Музей Анны Ахматовой в Фонтанном доме представляет выставку «Русские опять в моде», посвященную экспозиции «Искусство новой России», организованной Николаем Николаевичем Пуниным в Японии в 1927 году. Тогда на одной из первых выставок советского искусства за рубежом были представлены работы более 70 мастеров (Серебрякова, Грабарь, Кустодиев, Фаворский, Фальк, Удальцова, Петров-Водкин, Тышлер и другие): живопись, графика, киноплакат, детская книга и даже палех. На сегодняшнюю, приуроченную к 130-летию Пунина, Русский музей дал несколько десятков вещей из того японского списка, но еще больше тут теней прошлого. Историю большого ученого, сложной семьи и редких для них всех месяцев благополучия читала на выставке Кира Долинина.
Фото: Коммерсантъ / Александр Коряков / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Александр Коряков
Фото: Коммерсантъ / Александр Коряков / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Александр Коряков
Фото: Коммерсантъ / Александр Коряков
Фото: Коммерсантъ / Александр Коряков
Фото: Коммерсантъ / Александр Коряков
Музей Ахматовой в Фонтанном доме чрезвычайно последователен в своей верности тем, кто когда-то жил в его комнатах. Вещи, документы, фотографии, воспоминания свидетелей и очевидцев, голоса, звуки — все это собирается для сохранения памяти не только об Анне Ахматовой, но и об искусствоведе Николае Пунине, женой которого она была в этом самом доме, и о первой семье Пуниных, с которой они делили эту совершенно мифологическую жилплощадь. Выставка, которую представляет сегодня Фонтанный дом, тематически куда ближе Русскому музею — это там любят и отменно делают выставки о выставках, не реконструкции, но научные исследования этапных когда-то экспозиций. Но лирическая составляющая истории именно этой выставки 1927 года делает ее идеальным проектом мемориального музея.
Николай Пунин к 1927-му свою главную славу уже пережил. Как и главное разочарование — блистательный искусствовед, успевший отметиться в эстетских дореволюционных журналах, он стал первым комиссаром нового искусства, глашатаем и теоретиком революционных катаклизмов новой изобразительности. Став организатором отдела новейших течений в Русском музее, он позаботился, чтобы в фондах оказались все главные имена и направления первого послереволюционного десятилетия. Но арест в 1921 году карьеру его сильно подмочил, и формат "тихого искусствоведа", казалось, был ему прописан теперь уже пожизненно.
Вырваться идеологически не удавалось: к 1932 году заперты будут все окна для несоцреалистического искусства. А вот физически вдохнуть свежего воздуха Пунин еще успеет: в 1925 году между Советами и Японией были восстановлены дипломатические отношения. И появилась идея обмена художественными выставками. С российской стороны решили показывать "новое". Но "новое" с большими оговорками — в Японию не поехали главные лица русского авангарда, которых мы могли бы ожидать от подобного проекта. Составить образ "нового" искусства без первых его лиц было задачей не из легких. Пунину удалось почти невозможное: "Переделал всю выставку; удалось настроить Луначарского, председателя жюри, и 110 холстов АХРР (Ассоциация художников революционной России.— "Ъ") были выброшены". Ставка делалась на качество: если и Ленин, то кисти Альтмана, если крестьянка, то Архипова, если Москва, то Осмеркина, если русский балет, то серебряковский. Ну и Петров-Водкин, конечно. "Ящик вскрыли, и в этой чужой стране твое лицо на картине Петрова-Водкина посмотрело на меня, незнакомое и равнодушное",— писал он Ахматовой.
Сделанные Пуниным в Японии фотографии, восторженные письма, подарки, привезенные из этой командировки родным,— все это рассказывает о счастливых месяцах выпущенного на волю человека. Он выучил с десяток японских слов, научился читать японские фамилии иероглифами, поселился в Наре, древнем пригороде Токио, таком "Царском Селе", откуда надо было добираться на пригородном поезде. Без языка — "я смелый!" — ездил по городам, узнавая ракурсы и реалии с японских гравюр. Каждый день радовался яростному солнцу. Много фотографировал и много смеялся — почти всегда с поджатыми губами, суховатый и строгий, на японских снимках он улыбается. Готовясь к отъезду из Токио в июле 1927 года, в одном из последних писем к Ахматовой из Японии он назвал эту страну и свое пребывание в ней "небесным подарком в руках".
Получив русскую выставку вслед за только что прошедшими в Токио французской и немецкой, японское искусство западноцентричного фланга обрело новое знание. Пунину убедиться в этом воочию не было суждено: больше в Японии он никогда не был. Уже в Ленинграде он напишет: "Так мы и уехали из Японии, пышно и даже шумно встреченные, но без знания того, какое впечатление произвели наши картины на японское общество. Только один наш друг-японец выдал нам тайну этой встречи двух искусств, сказав, что через год выставок японских художников нельзя будет узнать: они будут полны подражаний русскому искусству. Этому нельзя верить и вместе с тем этому невозможно не поверить". С верой в лучшее к 1927 году было уже не так хорошо, через несколько лет подобный набор экспонатов и вовсе будет невозможен. И Николай Пунин будет тому печальным свидетелем, а при разгроме 1949-го — и жертвой.