— Это ваш первый полномасштабный исторический фильм. Такие стало труднее делать в России сегодня?
Фото: Петр Кассин, Коммерсантъ / купить фото
— Вообще-то у меня был сериал «Отцы и дети», да и на «Мании Жизели» и «Дневнике его жены» я, как сценарист, к прошлому прикоснулась. Да, стало труднее. Материальная база истончается, разрушаются усадьбы. Представляете, сколько нужно одних вилок найти у антикваров, чтобы снять сцену одного только обеда? А есть еще ложки, чашки, сахарницы. А мебель и экипажи? Аренда одного дивана на «Мосфильме» в день стоит как дневной гонорар неплохого артиста. Следствие этой ситуации в том, что знатоки предметной среды, бутафоры ушли из кинопроизводства — например, в ресторанный бизнес. И на их местах работают молодые азартные люди, они хотят освоить профессию, но им элементарно не хватает знаний.
— Знаний эпохи, истории, культуры?
— Вот, к примеру, представляете, как в 1866 году выглядела бутылка водки? Считается, что все в деревнях тогда пили самогон, и ассистент тут же тащит на площадку бутыль мутной жидкости, заткнутую пробкой. А самогон-то для себя гнали не мутный. К тому же в XIX веке водка была казенная и дешевая.
— Почему так живучи эти стереотипы?
— Мы наследники дискурса, который выработали народовольцы и подхватили большевики: согласно ему, русская деревня сплошь была бедная и пьяная. Но почитайте воспоминания Константина Коровина, он был страстный охотник и знаток провинции. Проедешь двадцать верст — и увидишь другие костюмы, другой местный фольклор. Тульская губерния — то было начало плодородных земель, а значит, она была богатая. К тому же командир роту не разместит в нищей деревне. Во всем было разнообразие. В «Отцах и детях» фигурируют три дворянских дома, и они очень разные, а не обставлены павловской мебелью, как велит стандарт советского кино.
— Как же вы выходили из положения?
— У нас был великолепный исторический консультант — Джон Шемякин. Мы с ним думали не только о красоте картинки, но искали то и там, где правда. Россия только что проиграла Крымскую войну. Как, скажем, выглядели в ту пору ротные учения и пресловутая шагистика, которой маниакально занимался Яцевич? Выяснялось, что он учил солдат тому, что поможет им в бою. Я и так понимала, что Яцевич приличный человек, а Гришин либерализм, конечно, чудесен, но солдат надо не грамоте учить, а тому, что спасет их жизнь. И когда осознаешь это, меняется вся картина и возникает еще 23 новых смысла.
— Поговорим все же о русском фатуме.
— Когда я прочла три страницы книжки Басинского, то буквально зависла над ними и испытала это чувство вневременности: проходят века, а ничего не меняется. Или, как говорил один наш премьер, хотели как лучше, а получилось как всегда: ведь все по отдельности вроде приличные люди. Фильм задает вопрос, почему так получается.
— Это действительно фатум, если ничего изменить нельзя.
— Все так, да не совсем. Страстная речь Толстого на суде была для своего времени немыслимой экстравагантностью, ведь тогда не было ни одного государства, которое запретило бы смертную казнь. А сейчас их много, и Россия приняла мораторий и его придерживается.
— Пока…
— История Шабунина вроде бы сегодняшняя. По-прежнему в армии дедовщина, закон все время движется в сторону ужесточения. Мы прожили два десятилетия в стране с весьма человечными законами. Сегодня у нас сажают за репост. Но за пощечину все же не расстреливают.
— Шаг вперед, два шага назад?
— Да, мы пробуксовываем. Но каждый раз эту точку проходим чуть мягче.
— Вы много занимаетесь благотворительным фондом. Хоть это дает повод для оптимизма?
— Меня поражает прежде всего количество волонтеров. И их, можно сказать, качество. Директор нашего фонда — молодая женщина, финансист с отличным образованием, могла бы сделать блестящую минфиновскую карьеру, но осознанно пошла на зарплату, которая раз в шесть меньше, чем позволяет ее компетенция. Еще лет семь-восемь назад это было невозможно себе представить.