Одно из самых масштабных зальцбургских событий этого лета — премьера новой постановки оперы Ганса Вернера Генце «Бассариды». В 1966 году массивная оперная адаптация «Вакханок» Еврипида возникла благодаря заказу того же Зальцбургского фестиваля. Ее теперешнее появление на фестивале — результат совместной работы дирижера Кента Нагано и режиссера Кшиштофа Варликовского. Рассказывает Сергей Ходнев.
Артисты долго пытаются вести себя вопиюще разнузданно, но получается порядком скучно
Фото: Salzburger Festspiele / Bernd Uhlig
У сорокалетнего Генце с его пламенеющими левыми убеждениями притягательность Диониса — «разрушителя оков», хтонического божества не столько винопития, сколько самозабвения, бунта и массового экстаза — вопросов не вызывала. Вот его либреттисты Уистен Хью Оден и Честер Калман (пятнадцатью годами ранее они работали со Стравинским над «Похождениями повесы») — те более настороженно смотрели на роль «сыроядного бога» в событиях еврипидовских «Вакханок», возможно, самой ужасающей пьесы из всего наследия афинских трагиков.
Престарелый Кадм уступает трон Семивратных Фив своему внуку Пенфею; тот не на шутку встревожен популярностью нового культа: женщины (которых зовут бассаридами) совершают пугающие радения в честь неведомого прежде Диониса, который меж тем приходится Пенфею кузеном — сыном его тетушки Семелы. Царь пытается принять строгие меры, но непреодолимо обаятельный чужеземец (Дионис собственной персоной, как выясняется) убеждает его подсмотреть за бассаридскими таинствами, переодевшись в женское платье. В результате Агава, мать Пенфея, в припадке священного безумия убивает сына, приняв его за звереныша.
Для Одена и Калмана поединок Пенфея с Дионисом — противостояние всемогущего, но зловещего манипулятора с человеком дюжинным, но честным в своем аскетичном идеализме. Для Генце — противоборство двух музыкальных пластов: общепонятного, привычного уклада Пенфеева царства и темного дионисийского буйства. Педантично расставляющая громогласные кульминации партитура, в которой хватает головной, программной старомодности (определение «прокисший Рихард Штраус» даже самому Генце нравилось), грандиозна. Кенту Нагано теперь понадобилось задействовать для ударников боковой балкон, иначе невозможно было разместить нужный состав музыкантов Венского филармонического оркестра в пространстве Скального манежа.
Ромео Кастеллуччи в недавно показанной на том же фестивале «Саломее» вступил с этим пространством в схватку почти что голыми руками — и выиграл. Кшиштоф Варликовский и его художник-постановщик Малгожата Щесняк соорудили сложную и многодельную галерею-декорацию от одного края сцены до другого — и не преуспели. Есть некий ритуальный зал, где в стеклянном гробу покоится Семела, есть официальный покой, где действует правящее семейство с их присными и дворцовой стражей (почему-то обряженной под итальянских карабинеров), есть спальня с тонкими приметами 1960-х, но при взгляде из зала важные мелочи в этом длиннющем сценографическом пенале просто-напросто теряются.
Режиссер мимоходом пробует было намекнуть на то, что вакханки вместе с их предводителем — коллективное олицетворение религии, которая-де — опиум для народа; проблески конкретики можно увидеть в том, что превосходный американский тенор с индо-цейлонскими корнями Шон Паниккар (Дионис) одет во что-то смутно ближневосточное. И все же Варликовскому явно интереснее не массовая религиозная мания, а моральная гниль, которая и без дионисийства разъедает семью закомплексованного Пенфея (канадский баритон Рассел Браун). Показательнее всего в этом смысле тяжеловесное интермеццо «Суд Каллиопы». Там, где либреттисты и композитор предполагали стилизованную под рококо изящную похабень, Варликовский создает картину, которая, видимо, должна метить уж сразу в «Сало» Пазолини. Агава (именитое меццо Таня Ариане Баумгартнер), ее сестра Автоноя (сопрано Вера Лотте Бёкер), прорицатель Тиресий (тенор Николай Щукофф), Начальник стражи (бас-баритон Карой Семереди) и стайка голых мальчиков в ошейниках долго пытаются вести себя вопиюще разнузданно — а получается порядком скучно.
В спектакле все равно есть моменты не по-оперному утробной жути, как тот же фатальный диалог Пенфея с Дионисом или финальная часть, где старый инвалид Кадм (Уиллард Уайт) с мучительным спокойствием врача говорит обезумевшей Агаве, только что порешившей сына топором в собственной спальне, примерно так: «Дочь, посмотри внимательнее, чья это голова у тебя в руках? Нет, это не голова льва, взгляни еще раз». Но и в таком виде отталкивающая история о гибели буржуазного семейства до Еврипида все-таки не дотягивает.