Из печати вышла новая книга Владимира Вишневского. «Огонек» поговорил с основоположником постсоветской школы одностишия о том, может ли язык способствовать социальному примирению
Владимир Вишневский не хочет становиться заложником собственных строк
Фото: Дмитрий Духанин, Коммерсантъ
Новая книга Вишневского «Все больше людей нашу тайну хранит…», как и предыдущие, оформлена как перформанс; это не просто сборник строк, это метавысказывание; автору важен каждый знак, каждая точка, пробел и пунктир — словно бы он хочет использовать какую-то до сих пор скрытую энергию языка. В манере Вишневского есть редкий дух миролюбия и коммуникации, он выглядит предтечей языка примирения в непримиримых обстоятельствах.
— У меня, чье детство пришлось на перестройку, такое ощущение, что вы были всегда.
— Спасибо, конечно, но моя первая книжка вышла в серии «Крокодила» с названием «Поцелуй из первых уст» как раз в 1987 году, знаменуя для меня перестройку…
— То есть до 1987 года вас как поэта не существовало?
— Скажем так, меня и не было, и бывало… Я очень долго работал молодым поэтом. Печатали меня неохотно. Чтобы вышла книжка, нужно было получить рекомендацию от Всероссийского совещания молодых писателей. О, попасть туда — почти предел желаний!.. И в 1984-м это сбылось. Если ты писал в анкете: «Участник Совещания молодых писателей», это было как титул, пропуск дальше, как сказали бы сегодня, «зачетно»… Мне, с моими врожденно-анкетными недостатками, важно было хотя бы удержаться в «творческой молодежи». Для того чтобы вышла подборка стихов в журнале, нужно было иметь «паровоз» — правильное, желательно верноподданническое стихотворение. У меня имелось одно-единственное, причем искренне написанное. На моей первой доинститутской работе был беспалый мастер, и я каждый день, пожимая ему руку… Словом, стихи заканчивались так: «Каждый день, будний день начинался в Отечестве причащением Отечественной войне». Эти простодушные стихи могли выполнять «паровозную» функцию. «Паровоз» вытягивал за собой в печать всю подборку, где дозволялось уже и про личное, про ударную любовь, а не стройку… Наш незабываемый руководитель студийного семинара Вадим Сикорский (хороший поэт и прозаик!), заботливо выверяя нам тактику, иронизировал про стихи, «радующие сердце любого редактора». То есть про партию и комсомол. Но у меня таких стихов не было.
— Вы всегда тяготели к минимализму? Не было ощущения, что с вашими стихами что-то не так, что они какие-то неправильные?
— В пору затянувшейся юности я писал… Есть такой сомнительный термин «добротные». Да, добротные лирические стихи. В конце концов, у меня в эти годы была любовь. Что и выплеснулось аж в две книжки. Которых она, естественно, не прочитала… Позже я понял, что лирические стихи не принесли бы мне известности. Но специально я ничего не просчитывал.
Небо само вывело на стезю, дав возможность найти скромную территорию, где я не просто идентифицирован, но стал заметен, как-то состоявшись.
— И как это случилось?
— Я к тому времени уже вовсю писал иронические стихи. Печатался в «Литературке», в «Московском комсомольце», в отделе «Сатира & Юмор». Однажды я затеял стихотворение о том, как у выдуманного поэта с говорящей фамилией Скунсо вышла в свет книжка, и я попытался представить ее оглавление. Ну, например: «Бывало, в первый день в пансионате…» или «Как холодит ладонь бутыль кефира…», «Не то уж натяженье гамака…». И вдруг я понял, что каждая строчка приобретает некоторую самоценность. И увидел, что я могу это усилить. Одним из первых моих одностиший было — естественно, с приветом классику — такое: «И долго буду тем любезен я и этим…»
— Вот говорят — постмодернизм. На самом деле в 1990-е просто стало необязательно что-то рассказывать до конца. «Да-да, понятно, все ясно, проехали!..» Вот с чем ваша манера совпала. И еще: слово «поэт» в конце советской эпохи было скомпрометировано, а вы были как бы антипоэт, который высмеивал сам статус придворного поэта.
— Как сказали умные люди, я удивительным образом совпал с эпохой клипового сознания. Когда на вторую строчку ни у кого уже не было ни времени, ни желания. «Нет времени на медленные танцы». И я словно написал на своем знамени: раз уж назвался поэтом в «быстроЭру», то изволь успеть сказаться и одной строкой, пока не долетел предмет из зала… «Ты мне роди, а я перезвоню», «Любимая, да ты и собеседник?!.» «А скольких медсестер вернул я к жизни!» — вот самое известное из тех лет. А если еще не привыкший зал не понимал «Любви моей не опошляй согласьем…», то я исполнял «верняк»: «Кишка тонка, зато она прямая!» А непереводимое сегодня «Давно я не лежал в Колонном зале», «И вновь я не замечен с Мавзолея» — было понятно только в те времена. Короче говоря, к середине 1990-х, задолго до появления слова «тренд», я таковой внедрил. При этом, когда про меня говорят «основоположник жанра», я отвечаю: нет, моностихи в поэзии случались много раньше. «Покойся, милый прах, до радостного утра» — это Карамзин; в дневниках Толстого — нечаянное: «Читаю Гете, и роятся мысли». И естественно, все культурные люди знают однострочие Брюсова: «О закрой свои бледные ноги». Меня прочно связали с жанром одностишия, с этим борюсь, но безуспешно — я стал вечным заложником строчки «О, как внезапно кончился диван». Эту строку, мне, конечно, грех принижать — она меня, так сказать, связала со всей страной… Идешь, к примеру, по рынку на исходе 1990-х, а тебя приветствуют с добрым кавказским акцентом: «О!.. Ну скажи, как быстро кончился кровать!..» И понимаешь, что у тебя встреча с читателем, чьим ожиданиям надо соответствовать…
— Другая эпоха. Сегодня на рынке вряд ли кто-то станет цитировать вообще что-либо…
— В городах еще пока цитируют, но на рынке почти нет, вы правы. Тут недавно инспектор ГИБДД одарил меня фразой, за которую я хотел заплатить ему три штрафа, но он не взял ни одного. Он идентифицировал меня так: «А, ну это вы еще цитатами пишете?..» Причем шутить он не собирался. Понимаете, я ведь человек (жаль, нет термина латинского) узнаваемозависимый! Поэтому я не очень люблю бывать за границей — я там обнуляюсь, становясь пожилым иностранцем. А Москва мне ежедневно либо дает, либо недодает сигналов осведомленности о моем усталом лице. Когда таксисты хотят мне сделать приятное, они говорят: «Что-то давно вас в телевизоре не видно». Город — абсолютный барометр. Я, конечно, всецело здешний человек, с потрохами, я погружен в нашенский контекст, подсажен на отечественную жизнь. Я во всем этом русском новоязе (оттого не менее великом) купаюсь, живу в нем и радостно, и печально…
— Не приходила вам такая крамольная мысль, что русский язык, к сожалению, к коммуникации и к современности не очень приспособлен?
— Мы живем во времена, когда обращение «уважаемый» из уст полицейского звучит как угроза. Я уж не говорю о том, что еще в тех самых 1990-х бизнесмены, когда не могли договориться, не разрулив «конфликта интересов», произносили в конце: «Ну ничего, Земля круглая». Казалось бы, констатация географического факта. Но у нас это угроза!..
— У нас, кажется, уже любая фраза звучит как угроза...
— Да, время тревог. Когда мы утром слышим фразу «как только что стало известно» или «сегодня в России вступил в силу указ» — ну разве может быть дальше что-то хорошее? Только нам сразу понятно, что означает безглагольное словосочетание «в подъезде собственного дома». Ибо дальше последует: «Скорее всего, это связано с его профессиональной деятельностью». Мое безумное открытие состоит в том, что сегодня в языке СМИ вообще оговорок нет. Когда звучит как бы неловкая фраза «но что-то пошло не так», это не оговорка, это алгоритм новейшей истории. У нас каждый день что-то идет не так, из чего и складываются «не самые лучшие времена». Я коллекционирую знаковые оговорки. Когда вице-премьер в драматическом контексте произносит: «Шторм начал интенсивно утихать» — это же поэзия. Или вот комментарий чиновника департамента здравоохранения: «…Но женщина умерла на фоне оказываемых ей медицинских мероприятий». На фоне!.. А как отжигают пресс-секретари силовых ведомств: «Девушка пыталась скрыть преступление путем проглатывания ювелирных украшений». Возможно, и мы живем «путем проглатывания» ежедневных обид...
— Подарю вам еще одну фразу, бывшего губернатора Калининградской области Бооса: «иерархировать по приоритетности».
— Ну это еще ничего, инновационно, может, и не без иронии тайной… У меня любимый пример трехлетней давности, привожу наизусть: «О решении заморозить пенсионные накопления на 2015 год стало известно 6 августа. Как рассказал тогда министр труда, продление моратория не связано с дефицитом пенсионной системы, а направлено на усиление ее солидарного характера». Я министру лично благодарен за то, что оснастил меня алгоритмом — вот как надо отвечать жене на вопрос: «Где ты был?»
— Вы не размышляли над тем, что сам язык словно бы помогает не говорить правды, не отвечать впрямую…
— Напротив! Для тех, кто еще слышит, наш сегодняшний язык тех же чиновников буквально раздевает. Один высокопоставленный государственник, которого я пригласил на свой вечер, ответил мне, благосклонно улыбаясь: «Да-да, я как раз за то, чтобы поддерживать такого рода контакты!» Понимаете, я для него «контакт такого рода». Причем он не виноват, что так выражается — так устроено его мышление. Знаете, как в советскую эру завхозы в пионерлагере говаривали: «Сегодня у меня что? Вторник?..» — с интонацией хозяина мира, Вселенной. Недавно с экрана из уст высокого чиновника прозвучало: «Но, как всегда, нет ясности по людям». У меня само, непроизвольно написалось стихотворение с этим рефреном: «Любимая, давай вдвоем побудем!.. Но — как всегда, нет ясности по людям». Я посматриваю телевизионные ток-шоу, одни и те же персонажи, записные спикеры, платные эксперты-патриоты. У каждого уже свои театральные амплуа — если не травести, то «плохиш» для битья… О, это весьма показательный языковой полигон! Я недавно даже составил нечто вроде пособия-разговорника, как выглядеть солидно в ходе подобного реалити: сначала зачин «Наивно было бы полагать…», потом резюме «А в итоге мы имеем то, что имеем!». Трогательно, когда патентованные болтуны призывают: «Давайте же будем честны». Далее все сплошь с государственническим подтекстом: «Мы с вами должны четко понимать…» А военно-прикладники ввели в обиход это «Учите матчасть!», чтобы победно пригвоздить противника. Еще есть знаковая фраза, унижающая оппонента: «Чтоб вы понимали». Сам говорящий несет, понятно, высшее понимание, которым милостиво делится с нами: «Это стул, чтоб вы понимали!»
— Язык амбивалентен — он приспособлен как для добра, так и для зла. Возможно ли перенастроить от агрессии к доброжелательству?
— Во времена, когда слово «волеизъявление» зазвучало фальшиво, язык — наше реальное и, возможно, последнее право выбора — выбора хотя бы слова, интонации… Язык, как это ни азбучно, незаменимый инструмент для того, чтобы договариваться. Возможности языка бесконечны, а мы их и на треть не используем. Кстати, это только на русском так сказать можно: «Ведь я тебе практически не вру». Что означает ровно наоборот…Да, язык возможен и со знаком плюс, и со знаком минус — это сила убойная. А вот как переключить регистр — вопрос. Есть такая фраза: «Ну нет, так это не делается — тут надо садиться и разговаривать». Как ни банально, нужно действительно садиться — и разговаривать. Во времена, не раз уже нами помянутые, серьезные люди говорили грозно: «Следи за базаром». Такое ощущение, что сегодня не мы за ним, а словно он, этот «базар», за нами приглядывает, помыкая.
— И что делать?
— Нужно пытаться с помощью того же языка — на русском! — разруливать, развернуть ситуацию в свою пользу, я даже посвятил этому одну из своих книг, «Ноу-Хаус» (2016). Как сделать эффективный комплимент, как обращаться с просьбой, не унижаясь, как мгновенно снять социальное напряжение, как отразить хамство и не потерять лица... Наконец, как правильно, культурно, но эффективно конфликтовать — без распальцовки, угроз и проклятий. К примеру, можно улыбаясь и как бы миролюбиво произнести: «Простите, а какого рода неприятности вы предпочитаете?» Еще я придумываю обескураживающие, сбивающие агрессора с толку вопросы, благо на это так вдохновляет язык СМИ, вслушайтесь: «Знаете что, давайте не переступать грань между содействием и пособничеством!..» Абсурд. Но важно, чтобы человек, который этого заслуживает, заволновался, что его подозревают в неблагонадежности.