синь притаившегося, сумасшедшего, голодного, раздраженного запахом крови, миллионного города...

Тот же лунный, тусклый, буранный, воющий звук, как шарманка, воспроизводится в поэме, словно сам собой, безо всякого авторского или человеческого участия:

Ужь я ножичком

Полосну, полосну!..

Ты лети, буржуй, воробышком!

Выпью кровушку

За зазнобушку,

Чернобровушку...

Упокой, Господи, душу рабы Твоея...

Скучно!

******

Если верить воспоминаниям Корнея Чуковского, Блок говорил ему, что именно с этой жестяной, скрежещущей на морозе согласной буквы ж началась поэма. Строчка про ножичек будет поплавком всплывать потом во множестве текстов, авторских и ничьих, неуловимо похожих друг на друга: народному "У нас ножи наточены, товарищи, на вас" отвечает лесенка Маяковского —

Но-

    жи-

        чком

                на

                    месте чик

лю-

    то-

        го

           по-

                мещика.

Но есть в "Двенадцати" еще одно чередование ш и ж, забыть которое невозможно: оно в строчке, от которой всегда у меня замирает и ухает сердце — и от немыслимого совершенства, и от полной ее неожиданности, да куда там — невозможности в поэтической системе Блока: раннего, позднего, все равно. Это, действительно, выглядит так, словно на смену старому языку пришел новый, дикий, никакого родства не помнящий — зато наделенный свободой, которая и не снилась всему почти двадцатому веку. Про Катьку толстоморденькую в поэме говорится:

Гетры серые носила,

Шоколад Миньон жрала —

и это великолепное, хамское жрала в сочетании с именем гетевской Миньоны и серыми гетрами принадлежит инструментарию какой-то позаследующей эпохи, миру Введенского, если не Сатуновского. В блоковском трехтомнике оно ломится вон со страницы, как и вся поэма, невесть откуда взявшаяся, не похожая ни на что, написанное поэтом раньше — привиделось, ветром надуло. Строчка про шоколад Миньон, впрочем, вовсе не блоковская. Ее, лучшую в поэме, мимоходом придумала Бу, Любовь Дмитриевна, предварительно забраковав то, что было у самого автора: пасмурное-некрасовское "юбкой улицу мела". День, когда это произошло,— мы его не знаем — особого рода водораздел: отсюда начинается актуальная поэзия, какой мы ее знаем.

Фото: © «Роза Азора»

Первый текст нового времени получился чужой, ничей, всеобщий, не ложащийся на чтение. Самому автору он был незнаком до такой степени, что предоставлять ему голос — попросту читать написанное вслух — Блоку никак не удавалось. В поздних, мучительных записях есть такая, от 17 января 1921 года: "Научиться читать "Двенадцать". Стать поэтом-куплетистом. Можно деньги и ордера иметь всегда". Для понимания этого места, кажется, важно знать, что Блок "куплетов" не стеснялся. Он охотно присутствовал при чтениях "Двенадцати" — только исполняла поэму, и не без лихости, та же Любовь Дмитриевна. Блок и сам был мастером чтения; знаменитое "Анна Андреевна, мы не тенора", сказанное им когда-то Ахматовой,— жесткий урок профессиональной этики: жеманиться и отнекиваться нельзя. Дело было в чем-то другом, и ключевое слово здесь не деньги/ордера, а научиться, словно речь шла о чужом языке, чужих стихах. У Любочки с ними отлично получалось, а у него так и не вышло никогда.

Этот сосущий, клацающий звук, голос безъязыкой улицы, не давался никакому Маяковскому, как тот ни громыхал. Толстоморденькая Бу (толстушка, как говорила о ней та же Гиппиус) знала его лучше Блока, она и сама была немножко Катька ("масса зубов, страстная, курносая, крестик выпал") и немного улица; но то, что гуляло туда и сюда обезлюдевшими петроградскими проспектами, нуждалось не только в инструменте, но и в слухе — и в заведомой готовности записать все, что оно продиктует. Упырь — так говорят — не может войти в дом, если ты не позовешь его сам.

****

Стихи "Двенадцати", повторюсь, не похожи ни на что, Блоком написанное; с осени 1917-го сохранились наброски стихотворных строчек и строф, где Блок узнается по первому звуку: отдельные понятия, тоска, там, или ветер, всплывают потом в поэме, но мучительно измененными, так, что их невозможно узнать, как покойников или персонажей сна. Но они и не остаются надолго, пространство "Двенадцати" — арена хаотического движения, отражающегося от стен и катящегося дальше. В этом страннейшем тексте, собственно, больше ничего и не происходит, за исключением одного случайного (как нынче говорят, непреднамеренного) убийства: зато можно поручиться за документальную точность каждой интонации, каждого речевого или шумового обрывка. Они все представлены в этом первом вербатиме с предельной аккуратностью, как нечто, вовсе не принадлежащее автору — но оставленное кем-то ему на сохранение. Чего вовсе нет в тексте "Двенадцати", это Блока, каким его знаешь по старинным стихам: неутолимое общее движение с визгом проезжает по всем мыслимым клавишам, от сарказма к надгробному плачу, но среди человеческих голосов этого хора нет одного, самого главного.

Фото: © «Роза Азора»

Видимо, то, что моталось тогда по пустой столице, не имело уже никакого отношения к согласиям и несогласиям, симпатиям и антипатиям автора — и это придает происходящему в поэме странную имперсональность, предельно далекую от того, что Пастернак назовет позже "стихией объективности". Голоса, ракурсы, интонации меняются со скоростью метели, преодолевают десятки метров в секунду. Точек зрения слишком много: сквозь революционный Петроград начинает почему-то проступать блокадный Ленинград, мертвый город, где пространство и снег становятся последними зрячими и действующими лицами. Тем, кто не выдерживает заданной скорости, остается на месте, теряет темп (пес, буржуй, старушка, несчастный Петька),— здесь не выжить. Впрочем, в поэме нет инстанции, способной их пожалеть.

****

"Те, кто видит в "Двенадцати" политические стихи, или очень слепы к искусству, или сидят по уши в политической грязи, или одержимы большой злобой, будь они враги или друзья моей поэмы. Было бы неправдой, вместе с тем, отрицать всякое отношение "Двенадцати" к политике",— писал Блок двумя годами позже, предельно усталый и уже смертельно больной. Тексты, написанные в начале 1918-го, сделали то, что казалось невозможным,— лишили его доброго имени. Близкие друзья прерывали с ним знакомство, не подавали руки, открещивались в печати. Полоса пустоты, образовавшаяся вокруг него, была почти осязаемой: институт репутаций, на отсутствие которого принято жаловаться сегодня, поэта не защитил, напротив, его единодушно осудили. Интересно, что главную волну возмущения и протеста среди недавних читателей, единомышленников, клявшихся вчера его именем и предельно разочарованных сегодня, вызвала не статья "Интеллигенция и революция", писавшаяся в те же дни, что и поэма, а "Двенадцать": старушка-курица перемотнулась через сугроб, полосну-полосну, что нынче невеселый, товарищ поп. Беспримесная политика блоковских статей и ответов на газетные анкеты казалась необязательной сноской по сравнению с тем, что стояло за этим отсутствием участия. "Интеллигенцию и революцию" с ее бодрым людоедством ("переделать все", а тому, кто думает иначе, "и жить не стоит") постарались не заметить — но от автора "Двенадцати" его читатели отшатнулись с каким-то тревожным ужасом. Почти сразу после публикации поэмы Блок написал Белому, отношения с которым он сохранил до конца, и странное это было письмо: "Мне бы хотелось, чтобы Ты (и все Вы) не пугался "Двенадцати"; не потому, чтобы там не было чего-нибудь "соблазнительного" (может быть, и есть), а потому, что мы слишком давно знаем друг друга; а мне показалось, что Ты "испугался"".

Фото: © «Роза Азора»

В статье Григория Дашевского, написанной шесть лет назад (а кажется, что в другую историческую эпоху), о самом Блоке говорится едва ли не с большим ужасом, чем о событиях, послуживших для поэмы фоном или материалом. Заметка Дашевского тоже написана во времена событий: поздней весной 2012-го, на фоне разворачивающегося дела 6 мая, на сквозняке большой истории, еще не успевшей подстыть и примерзнуть. Счет, который он предъявляет Блоку, состоит из одного пункта: последовательная бесчеловечность, доведенная наконец до логического предела — до исчезновения из собственного текста. "За словами "Двенадцати", как за любыми словами, мы инстинктивно ищем того, кто говорит, или хотя бы то, что говорит,— и не находим. У нас не получается увидеть или вообразить то, чему Блок в этих стихах медиумически предоставил свой голос, то, что вместе с ветром и морозом насмехается над старушкой, буржуем, барыней в каракуле, писателем-витией, товарищем попом, над "человеком", который "на ногах не стоит", над "всяким ходоком", который "скользит — ах, бедняжка!", то, что вместе с вьюгой "долгим смехом заливается в снегах" и вместе с двенадцатью идет "державным шагом"".

Все так; но кому предъявлять претензии, если автор сам вычел себя из уравнения, умалился до небытия, отдал свой речевой аппарат тому, чего ждал и дождался? "Мы бы прокляли тебя, но ты только текст" — никакого Александра Александровича в "Двенадцати" не было отродясь. Зато потом на ледяном углу, оставленном поэмой, еще несколько лет озирался по сторонам человек, разучившийся писать стихи не на случай. Некоторое количество мадригалов и шуточных текстов, странных в своей сумрачной неповоротливости, он собирался собрать в книгу с безнадежным названием "Черный день".

****

Для того чтобы общественное мнение окончательно простило Блоку "Двенадцать", ему надо было выполнить два обязательных условия: отречься если не от собственной поэмы, то от того, что послужило для нее поводом, и умереть. Потом, правда, оказалось, что без первого можно обойтись. Расхожий миф о блоковском покаянии был подкреплен речью "О назначении поэта", которую сразу поняли как предсмертную. Такой она и была. Но усталость и отчаянье, с какими Блок смотрел на то, как крепнет новый, советский порядок, на "рабовладельца Ленина", новую чернь и новое чиновничество, не были ведь ни отказом от того, что стояло за "Двенадцатью", ни отречением от стихии вольного разрушения: это революция изменила музыке, ввела насилие в берега, отказалась быть океаном.

Фото: © «Роза Азора»

Но это уже никого не занимало. То, что сейчас стало утомительной нормой эпохи соцсетей — невинная уверенность каждого, что ему необходимо неукоснительно и незамедлительно высказаться по любому вопросу,— в те годы торжествовало на газетных страницах. Критики, страстно обвинявшие поэта в кощунстве, богохульстве, продажности и лиризме, над гробом перекинулись добрыми молодцами: оказалось, что покойник был ни в чем не виноват и может еще пригодиться для общего дела. "История докажет,— что умерший от цинги раб Божий Александр не мог принадлежать к позорной камарилье III Интернационала. <...> Блок был жертвой среди миллионов других русских жертв, и его нищенская смерть должна положить конец всем кривотолкам, ибо эта смерть говорит ясно: Блок был честный человек!" Промолчать, не высказаться, удержаться не смог, кажется, никто или почти никто — и те, кто еще недавно требовали бойкота, теперь называли мертвого человека соловьем и даже пленительным менестрелем.