Мир на пороге России?

Немецкий Фонд Конрада Аденауэра вместе с группой российских экспертов представили в Москве сборник "Популизм как общий вызов". Неожиданный и, судя по всему, самый интересный вывод, к которому пришли составители: у популистской волны, накрывшей в последние годы мировую политику, обнаруживаются русские истоки. Короче, мы снова оказались впереди планеты всей. Еще в 1990-е годы столкнулись с тем, чем сейчас болеет мир: с дискредитацией сложившейся идеологической системы, эрозией партийных институций, изощренными технологиями манипуляций и т.д. Как вышло, что в мире "постидеологии" мы обжились первыми, пытался понять "Огонек"

Российско-немецкий конгломерат экспертов анализировал штурм политиками-популистами власти в "цивилизованных странах" по горячим следам. Причем изменения на этом фронте борьбы традиционных режимов с популистской риторикой настолько стремительны, что свежие кейсы победы последней то в одной, то в другой стране разбирались уже на презентации сборника. Из очевидного: самыми последними копилку "популизмов" (теперь о них говорят во множественном числе) пополнили немецкие и итальянские выборы. "Огонек" писал о них подробно, но вкратце напомним, что правопопулистская партия "Альтернатива для Германии", оттянувшая на себя часть избирателей, затруднила создание в стране правительственной коалиции, а популистское "Движение 5 звезд" в Италии на недавних выборах пришло к финишу кампании вторым и теперь тормозит формирование кабинета министров. Но даже исключив эти два ярких примера, мы получим и без того обширный перечень: популисты заявили о себе в Австрии, Франции, Нидерландах, Венгрии, Чехии, Польше... Трамп в США и сторонники "Брексита", несомненно, явления той же популистской природы. Причем под словом "популизм" сегодня понимается широкий спектр политических практик, ставших вызовом для сложившейся либеральной системы и приучающих граждан к недоверию элитам, поиску простых способов решения проблем, а также к надеждам на возрождение национального суверенитета. Собственно, популизм — это название для той "постидеологической" политики, которая воцаряется везде, где колеблется идеология либерализма (или другая из списка "традиционных").

Что самое интересное, эксперты уверены: Россия на этом пути обогнала всех, для нее "постидеологическая", популистская политика началась еще в 1990-е. Мы наблюдали ее в разных формах и даже научились с ней жить — так что можем быть очень полезным примером для Европы.

— С середины 1980-х годов сначала СССР, а потом Россия продемонстрировали широчайшую палитру типов популизма и могут служить полигоном для изучения его разновидностей,— уверен Николай Петров, профессор НИУ ВШЭ.— Именно поэтому, наблюдая за некоторыми процессами в европейских странах, нам удобно апеллировать к своему опыту и таким образом даже предсказывать их исход.

Лихорадит новым

Вызревание популизма в России 1990-х годов и в Европе 2010-х происходило на разных политических платформах: если мы отталкивались от советского строя, доказавшего свою потребительскую беспомощность, то Европу отшатывает от либерализма, еще недавно признанного венцом исторического развития. Впрочем, как выясняется, от чего отталкиваться не так важно, важен сам порыв.

— Популизм может паразитировать на любых идейных платформах, если те вдруг перестают устраивать массы,— полагает Борис Макаренко, президент Центра политических технологий.— Левые, правые, националистические идеологии равно способны рухнуть под его натиском.

Профессор политологии Технического университета Дрездена Вернер Патцельт, участвовавший в общем проекте по изучению "популизмов", считает, что помимо "левого" и "правого" популизма уже возник и получил большое распространение "межфланговый популизм", лишенный какой бы то ни было идеологической окраски и направленный против всего существующего политического истеблишмента. Сталкиваясь с ним, мы имеем дело с "постидеологической политикой" в ее ярчайшем выражении и вместе с тем оказываемся перед новой реальностью, где не только деление на "левых" и "правых", но даже на "диктатуры" и "демократии" перестает работать.

— Нам по инерции хочется считать, что популизм, вызревший на демократии, является "условно хорошим", терпимым, а популизм, существующий в авторитарных режимах, "условно плохой", поскольку ущемляет политические права граждан,— рассуждает профессор Патцельт.— Но на самом деле такое деление поверхностно, если вообще не ошибочно: четких границ между ними нет, везде происходит упрощение сложного в демагогических целях. Популизм — вирус, унифицирующий тех, на кого нападает, и он всегда опасный, кого бы ни атаковал. Единственная надежда в том, что страна с развитой политической культурой сможет легче им переболеть, но и эта надежда не абсолютна.

При этом уже не очень понятно, что считать выздоровлением. Как полагает Андрей Рябов, член научного совета Московского центра Карнеги, сила современного популизма — в отсутствии проектов будущего у традиционных политических игроков. Либерализм (как когда-то в нашей стране социализм) не может объяснить "простому европейскому человеку" (а таких простых людей, как показали те же итальянские или немецкие выборы, в Европе немало), почему завтра он будет жить лучше, чем вчера, какие новые блага получит и как расширит свои возможности. Соответственно выздоравливать по либеральным рецептам не все готовы, а многие откровенно не хотят.

— Взлет популизма в странах Запада происходит в условиях кризиса их развития, знаменующего переход от социально-либерального капитализма к иной общественной модели,— отметил Андрей Рябов.— Один из ярчайших признаков этого кризиса — конец "золотого века" среднего класса. Традиционные политические системы лишаются в его лице своей естественной опоры. Попытки правительств приостановить этот процесс и сократить разрыв в доходах между богатыми и остальной частью населения методами традиционной социал-демократической политики не принесли успеха, как при Олланде во Франции или Обаме в США. Общество становится принципиально другим, и аккумулировать его энергию пока умеет только популизм.

Он играет на простых нотах: требует защитить или восстановить суверенитет страны (утраченный из-за поглощения глобалистскими структурами или отдельными странами — США, Германией и проч.), призывает уважать национальные традиции, критикует традиционные элиты, будто бы сдавшие страну транснациональному капиталу, и, наконец, мастерски эксплуатирует ущемленность, то есть реальное ощущение граждан, что национальные элиты не защищают народ от вызовов будущего.

Так, идеи "суверенной демократии", которые когда-то несмело прокладывали себе путь в России, теперь шагнули далеко за ее пределы. И, похоже, ввиду победного шествия популизма по западному миру, нам еще есть какими "вирусами" и "бациллами" заразить соседей по континенту. Ну и научить (на собственном примере), куда заводит популизм и как с ним жить, не обольщаясь.

Плавали — знаем

Если обратиться только к периоду новой России, то придется признать, что сам факт ее рождения связан не только с добровольным демократическим порывом, но и с топливом популистских обещаний, которые долгое время подогревали этот порыв, делая его массовым. Не случайно ряд политологов, предпринимая ревизию нашей недавней истории, склонны называть революцию 1991 года не столько "демократической", сколько "потребительской".

— Мы говорим, что современные "популизмы" в Европе активно критикуют традиционные элиты и берут над ними верх, но в нашей новейшей истории это явно не новость,— замечает Лев Гудков, директор "Левада-центра".— Популизм как способ дискредитации политических противников стал использовать еще Борис Ельцин, выступавший с критикой номенклатуры и ее привилегий. Именно в этом качестве он получил признание и поддержку. Чуть позже к популизму обратились младореформаторы, сулившие населению скорый приход эпохи национального процветания после завершения их реформ и поражения сторонников советской власти. Далее Владимир Жириновский с антиреформаторской и имперской демагогией в 1993 году ворвался в политический бомонд, с ним по части популистских упражнений соперничали коммунисты... Эстафета была подхвачена уже в 2000-е риторикой "суверенной демократии", "консервативной модернизации", реставрации великой державы, "духовными скрепами". Мы почти 30 лет как остаемся "на популистской волне".

За это время, отмечают эксперты, сложился "джентльменский набор" отечественного популиста, в составе которого: апелляция к народным массам на уровне эмоций (как тут не вспомнить призыв президентской кампании 1996-го "Голосуй сердцем"), работа с зарекомендовавшими себя клише, мифами и идеологемами, не требующими рационального подтверждения (будь до "западный путь развития" или "Святая Русь"), связь народа с лидером поверх элиты (поэтому так важны и "выступления на броневике", и "прямые линии").

— По этим лекалам строился и ретропопулизм коммунистов с рассказами о прекрасном коммунистическом прошлом, и нарочитый политтехнологический популизм Владимира Жириновского для сброса пара в свисток,— считает Николай Петров.— А также популизм власти. Этот властный "адресный" популизм оказался очень профессиональным, ловким и по-своему изящным. Он был связан с мастерским перехватыванием у других политиков и сил привлекательных для граждан тем: коммунистической символики, ностальгии по СССР — у коммунистов; церкви и Севастополя — у Юрия Лужкова; антизападничества — у Жириновского...

В результате, как отмечают эксперты, популизм в России из инструмента борьбы за власть превратился в способ удержания власти. И это — одно из важнейших отечественных ноу-хау.

Вопреки сложившемуся убеждению, что долго жить без идеологии невозможно, что "постидеологическая", популистская политика — сиюминутное наваждение, приходится признать как факт, что Россия так живет уже не первый десяток лет. В условиях недоверия всем идеологиям, лавируя между "популизмом масс" и "популизмом верхов". И эта новая форма политического существования, возможно, не менее удивительна и не менее поучительна для остального мира, чем построение коммунизма в отдельно взятой стране.

Рабочий образец

Учитывая длительность нашего "популистского эксперимента", можно даже говорить о рождении в России новой версии старой беды — "популизма 2.0", отличающегося как повышенным сроком эксплуатации, так и повышенной производительностью.

— Российский популизм направлен не на изменение отношений между элитами и обществом, а на их консервацию, обеспечение массовой поддержки власти,— объясняет Борис Макаренко.— Это популизм персоналистского типа в его работающей версии. Связь народа с лидером у нас как бы поверх элиты. При этом потребность в перманентной легитимации, базирующейся на идее единой нации с лидером — выразителем народной воли, приводит к формированию образа врага, от которого лидер защищает народ. Эта схема обеспечивает стабильность.

Как по-новому сегодня мобилизуют избирателей

Французский русист Алексей Берелович, также работавший над выпуском сборника, предполагает, что России просто "повезло". Именно у нас сейчас (впрочем, как и в начале ХХ века при старте коммунистического эксперимента) сложились такие условия, которые сделали не очень живучую политическую систему долгожителем. В частности, российский лидер может с успехом апеллировать к имперскому прошлому России и ее статусу великой державы, а вот попытки Саркози в том же направлении потерпели неудачу, да и Берлускони пришлось оставить римских орлов в покое. Кроме того, полагает эксперт, образы врага — очень полезный инструмент в политике — у нас интереснее и разработаннее.

Но не все объясняется везением: свое творческое слово в "постидеологической политике" мы тоже сказали. В частности, Россия изобрела особый "антинегативный популизм", причем многократного применения и неограниченной длительности использования. Его суть, по мысли Николая Петрова, в том, что сначала создаются, раздуваются и ловко эксплуатируются негативные общественные ожидания, а затем, когда по доброй воле власти "все самое худшее" не реализуется, последняя приобретает любовь и популярность, прикладывая минимум усилий. Одним из первых примеров эффективного применения такого типа популизма эксперты считают победу "Единства" над блоком "Отечество — вся Россия" в 1999 году: "Единство", не отвлекаясь на надоевшие разговоры об экономических программах, оседлало волну общественных страхов, вызванных взрывами жилых домов, и апеллировало к теме безопасности и стабилизации. Эта стратегия сработала, потому что была связана с живой для общества темой, и продолжает работать до сих пор, оставляя власти маневр даже в условиях стесненных финансов.

Второй российский "рецепт" — в контригре "восходящего" и "нисходящего" популизма. Власть не просто реагирует на запросы масс и сулит им исполнение всех желаний, но сама форсирует потенциально популярные темы, действует на опережение и создает спрос. Возникает "популизм, превосходящий ожидания", что периодически огорошивает общество и напоминает ему, кто здесь хозяин.

— В России популистские импульсы, исходящие снизу, от общества, питают популизм власти и открывают перед ним широкие возможности для маневра,— поясняет Андрей Медушевский, профессор факультета социальных наук НИУ ВШЭ.— Если в демократиях жизнь популизма ограничена одним или несколькими электоральными циклами, то в режимах "ограниченного плюрализма", к каким можно отнести российский, она более устойчива, поскольку ответственность перед избирателями размывается между партиями и властью. Часть этой ответственности делегируется подконтрольным государству движениям и организациям (вспомним создание "Общероссийского народного фронта"). Благодаря такому распределению ответственности все общество оказывается как бы связано круговой "популистской порукой", включено в игру, в которой и свергать вроде бы некого, и менять не на что.

Возможность закрепления такой политической практики в Европе представляется самим европейцам антиутопией. Но весь их скепсис упирается в проблему альтернативы: если не научиться жить в условиях "постидеологии" как-то по-другому, придется выбирать из тех работающих образцов "политического вооружения", которые вот уже несколько десятилетий миру демонстрирует Россия. Такая вот перспектива...

Мария Портнягина, Ольга Филина

Нашествие варваров

Откуда возникают популисты и кто их поддерживает

Россия "болеет" острыми формами популизма уже давно и в этом смысле является наглядным предупреждением для Европы. Популизм напрямую связан с приходом в политику особого субъекта — "массового человека": будь то массовый европейский человек или массовый советский. Похоже, сегодня по всем миру — от США до Мьянмы — мы как раз наблюдаем новое "восстание масс", о котором писал еще Ортега-и-Гассет, и Россия, будучи "страной победившего популизма", лучше других знает, что с собой несут такие волны.

Это "восстание масс" можно было бы назвать еще и вторжением варваров в политику. Основатель популистского итальянского "Движения 5 звезд", Беппе Грилло, обронил буквально следующее, комментируя избрание президента США Дональда Трампа: "Именно те, кто рискует, упрямые люди, варвары будут двигать мир вперед. Мы варвары". Это, на мой взгляд, меткое самоназвание. Не стоит однозначно негативно оценивать "варварство". Речь не о том, что "плохие парни" препятствуют поступательному прогрессу человеческой цивилизации, а о том, что эту цивилизацию лихорадит, она больна "новым" и порождает такие формы политического участия.

В совместной работе с коллегами, анализирующей генезис нового европейского популизма, для обозначения этого "политического пароксизма" мы обратились к термину немецкого политика начала ХХ века Вальтера Ратенау, который говорил о "вертикальном варварстве". В отличие от обычного, "горизонтального", нашествия варваров, которое погубило Древний Рим, "вертикальное варварство" знаменует захват действующих институтов власти "своими" массами, вызревшими внутри этого общества.

В первой трети ХХ века такой захват стал возможен, потому что массы вдруг овладели новыми благами и возможностями, почувствовали свою силу и захотели быть на равных с элитами в решении политических вопросов — обращаться напрямую к государству, голосовать за стратегии развития и прочее. Страшная и поучительная история Второй мировой войны отрезвила "массового человека", сделала осторожнее в притязаниях и вместе с тем заставила западные правительства уделить этому человеку внимание, взяв курс на "социальное государство". Такой рецепт достижения гармонии работал до поры. Но в последнее время "варвары" снова восстали — они недовольны. Чем?

Прежде всего переизбытком возможностей, увеличивающим риск остаться в стороне. Массовый человек боится большого, глобального мира, на фоне которого он так мал, боится "другого", который размывает его идентичность и заставляет себе завидовать. Он боится чего-то не успеть, а успеть все уже невозможно. Он хочет закрыться. Повторюсь: стоит избегать черно-белых красок, речь о процессах, которые требуют не осуждения, а рационального объяснения.

Если мы посмотрим на социально-демографические характеристики тех, кто голосовал за выход Британии из ЕС, за победу Трампа в США, за Марин Ле Пен во Франции, да и тех, кто составляет ядро нашего "стабильного большинства", мы будем удивлены, насколько эти характеристики схожи. Везде речь идет об одном и том же типе "разочарованного белого человека", который существенным образом коррелирует с типологией "массового человека". Новейшие цифровые технологии позволяют ему участвовать в политике с большим жаром и интенсивностью, но они не делают его ответственнее. Напротив, усиление его влияния ограничивает власть "ответственных меньшинств" в политике, делая эту политику менее предсказуемой и, конечно, более безответственной. Перспективы этого "варварского нашествия" остаются тревожными, но, думаю, прививка Второй мировой все-таки сработает. Есть предел, ниже которого качество формировавшейся десятилетиями политической системы падать не должно.

Юлий Нисневич, профессор, доктор политических наук