В залах Михайловского (Инженерного) замка, одной из петербургских резиденций Государственного Русского музея, открылась выставка «Конашевич. Известный и неизвестный». Юбилейное — к 130-летию художника — послание музея обошлось без сенсаций, но и особого мажора слышно не было. Рассказывает Кира Долинина.
Фото: Коммерсантъ / Евгений Павленко / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Евгений Павленко
Фото: Коммерсантъ / Евгений Павленко
Фото: Коммерсантъ / Евгений Павленко
Владимир Конашевич (1888-1963) нашей памяти — это детство. Это Пушкин, Андерсен, китайские и английские сказки, которые могут быть только с рисунками Конашевича. Другие варианты не принимаются. На них выросло несколько поколений, и это неизгладимо, сколько бы какие-нибудь издательства-миллионники не старались рисовать "современных" большеглазых принцесс. Художника Репина знают почти все, художника Конашевича — все. И если делать выставку про этого Конашевича, она будет обречена на успех. Но Русский музей сделал выставку о Конашевиче явно другом.
Это художник-график, который всегда хотел быть живописцем. Это вернейший из мирискусников в то время, когда "Мир искусства" давно ушел в небытие. Это мастер больших форм, запертый в рамках листа бумаги. Это история непроговоренных больших тем и однажды и навсегда сделанного выбора жизненной траектории. Конашевич был талантлив, но не радикален. Его мирискусничество сначала имело совершенно внятную генетику — именно к Бенуа и, точнее, к второму поколению членов общества, к Малютину и Коровину, у которых он учился в Москве, прибило новочеркасского юношу, который мечтал об архитектуре и живописи. Немного этого он получил (работал на росписях дворца князя Юсупова, а потом участвовал, вместе с Тырсой, в создании памятника жертвам революции на Марсовом поле), но с 1918 года он ведет жизнь тихую, даже тишайшую.
В 1918-м жить в Петрограде было несладко и страшновато, Конашевич уехал в Павловск, где служил во дворце-музее. Прожил там до первых месяцев войны и свое это существование на обочине очень ценил. Павловск его графики — чистая лирика вне времени, больше деревня и дачная местность, чем самый романтический из пригородных петербургских парков, и даже мордатая и развязная "павловская шпана" дана тут так нежно, почти как вакхи с вакханками у Пикассо.
Конашевич не был присяжным острословом сидящего в башне Зингера "Детгиза", где царили обэриуты, Шварц и Лебедев, но с 1920-х работал с детской книгой постоянно. В первое десятилетие его главный соавтор — Маршак. Потом будут и Пушкин, и Андерсен, и аббат Прево, и Зощенко, и десятки других. За детские книги он получит и сильнейший в его карьере удар: 1 марта 1936 года "Правда" напечатала статью "О художниках-пачкунах", где иллюстраторы-"формалисты" уподоблялись средневековым мастерам уродования детей, компрачикосам. Главным антигероем был назначен Владимир Лебедев, но он "не единичное явление. Есть школа компрачикосов детской книги, мастеров-пачкастеров. Художник Конашевич испачкал сказки Чуковского. Это сделано не от бездарности, не от безграмотности, а нарочито — в стиле якобы детского примитива. Это — трюкачество чистейшей воды. Это — "искусство", основная цель которого как можно меньше иметь общего с подлинной действительностью". Собственно, слова тут почти ничего не значили, это была кампания против формализма, и к марту ее жертвами уже пали композиторы (в первую очередь Шостакович) и авторы современных балетов. Остальные ждали своей очереди.
Лебедев после 1936-го так и не оправился — блистательный мастер ушел из большого художественного спорта. Конашевич, однако, с дистанции не сходит: уже в 1939-м у него две персональные выставки, после войны — выставки и преподавание, много книжных заказов, пишет "Воспоминания", статьи. Выставка в Русском музее последовательно ведет своего зрителя по годам и жанрам. Домашние натюрморты, почти парадные, даром что акварельные, портреты "ленинградской интеллигенции", портреты семьи, все виртуозно и камерно. В этом ряду громким криком только блокадные пейзажи — из окна своего временного пристанища на Геслеровском (сегодня — Чкаловском) проспекте Конашевич день за днем пишет скованные снегом и льдом крыши умирающего города.
Конашевич был очень советским художником. Не тем, который пишет парады и вождей, а тем, кто, получив однажды по голове, никогда больше ее не поднимал. Кто ходил на нужные собрания, голосовал, брал от этой власти заказы, подлостей вроде не делал, но и спасти никого не спас. Платой за такую жизнь часто становится собственное искусство. У Конашевича, правда, мастерство сохранялось до конца, но сам-то он все про себя хорошо понимал. В главной книге о его творчестве, монографии Юрия Молока, рассказывается, как Конашевич в конце жизни, рассматривая в фонде ГТГ свои работы, произносит: "Да, мог выйти художник!" Сегодняшняя выставка и об этом тоже.