В петербургском музее-квартире Михаила Зощенко открылась выставка «О разных маленьких предметах», посвященная 120-летию со дня рождения Николая Олейникова, насмешника-обэриута и одного из самых нежных поэтов XX века. Историю мух, кузнечиков, жуков, божьих коровок, сверчков, луп, очков, чернил и пресс-папье рассказывает Кира Долинина.
Фото: Коммерсантъ / Александр Коряков / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Александр Коряков
Фото: Коммерсантъ / Александр Коряков
Фото: Коммерсантъ / Александр Коряков / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Александр Коряков
Фото: Коммерсантъ / Александр Коряков
Это один из самых маленьких музеев Петербурга. И это один из самых важных его музеев. Это музей исчезнувшего времени и исчезнувших людей. Музей черной дыры, куда канули жившие в "писательском доме" на канале Грибоедова, 9, литераторы, их соседи, гости, приятели и весь город вслед за ними. Фотография "черной маруси", под утро увозящей арестованных, тут равноправна с портретами жильцов дома, среди которых Каверин, Зощенко, Заболоцкий, Шварц, Олейников, Эйхенбаум. Лестничные клетки помнят и шаги арестованных, и сидящего с вещами по ночам на окне в ожидании своей участи Зощенко, и приоткрытые после очередного нашествия энкаведешников двери квартир любопытствующих, кого нынче взяли. Некоторые выжили, как, собственно, и Зощенко, но кто знает, какую часть их душ исчезнувшие в одночасье друзья забрали с собой.
У музея всего две комнаты — и это еще была приличная для советского литератора квартира: Шварцу, например, выделили жилплощадь 23,7 кв. м. Лаконичность экспозиции сродни лаконичности зощенковских рассказов — ни слова лишнего: мемориальная комната с подлинными вещами (кургузый пиджак на плечиках на спинке кровати, чемодан, ждущий своего хозяина, правильный "писательский" стол, печатная машинка), общая пустота которой говорит сама за себя — тут все страх и "поэтика недоверия". Плюс комната с витринами, где постоянные и временные выставки смешаны так, что и отделять не стоит.
Николай Олейников, ушедший навсегда из этого дома 3 июля 1937 года, поселился на время выставки в экспозиционной комнате и на лестничной клетке. Точнее, поселились его разнообразнейшие насекомые, мир которых в его поэзии вполне тянет на микрокосмос. Этот мир довольно подробно описан филологами как вполне социальное образование: "Жук-антисемит изводит себя ненавистью. Жук-буржуй и жук-рабочий гибнут в классовой борьбе. Мучимая безответной страстью блоха по фамилии Петрова кончает с собой, бросаясь в пропасть. Да и сам лирический субъект скорбит по утраченной юношеской любви: "Я муху безумно любил..."".
Про насекомых поэт думал всерьез: изучал их по книгам, собирал во время специальных вылазок за город, коллекционировал, брал консультации у энтомологов. И наделял душой — иногда очень узнаваемой, советской, боязливой: "Таракан к стеклу прижался / И глядит, едва дыша... / Он бы смерти не боялся, / Если б знал, что есть душа".
На этой выставке самого поэта как бы и вовсе нет, все сплошь насекомые. Они тут в сушеном виде, наколотые на булавки, они в тетрадях и зоологических атласах, они в стихах Олейникова на страницах журналов "Чиж" и "Еж", где он служил редактором и где хотел открыть "музей маленьких и замечательных предметов". Они же в рисунках художницы Натальи Флоренской, сделавшей восемь таблиц, каждая из которых посвящена одному из священных насекомых олейниковской поэзии.
Однако мемориальная сущность микромузея, гул давно растворившихся во времени шагов на лестнице, мир маленьких зощенковских героев, так близкий миру еще меньших героев Олейникова, весь этот морок и отчаянный юмор ленинградских 1930-х — все отсылает нас к реальному комментарию. Все жители этого дома и этого города так или иначе оказались нанизанными на булавки (это если им удалось спастись от давящего все на своем пути башмака), все мы, со своими любовями, страданиями, мечтами, страхами и болью, всего лишь маленькие мушки большой истории. Мысль не новая совсем, весь ХХ век учил нас этому ежечасно. Но есть в мире места силы, куда надо прийти и мысль эту еще раз прочувствовать. В Петербурге нет музея блокады, а если и будет, то вряд ли он будет о маленьком человеке. Нет у нас и музеев погибших народов. А что происходит с музеями и памятниками погибшим от Большого террора, сказать страшно — внуки палачей мстят Истории через историков. Зощенковский недо-музей в "писательской надстройке" (недо-доме), олейниковские недо-животные — одно из правильнейших мест остановиться и вспомнить. Хотя бы о том, что каждое существо имеет право на память: "Ты, подлец, носящий брюки, / Знай, что мертвый таракан — / Это мученик науки, / А не просто таракан".