Писатель Евгений Водолазкин о коммунальной травме и тоске по абстрактным идеям.
Фото: Антон Ваганов, Коммерсантъ / купить фото
— У большинства наших сограждан, родившихся в СССР, есть многолетний коммунальный опыт. Какой культурный код этот опыт сформировал?
— Отвратительный код. С дроблением пространства дробится человек и становится мелким до неузнаваемости. С другой стороны, когда человек возвращается в нормальные условия существования, он начинает расти. Многое реставрируется в его душе и мировосприятии. А многие не меняются. Как-то мы с женой услышали спустя десятилетия после перестройки возмущенный возглас женщины, которая не могла что-то купить: «Совсем о рабочем классе не думают!» Я обалдел: жизнь ушла в другие сферы, а подобные фразы кто-то произносит.
— Коммунальное прошлое — травма…
— Коммуналка — это облегченная тюрьма. Я прожил в киевской коммуналке 16 лет. Я помню истории в нашей коммуналке на первом этаже — с крысами, соседом-алкоголиком. Это я описал в новом романе. Например, ночью выходишь в туалет, а что-то шевелится на сундуке. Это соседка Катерина, которую ее муж дядя Ваня выгонял на ночь из комнаты. Она спала в коридоре, а среди ночи начинала проситься в комнату. И он ее обкладывал мощнейшими матами. Как-то он запустил в Катерину ножовкой, и она с музыкальным визгом впилась в нашу дверь. Вызвали милицию. А по утрам к крану выстраивалась очередь — умываться. Была, конечно, только холодная вода. В ванной комнате почему-то солили капусту в огромных банках. А дядя Ваня мылся очень долго. Сосед Эдуард сказал: «Иван Михалыч, всем же надо умыться!» Тот плеснул ему водой в лицо — умывайся! Нравы были такими. Но я не могу сказать, что страдал, хотя и наблюдал это до 16 лет. Ребенку все, что ни происходит, кажется естественным. Нет, эта жизнь меня не закалила — скорее, она заставила меня оценивать бытие объемно. Это хорошо в «Балладе о детстве» Высоцкого описано.
— То есть коммунальную квартиру можно назвать фильтром: одни закаляются, другие ломаются.
— Трудности закаляют, если не ломают.
— Как коммунальная жизнь повлияла на общество?
— Самым негативным образом. Коммунальная жизнь вошла в историю страны с переворотом 1917 года. Всех стали уплотнять, что обернулось лишением личного пространства. Порой 2–3 семьи размещались в одной комнате, и жизнь во всех ее интимных подробностях проходила на виду друг у друга. Это дичайшая деформация психическая и культурная.
Не случайно, думаю, делалось это обобществление квартир. Потому что, когда человека лишают частной собственности и личного пространства, от него мало что остается.
— Как формировался тип «коммунального человека»? И в чем он противостоит дореволюционному?
— Раздел больших красивых квартир на клетушки — убожество, которое несла с собой советская власть. Когда я защищал диссертацию в 1990-м, нужно было идти в Главлит и получать справку, что в работе нет гостайн. Поскольку диссертация была посвящена древнерусскому переводу византийской хроники, подозрения в гостайнах имелись. А идти надо было на Большую Морскую, 47, в дом Набокова. Я знал, куда иду. В одном из кабинетов меня поразили дубовые панели, которые были закрашены жирной зеленой краской. Набоков бы в гробу перевернулся. Это, конечно, была не коммуналка, но символ победы коммунального вкуса над персональным.
— Иногда создается впечатление, что в обществе просыпается тоска по годам коммунального быта.
— Тоски по коммуналкам нет, есть тоска по абстрактным идеям. Быт удерживает людей от полного безумия. Как-то Маркса спросили: «Карл, ты так любишь комфорт, как же ты будешь жить в том обществе, которое описал?» Он ответил, что надеется не дожить до этого момента. Партийные начальники в коммуналках не жили, они в них только отправляли.
— Тем не менее мы склонны романтизировать коммунальное прошлое, возможно, напрасно, а возможно, было в прошлом что-то светлое.
— Думаю, не стоит романтизировать коммунальное прошлое. Что может быть хорошим в коммунальном прошлом, так это стремление преодолевать обстоятельства. Моя бабушка и прабабушка переехали из Петербурга в Киев, у них была комната. И перед штурмом Киева всем приказали покинуть город. Соседи вернулись раньше моей семьи и захватили нашу комнату. Ее удалось вернуть только через несколько месяцев, когда приехал с войны мой дед: бабушка безрезультатно ходила по исполкомам, а дед-фронтовик дал соседу по физиономии. И это сработало без всяких справок. Кажется, после этого жить с людьми невозможно, но жили, и было что-то вроде солидарности… В целом это был «вооруженный нейтралитет», без тараканов в супе. Бывали даже часы просветления, когда все собирались на кухне. А на Пасху соседка Мура пекла кулич и приносила нам. Но в целом это жизнь не скрашивало. Хотя трудности в прошлом впоследствии вспоминаются как бы даже радостно, это заслуга человеческого духа, который склонен видеть прошлое светлее, чем оно было.
— Возможно, отчасти причина интереса к коммунальному прошлому в разобщенности современных людей. Кто-то страдал и мучился в коммунальном мире, а кому там жилось хорошо?
— Возможно. Но я не могу сказать, что хочу знать подробности жизни моего соседа по лестничной площадке. Он симпатичный человек, мы здороваемся, но наше общение прекрасно тем, что никто не претендует на откровенные беседы. Мы не бывали друг у друга дома. В нашей квартире таким экстравертом был дядя Ваня. Ему требовалась аудитория, когда он «принимал на грудь». Он выходил во двор, где и рассказывал о своей жизни в тени маслины, куря «Беломор». Как кот Баюн, он вещал в табачном дыму. Знаете, есть категория населения, которая очень любит общаться,— вдохновенные экстраверты. Для них коммуналка была находкой. А есть люди, которые общаются очень мало, как, например, я. Живу в окружении своей семьи, и меня это устраивает... А тогда многие тосковали, когда наш дом расселили, ходили друг к другу в гости.
— Как вам кажется, музей коммунального быта нужен? Как бы вы составили экспозицию?
— Да, это было бы хорошо. Блестящая литература о коммуналках есть, но и посмотреть нужно. Я бы не забыл характерные детали, например полтора десятка звонков перед входной дверью. Такая дверь в гроздьях звонков выглядит фантасмагорически. Обязательно показал бы старые газовые плиты — за каждой семьей была закреплена конфорка. И конечно, сортир, в котором висит десяток деревянных стульчаков. Некоторые шли через всю квартиру с этим приспособлением, не оставляя его в туалете. Я даже знаю почему: дядя Ваня, когда выпивал, не очень различал, где чье. А в некоторых квартирах в нашем дворе и туалета не было — люди шли с горшками через весь двор и выливали содержимое в общественный туалет.
— После коммунального удара мы стали больше ценить свое или наоборот?
— Думаю, коммунальная жизнь подобна трудностям как таковым. Трудности формируют в человеке то, что ему свойственно. Кто не любил коммуналок, тот приложит все усилия, чтобы туда не попасть. А кому это нравилось, тот и сейчас такой быт организует.
Распределительная вертикаль
Сто лет назад большевики отменили частную собственность на недвижимость в городах: под предлогом наделения всех нуждающихся «жилплощадью» вводился тотальный контроль за бытовой жизнью человека, а сам жилищный фонд оказался в ведении НКВД. Квартира превратилась одновременно и в вожделенную мечту, и в орудие репрессий.