Музей

Идеальная городская среда – это, скажем, исторический город, а в центре, скажем, парк, а в парке, скажем, музей. Музей — это creme de la creme городской среды. Кремль духовности. То есть так считается.

Сравнительно недавно произошла характерная история с Третьяковкой. Там задержали трех преподавателей исторического факультета МГУ за разговоры со студентами на выставке художника Василия Верещагина. За разговоры о картинах Верещагина — они были квалифицированы как несанкционированная экскурсия. Преподаватели возмутились и даже подняли волну общественного негодования, которая, однако, быстро схлынула. Третьяковская галерея провела публичную дискуссию с общественностью, где заместитель гендиректора музея Марина Эльзессер рассказала, что только так и нужно делать, что это делают все музеи в мире — и будут делать дальше, а собравшиеся в основном полностью поддержали позицию, а пару-тройку несогласных можно не брать в расчет.

Мне лично позиция Третьяковки представляется более или менее спорной, но я не хотел бы ставить ее под вопрос, поскольку мне кажется, что это должно быть компетенцией суда. Предметом рассмотрения которого должен быть объем гарантированных Конституцией прав граждан на доступ к произведениям искусства в государственном музее, существующем на налоги — их же, граждан, налоги.

Меня тут интересует другое. Считая музеи creme de la creme городской среды, мы всячески расширяем их присутствие в городе — передаем им окружающие пространства, обустраиваем их, придумываем «музейные кварталы», где среда вокруг одного музея должна плавно перетекать в среду другого, и в качестве идеала даже задумываемся о том, чтобы сделать исторический центр города своего рода тотальным музеем на открытом воздухе. Но все идеалы современного города прямо противоречат идеалам музея.

Возьмите хотя бы Крымскую набережную, где, правда, гениальные ландшафты, созданные четыре года назад Анной Андреевой, заменены на пошловатые цветочки неустановленного генезиса. Но, так или иначе, это едва ли не лучшее общественное пространство Москвы. Так ведь там что происходит? Люди лежат на газонах, ездят на скейтах, велосипедах, роликах, и не только разговаривают между собой, но даже поют. Там даже иногда прямо из мостовой бьют фонтаны-шутихи, и по итогам посетители набережной позволяют себе прогуливаться в мокром виде. Уместно ли это там, где меньше чем в ста метрах находятся шедевры русского авангарда? Напомню, кстати, что Михаил Пиотровский в свое время блестяще провалил идею новогоднего катка на Дворцовой площади в Петербурге, мотивируя это неуместностью коньков ввиду живописных полотен.

Мне кажется, что если и дальше продолжать усиливать эффекты присутствия музеев в городе, мы придем к удивительному явлению «полицейской городской среды», патрулируемой объединенным нарядом сотрудников Росгвардии и музейных смотрительниц. Но это в гражданской сфере принято бороться постами морального беспокойства с обобщенной держимордою. Урбанистика предполагает иную стратегию: необходимо не бороться, но понять каждое сообщество, увидеть его интересы и мотивацию и устроить ему пространство уважения вокруг. И тут возникает, выражаясь психологически, интериоризация конфликта. Музеи ведь сами бесконечно активны в расширении своего влияния на среду, они как раз и есть первые в установлении friendly-стандартов, что внутри своих зданий, где повсюду Wi-Fi, кафе, коворкинги, лекции и дискуссии, что снаружи, где аналогичное благорастворение. Рискну предположить, что если бы не директор Третьяковки Зельфира Исмаиловна Трегулова, так, может, и Крымской набережной никакой не было бы, а уж без директора ГМИИ Марины Девовны Лошак точно никому бы в голову не пришло реанимировать старую идею о создании музейного городка вокруг Пушкинского музея. И те же музеи вводят в своих залах сугубую полицейщину, мотивируя это то ссылками на международный опыт, то сближением музея с храмом, где требуется вести себя возвышенно.

Больше того. В Россию волна музейных реконструкций пришла очень поздно и совпала по времени с трансформацией городской среды. А в других местах эти процессы шли не параллельно, а последовательно. Это реконструкция Лувра привела к появлению стандарта того городского центра, который теперь определяется термином mixed-use, когда вместе соединены транспорт, торговля, общественные пространства, аудитории, театр и т. д. Это музей в Бильбао превратил музей во всемирный аттракцион, когда оказалось, что город может управлять символическим капиталом и конвертировать его в реальную экономику. Музей был в течение 20 лет главной лабораторией для выработки ценностей и принципов городской среды, и лишь в последние десять лет это ценности и принципы были перенесены в парки, на улицы и площади.

А ничего удивительного нет в этом противостоянии и состоянии музея и города.

Коллекции музеев тонким образом связаны с грабежом. Дело это периодически всплывает, когда вдруг встают тени евреев, ограбленных фашистами, и начинают требовать свои вещи из американских музеев, или, наоборот, немцы начинают искать следы своих вещей в музейных запасниках России, или когда наследники Щукина и Морозова вдруг требуют арестовать импрессионистов из Эрмитажа и Третьяковки, или когда греки требуют вернуть скульптуры Парфенона из Британского музея, или когда всплывает интереснейшая деятельность большевиков и их большого друга Арманда Хаммера по тайной продаже шедевров европейского искусства из советских музеев в американские, или когда вспоминают тот грабеж, который учинил в Италии и в Египте Наполеон, в результате чего образовалась великолепная коллекция Лувра, или...— этот список можно продолжать до бесконечности. Я уж не говорю о российских музеях, которые не отдельными вещами, а тотально, целыми коллекциями являются результатом, благородно выражаясь, экспроприации экспроприаторов, то есть грабежа личной, и частной, и общественной (церковной, например), и государственной собственности, приключившейся по-крупному в десятилетие после 1917 года, ну и сравнительно по мелочи дополненной по итогам репрессий и контрибуций позднее.

При этом музей — грабитель с презумпцией благородства. Когда возникает вопрос, не правильнее было бы вернуть то, что в него награблено, тем, кто пострадал, это, как правило, вызывает большие сомнения. Тема справедливости делает кульбит, и мы начинаем размышлять о том, справедливо ли, чтобы шедеврами человеческого духа владели частные фигуры, вместо того чтобы им быть общенародным достоянием. В нашей стране тема общенародности побеждает почти всегда в силу известных особенностей менталитета. Мы на частных коллекционеров смотрим с сомнением, из-за чего им все время приходится повторять, что со временем они, конечно, передадут свою коллекцию в музей, уж и завещание составлено, а общественность слушает с плохо скрываемым раздражением — в смысле, когда уж ты, так сказать, создашь подходящие условия для вступления завещания в законную силу. Но это не только нам свойственно.

Я вовсе не хотел бы призвать пересматривать эту позицию, а лишь высказываю предположение, что это механизм, встроенный в сам институт музея. Музей, каким мы его знаем,— наследие XIX века, века не только расцвета позитивного знания с его грандиозным упорядочиванием всех возможных коллекций, но и века заката просвещенного абсолютизма на фоне торжества капитализма. Музей по смыслу — это собрание вещей, изъятых из рынка, тех, относительно которых не действует вопрос, чьи они. Они — музейные. И это ответ просвещенных монархий на вопрос о том, почему они всем этим владеют. Потому что на самом деле они этим не владеют, это общественное благо, оно принадлежит всем.

Должен заметить, что российским музеям эта позиция свойственна пропорционально краткости срока тотального грабежа, в результате которого они образовались, по сравнению, скажем, с не менее предосудительными действиями Наполеона. Посмотрите на все эти шедевры, богатства и просто более или менее интересные вещи, которые составляют нашу коллекцию! Раньше они принадлежали царям, богатым людям, церкви — и вы никогда бы не смогли их увидеть (и это правда). Только благодаря тому, что они теперь наши, вы получили эту возможность. Пользуетесь же ей.

Это и есть основа некоторого безумия позиции музеев. Это — сокровищницы, и в качестве таковых они требуют особого протокола поведения. Легитимность сокровищ, право владения ими обеспечивается тем, что они находятся в общенародном доступе. Это все равно как если бы банк имел возможность хранить золотой запас только на условии, что он должен постоянно пускать туда людей с улицы, которые могли бы в любой момент удостовериться, что золото и правда там, а не вывезено в Америку. Куда деваться, банк бы пускал, но постоянно волновался бы, как бы что-нибудь не стибрили. Отсюда — группами не собираться, осмотр только в сопровождении сотрудников, а любой чужой человек, собирающий вокруг себя группу,— это красный уровень тревоги.

Отсюда более или менее понятно, что музей — это не часть города, но исключение из города. Это особая территория, что-то вроде пещеры Аладдина. Легитимность этой пещеры, даже попросту сохранность ее содержимого обеспечивается тем, что в городе все о ней знают и имеют право в нее зайти, но боже вас сохрани решить, что там ваши сокровища. Вы не владелец сокровищ ни в какой доле, вы — средство обеспечения легитимности пещеры. И будь все так просто, я бы предложил ни в коем случае не благоустраивать среду вокруг музеев и не пытаться сделать музей частью города.

Если бы не одно «но». Дело в том, что рядом с настоящими музеями образовались музеи современного искусства, всякие фонды, национальные галереи и т. д. Сначала в прошлое ушли царские дворцы и княжеские усадьбы, мы ограбили их владельцев и превратили все этой в музей, но теперь в прошлое ушел пролетариат, его заводы и фабрики, а там нечего грабить, кроме его цепей. Они массово превращаются в музеи, но в музеи, в которых нет сокровищ. Чем меньше в музее коллекции, тем активнее в нем социальная жизнь. Содержанием оказывается легитимность как таковая — роение людей, возможность делать что хочешь, любые акции, свободный обмен впечатлениями, идеями, эмоциями и т. д. Это, так сказать, территории для возгонки городской среды, содержанием которых является театр городского социума. Особые средовые территории. И эти паразиты на музейном теле, с одной стороны, создают примеры образцовой среды, а с другой — начинают влиять на легитимность традиционных сокровищниц. Потому что как же так: там можно, а здесь нельзя. Почему? В результате традиционные музеи начинают одновременно резко повышать градус свободы вокруг себя, показывая, как они востребованы, и одновременно усиливать режимные меры, потому что сокровищницы не могут существовать при столь высокой температуре городской свободы.

Коллекция музея — это исключение из обмена. Музей — это исключение из города. Но город — это легитимность для музея. И музей вырабатывает внутри себя и вокруг высшие формы города. Как из этого выбираться, непонятно.