Международный человек

Кажется, еще недавно, в дни своего 80-летия, Владимир Войнович рассказывал "Д" о том, как его писательская жизнь оказалась во многом связана с Германией. Как жил и кем себя чувствовал Войнович в Германии, как это повиляло на его произведения? Об этом, вспоминая недавно ушедшего из жизни писателя, с его дочерью Ольгой Войнович и литературоведом Борисом Ланиным побеседовал Андрей Архангельский.

21 декабря 1980 года Владимир Войнович с семьей был выслан из СССР, в том же году писатель попросил политическое убежище в Германии. Так началась его вторая жизнь. В 1980-2000-е, за исключением двух лет в США, писатель жил в Штокдорфе и Мюнхене. Почему выбор пал на Германию, Мюнхен? Вспоминает дочь писателя Ольга Войнович: "Мы приехали в Германию 21 декабря 1980 года, формально — по приглашению Баварской академии искусств, потому что отец был членом этой академии. У нас были и другие приглашения, даже из Америки, но мама (Ирина Войнович, 1938-2004) выбрала Германию. Конечно, поначалу родители были в шоке: они не понимали, в каком мире оказались. После нескольких недель нашего пребывания в отеле представители академии мягко предложили: "Может быть, вы хотели бы поискать квартиру, не торопясь?" На что мама ответила: "Нет-нет, все нормально, мы можем жить в отеле". Они не понимали, что отель, за который платила академия, обходился очень дорого. Вскоре Барбара фон Вульфен, дочь бывшего генерального секретаря академии поэта графа Подевильса, предложила нам пожить у них в загородном доме в Штокдорфе, пригороде Мюнхена. У них там был второй дом с садом. Примерно через три недели мы переехали в Штокдорф и прожили там до 1993 года.

Немецкий язык мы учили по-разному. Я — в школе с первого класса, мама ходила на курсы в Гете-институт. А папа выучил язык сам. У него была феноменальная способность к языкам, он хорошо говорил по-украински и по-польски.

Отец снял у соседей домик и устроил там что-то вроде студии. Там он и работал каждый день. Потом я уже поняла, что он тогда работал над романом "Москва 2042". Он писал его в приподнятом настроении, видно было, что роман идет хорошо. Также он писал тексты для радио "Свобода", где раз в неделю выступал (потом эти статьи были опубликованы в сборнике "Антисоветский Советский Союз"). Его также часто публиковали в Suddeutsche Zeitung и Frankfurter Allgemeine.

Какие-то контакты с Союзом оставались — путем переписки: кто-то отвозил письма в СССР, кто-то привозил обратно. После 1985 года родители с надеждой, с интересом наблюдали за перестройкой. А отец, как известно, уже предугадал ее в своем романе и был очень доволен, что его прогноз сбывается.

Почему-то в России думают, что отец вернулся в Россию в 1990 году, после того как ему вернули советское гражданство. Это не так. Он часто ездил в Россию, говорил, что ему очень важно там быть, что там его читатели. Но до 2006 года он все-таки больше жил в Германии, а потом часто приезжал ко мне в Мюнхен. Он говорил, что чувствует себя и москвичом, и мюнхенцем, и русским, и европейцем — словом, международным таким человеком".

С доктором филологических наук, профессором Борисом Ланиным мы беседуем о немецком периоде творчества Войновича:

"Ко времени переезда в Германию уже был написан "Чонкин". К этому времени Войнович стал самим собой: он был успешным советским писателем. Когда "Новый мир" напечатал его повесть "Мы здесь живем" и выплатил ему гонорар 10 тыс. руб.— колоссальная по тем временам сумма, он пришел домой со свертком, подбросил деньги под потолок — деньги разлетелись. Это можно понять: он прошел через советскую бедность, у него был репрессирован отец. Но при этом он не любил врать, в нем не было лукавства. Неслучайно свою первую повесть он назвал "Хочу быть честным". Суд над Бродским, процесс Синявского и Даниэля, я думаю, затронули его личностно. Он считал правильным подписывать письма в защиту, помогать гонимым.

Когда человек уезжает в эмиграцию, первая неделя, месяц являются критическими: определяющие ошибки совершаются именно в это время. Войнович, возможно, совершил одну важную ошибку. Ему сразу же по приезду предложили штатную работу на радио "Свобода", но Войнович отказался. Он считал, что работать вне штата — это гарантия писательской свободы. Но чтобы свободно мыслить, эту свободу в современном мире нужно как-то обеспечить финансово. Позже он никогда не жалел об этом выборе, но отказ от гарантированной зарплаты предопределил многие его мытарства и самоограничения. Внештатник ведь должен писать намного больше, чем штатный сотрудник, потому он вынужден был регулярно писать скрипты для радио "Свобода" — по десять штук, они были очень популярными, его очень любили, но это отнимало у него много сил".

16 июня 1981 года Войновича лишили советского гражданства. Он вспоминал, что почувствовал невероятную обиду — так, что первый раз захотелось заплакать. И он написал Брежневу открытое письмо: "Господин Брежнев, будучи умеренным оптимистом, я не сомневаюсь, что в недолгом времени все ваши указы, лишающие нашу бедную родину ее культурного достояния, будут отменены..." Письмо Брежневу он разослал радиостанциям и в Suddeutsche Zeitung. В газете его попросили изменить обращение "господин Брежнев" на "многоуважаемый господин", как принято в Германии. Войнович отказался и добавил, чтобы было бы неплохо, если бы в газете написали немецкое слово "herr" в русской транскрипции. Брежнев умер в ноябре 1982 года. Приехав в 1983 году на Франкфуртскую книжную ярмарку в советский павильон, Войнович спросил, почему нет ни одной книги "выдающегося писателя Леонида Брежнева", которые были повсюду еще в прошлом году. Как вспоминал Войнович, еще до того, как он закончил говорить, представители советского павильона в ужасе выбегали из зала.

Борис Ланин: "Он долго писал "Москву 2042" — с 1980 по 1986 год. Поначалу он хотел назвать "Москва 2032". Он был замечательным оптимистом и надеялся, что доживет до 100 лет. Но потом понял, что лучше датой 2042 год. Конечно, неслучайно фамилия рассказчика Букашов: это образ маяковского "Клопа". Идея прозрачная: столетие спустя динозавры вымрут, а букашка останется. Конечно, "Москва 2042" была главным произведением, написанным им в эмиграции. Он стал дважды пророком — в этом романе, а во второй раз в повести "Шапка" (1987). Где он в том числе предсказал даже свои похороны — не на Новодевичьем кладбище, а на Троекуровском. Он даже угадал, что Союз писателей будет возглавлять бывший полковник. Эта повесть в России недооценена (по повести "Шапка" в 1990 году была поставлена пьеса "Кот домашний средней пушистости" совместно с Григорием Гориным). В "Шапке" видно, как работала вся эта цеховая иерархия, вся эта "инженерия человеческих душ". Это едкая сатира — определять по качеству меховой шапки, классик или не классик, бессмертный писатель или не бессмертный... Бессмертному, кстати, хорошая шапка нужнее... Это, конечно, была и его личная история: он ведь, уехав в эмиграцию, сам остался "без шапки". Благодаря чему почувствовал себя окончательно свободным от советского. Но при этом — что важно — он сам никогда не признавал за собой этого термина — "антисоветский". Политических ярлыков для творческой деятельности он не признавал.

Еще одна важная вещь немецкого периода — "Фиктивный брак", в какой-то степени это парафраз "Путем взаимной переписки". Мужчине и женщине нужен фиктивный брак, они его заключают, а потом начинают разбираться, какие у кого были причины. Ей нужно было, чтобы ухажеру нос утереть, а ему — чтобы получить возможность поехать "в Англию или в Анголу", он все время путает — женатых за границу выпускают с большей охотой. А потом он надеется купить на эти деньги дубленку, а если повезет — и "Жигули"... И так вот они в конце и остаются вместе — два абсолютно ненужных друг другу человека. Это столкновение романтического, книжных формул и банальной повседневной жизни, банального и сакрального — важнейший прием у Войновича".

Владимир Войнович: "Информации об СССР у меня за границей было больше, чем у любого советского человека. Я мог читать советские газеты в библиотеках, но кроме того, я уже читал американские газеты и немножко немецкие. В начале 1987 года в Мюнхен приехала журналистка Юлия Тролль из газеты "Новое русское слово". Я ей сказал, что в СССР начались серьезные перемены. Она хваталась за голову, закатывала глаза. "Неужели вы верите Горбачеву? — Я верю в неизбежность и необратимость исторических процессов". Это интервью вызвало ужасный гнев в кругах эмиграции: "Войнович верит Горбачеву, он продался советским". Но я продолжал говорить то, что думал".

Борис Ланин: "Ему, конечно, повезло в другом: теперь все его произведения переводились на немецкий, у него появились немецкие читатели. Он выступал на творческих встречах, старался даже читать отрывки, которые могли, как ему казалось, быть смешны и интересны немецкой публике. Иногда его понимали, но часто — нет. Как у музыкантов есть музыка, не требующая перевода, так и у него в таких случаях был свой универсальный ключ — "Чонкин". Он был понятен в любой аудитории. Когда зашла речь о том, чтобы экранизировать "Чонкина", Войнович очень хотел, чтобы его сыграл Барышников. Но при этом сомневался, что красивый и стройный Барышников сможет сыграть лопоухого, кривоногого Чонкина. Ему объяснили, что Барышников — человек настолько одаренный, что сыграть может любого.

Нельзя сказать, что его жизнь в Германии серьезно повлияла на его писательскую манеру. Но, пожалуй, одна вещь выделяется на этом фоне — "Портрет на фоне мифа" об Александре Солженицыне (2002). Это был совершенно честный, по Войновичу взгляд на Солженицына: заведомо субъективный, в войновической перспективе и масштабах. Его за эту книгу сильно ругали, обижались. Конечно, если бы не эмиграция, Войнович не почувствовал бы себя имеющим моральное право критиковать Солженицына. А так, они оба были равны по эмигрантскому статусу. Возможно, в этом была еще одна цель: разорвать вот эту новую складывающуюся писательскую иерархию в эмиграции, подозрительно напоминающую советскую с ее распределением рангов — на святых, пророков и просто писателей".

В августе 1990 года указом Горбачева Войновичу было возвращено советское гражданство. Владимир Войнович: "Несколько лет (1990-е годы) я жил на два дома. Даже взрослые люди, долго пожив на Западе, потом с трудом возвращаются. Некоторые не возвращаются вовсе. Я хотел вернуться. Я ожидал, что мое отсутствие в России было замечено. Но прав оказался один мой товарищ, сказавший в свое время, что страна не заметила нашего отсутствия. Чем серьезнее я возвращался, тем больше чувствовал, что я здесь чужой. Подумав, я понял, что и раньше был чужим, а представление о том, что это не так, было лишь иллюзией. И здесь чужой, и за границей не совсем свой".

Этот вопрос бесчисленное количество раз задавали Войновичу журналисты, в том числе автор этого текста — кем он все-таки ощущал себя в эти годы? Войнович часто предпочитал формулу "русский писатель в Германии", и тут он также оказался пророчески точным. Можно сказать, это своего рода феномен ХХ века. "Русский писатель в Германии" — это судьба многих уехавших не по своей воле и нашедших приют в Германии. Достаточно вспомнить Фридриха Горенштейна или Бориса Хазанова. Многие сегодняшние писатели, например Владимир Сорокин, делают этот выбор уже по своей воле, предпочитая жить одновременно в двух таких непохожих и в чем-то похожих странах. Это помогает писателю оставаться человеком мира, свободным в суждениях — и сомнениях. Опыт, пройденный Войновичем,— буквально способность творить и жить "между стран" — является сегодня в своем роде нормой. Для того чтобы оценивать родину объективно, порой нужна именно такая дистанция.