Бог из комнаты

Игорь Гулин о Василии Филиппове

В издательстве "Пальмира" еще в прошлом году вышла, но осталась практически незамеченной книга "Карандашом зрачка" — посмертное избранное Василия Филиппова, одного из самых трагических и одновременно счастливых гениев ленинградского поэтического подполья

В поэзии советского времени есть несколько фигур, как бы завершающих ее, предлагающих свои варианты эпилога. Одна из них — Василий Филиппов. Он умер в 2013 году, но к этому времени 20 лет не покидал психиатрической больницы, казался автором навсегда замолчавшим, будто похороненным при жизни. Те крохи его новых стихов, что появлялись в печати в 2000-х, лишь подтверждали это отсутствие — звучали как призрачный голос из посмертья. Для своих читателей Филиппов остался жителем 1980-х годов, воздухом которых питалась его поэзия. Сама его отчетливо литературная судьба кажется инсценировкой трагедии романтического гения в непригодных для того удушливых декорациях позднего застоя.

Невероятный красавец, трепетный юноша, сын благонадежных советских интеллигентов, он поступает на биофак и почти сразу бросает науку ради богословия и подпольной литературы. В середине 1970-х Филиппов входит в мир ленинградского андерграунда, знакомится с Виктором Кривулиным, Еленой Шварц, Александром Мироновым. Начинает писать первые эссе, стихи и прозу.

Кое-что из его ранних рассказов впервые опубликовано в этой книге. Главное в них — предчувствие огромного события: откровения, обрыва, духовной смерти и рождения для новой жизни. Это невыносимое напряжение окончилось срывом. В 1979-м, после попытки отцеубийства, Филиппов попадает в больницу и в следующие пять лет испытывает на себе всю мощь советской психиатрии. Он выходит на свободу человеком оглушенным, нежеланным гостем во внешнем мире. И именно тогда начинает писать свои настоящие стихи.

Почти весь корпус его текстов написан за два года: с лета 1984-го по лето 1986-го. Это захлебывающийся поток речи. Одно стихотворение рождает другое, границы между ними — не смысловые разделы, а что-то вроде вынужденного выдоха. Филиппов фиксирует мельчайшие события: разговоры с бабушкой, визиты Аси Львовны (опекавшей его учительницы, немного нелепой наставницы-музы), встречи с друзьями-поэтами, любовные свидания, визиты к врачам, походы в церковь, чай, алкоголь, сигареты, газетные новости, любимые книги.

После болезни и больницы у него не было сил на сосредоточенное письмо. Он нашел выход в прямом, избегающем отбора и отделки переводе в поэзию всей материи повседневности. Это метод минимального усилия, предельной простоты средств: расшатанный ритм, наивная рифмовка — минимум того, что делает речь стихами.

Однако это "слабое" письмо обладает огромной силой, подвергает обыденную реальность непрерывной трансформации. Знакомые, герои книг и новостей теряют свои очертания, превращаются в фантастические фигуры. Комната, город, икона, лес, книга мешаются в единое синкретическое пространство. Действие в нем разворачивается по диковинным, устанавливаемым прямо здесь новым законами.

До своего кризиса Филиппов живет эсхатологическим ожиданием. После — он пишет так, будто это обетование уже сбылось. Открывшийся невиданный новый мир оказался миром старым, знакомым — Ленинградом середины 1980-х. Его ангелы и бесы — поэты, близкие, врачи. Откровение в том, что мир этот — вроде бы очень крепкий — на самом деле шаток, неустойчив, и оттого способен на чудо. Его надо лишь подтолкнуть. И здесь идут в ход младшие сестры духовного экстаза и безумия — опьянение и поэзия.

Во вдохновенном потоке филипповской речи есть механика, система приемов. Поэтические средства становятся у него средствами мистического делания, своего рода символистской теургии. Его странные метафоры-сближения (лица-лепестки, головы-орехи, платья-овчарки) не открывают тайную суть вещей, не создают аллегорического значения. Они изменяют мир и людей — выдают им новые тела, как после воскресения из мертвых, превращают Ленинград в райский сад (возможно, поэтому тела самого поэта и его любимых обретают скорее растительную, чем животную природу). Эти стихи скорее не описывают, а возвещают, пророчествуют — Филиппов любит будущее время больше прошедшего,— но пророчества эти о самых простых вещах: о том, как выпишут таблетки, как будет ругаться бабушка, как позвонит Дева, как Ася Львовна придет в гости. У них нет силы на большее.

Преображение мира и человека, которое происходит в стихах Филиппова,— это не спасение. Метаморфозы, что мы наблюдаем здесь,— не обещания перемены, но ее последствия. Эти последствия недолговечны. Конец наступил. Поэзия не возвещает и не отменяет его — скорее как бы растягивает последнее мгновение, обживает его, творит чудеса силой задержки.

Эта сила иссякает на глазах. К концу 1980-х Филиппов все чаще возвращается в больницу, все меньше пишет. Одновременно исчезает и тот одухотворенно-заброшенный позднесоветский Ленинград с его подпольной поэзией, уступая место новому миру, не вмещающему бредовой благодати филипповских стихов. Закат города и конец речи сливаются в тексте "Тихо, Господи, тихо", последнем в этом сборнике. Филиппов уходит в тишину, и в этот момент Бог впервые становится для него не свидетелем и соучастником чудес, а собеседником.

***

Все ушли,

Оставив меня одного на постели-мишени

В комнате книг-наваждений.

Можно смотреть в окно на света топор.

На подушке отпечаталась голова-мухомор.

Сплавлять лес папирос по реке губ — пережевывать "Беломор".

Взгляд смотрит в упор.

Дремлет город, завернутый в газету полдня.

Кто-то едет ко мне сегодня

Под косынкой, в которую завернуто лицо — шероховатый хлеб слов.

Двери пока закрыты на засов,

Но раскроются и впустят радость Господню

С волосами, подвязанными алой ленточкой губ.

Не укусишь!

Яблоко щеки падает на паркет-траву.

Яблоком походки живу.

Глаза возведет к потолку

И увидит люстру-сову.

Зрачок-мышь скроется в траве рук.

Утопленница ходит по комнате.

Волосы колотятся о раму.

Рыбак лежит в постели и белка пугливо озирает панораму.

Свернется железной чешуей хвоста,

В руке игла,

И вышито: "Не дамся".

Волны прически бьются о песчаник головы,

И глаза — два оленя на берегу.

Лицо — пастбище глаз.

Утопленница рассмеется рыболовной сетью.

На берегу кожи рыбак и его дети.


***

Тихо, Господи, тихо

Так что хрустит на зубах повилика

Дико

В этом мире

Но я не один

Со мной моя комната

И книги

Толстые тома

Словно дома

Где скрывается тьма

Город где живые письма

Ходят по улице часы

Носят нательные кресты

Василий Филиппов «Карандашом зрачка»
Издательство «Пальмира», 2017

Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...