«Мачеха российских городов»

Так называл Берлин Владислав Ходасевич, живший здесь вместе со многими русскими писателями и поэтами в начале 1920-х. О том, как русская литературная колония боролась с арендодателями, чиновниками и спекулянтами, а заодно и друг с другом, для "Д" рассказывает Томас Урбан.

"Я попал с вокзала в ту часть Берлина, которая русскими называется "Петерсбургом", а немцами "Шарлоттенградом". Я встречал там людей, о которых в течение двадцати лет уже не было слуха; священное место, где мертвые восстают из гробов, чтоб пройтись по залитому электричеством Курфюрстендамму!"

Такими словами широко известный в то время русский писатель Андрей Белый описывал свои первые впечатления после прибытия в Берлин осенью 1921 года. Белый сперва восхищенно приветствовал бурные перемены в революционном 1917 году, надеялся, что общество встанет на путь гуманизма, но вскоре понял: революция оказалась задушена бюрократией и тайной полицией. Тогда писатель пополнил ряды тех примерно 300 тыс. русских, которые выбрали Берлин, чтобы переждать переходный период и посмотреть, какое направление примут события у них на родине.

Молодой поэт Владислав Ходасевич называл Берлин "мачехой российских городов" — это аллюзия на "Слово о полку Игореве", в которой Киев назван "матерью городов русских". На протяжении двух лет, с осени 1921-го до конца 1923-го, Берлин играл выдающуюся роль в российской культурной и духовной жизни, после чего основная масса эмигрантов подалась в другие города — в основном в Париж — или вернулась в ставшую советской Россию.

Среди русских берлинцев были и другие видные писатели: критик общественных порядков Максим Горький, поэты Марина Цветаева и Борис Пастернак, эксцентричный автор легенд и сказок Алексей Ремизов, сатирик Илья Эренбург, литературовед и киновед Виктор Шкловский, остроумный циник Алексей Толстой и, наконец, Владимир Набоков, впоследствии снискавший мировую славу. Однако они жили отнюдь не в гармоничной атмосфере писательской колонии. Напротив, между ними разгорались ожесточенные споры, строились интриги, случались скандалы, но помимо козней и коварства были и любовные истории, счастливые и несчастные.

Поэт революции Владимир Маяковский несколько раз приезжал из Москвы, чтобы пропагандировать достижения советской власти, а также целенаправленно сеять беспокойство в кругах эмигрантов. Enfant terrible русской поэзии Сергей Есенин во время кругосветного путешествия со своей супругой американской танцовщицей Айседорой Дункан тоже дважды останавливался в немецкой столице и успел спровоцировать сразу несколько нешуточных скандалов.

Берлин стал центром иммиграции, поскольку после краха рейхсмарки счастливые обладатели твердой валюты имели возможность осуществлять финансовые трансакции с многократной выгодой. Маяковский, отправившийся на Запад как провозвестник мировой революции, публично сокрушался о поведении соотечественников, наживавшихся на инфляции в Германии. Однако он скрывал от своих читателей, равно как и от принимавших его немецких коммунистов, что к числу бенефициаров принадлежал и он сам: в "Торговом доме Запада" (Kaufhaus des Westens, KaDeWe) поэт скупал всякую всячину для московских друзей, а также для партийных функционеров, дабы заручиться их расположением. Один из списков покупок сохранился до наших дней: одну из верхних строчек в нем занимало женское белье, описанное во всех деталях.

Алексей Толстой, отпрыск знаменитого дворянского рода, в Берлине превратившийся из противника большевиков в их сторонника, писал в одной статье для московской газеты "Известия": "Хорошо живут только спекулянты, среди них много русских эмигрантов". Он тоже умалчивал, что сам жил на широкую ногу: Толстой снимал шестикомнатную квартиру на улице Курфюрстендамм в центре города и регулярно устраивал торжества. Вконец обедневшему Ходасевичу он предложил пошить в ателье костюм, но аскетичный поэт возмущенно отверг щедрое предложение. Немногим позднее Толстой возвратился в Москву, где стал "красным графом" и одним из придворных поэтов Сталина.

Большинство эмигрантов, из которых в России почти все относились к среднему и высшему классу, оказались в незавидном положении. Они не могли рассчитывать ни на дипломатическую защиту, ни на какую-либо финансовую поддержку со стороны немецкого государства. Разрешение на пребывание приходилось регулярно продлевать. Алексей Ремизов описал в автобиографическом рассказе "Esprit" ("Эспри") свои хождения по мукам и борьбу с упертыми немецкими чиновниками.

Набоков тоже описывал в своих воспоминаниях чувство потерянности и беззащитности эмигрантов: "Жадный бюрократический ад норовил засосать просителя, и он изнывал и чах, пока пухли его досье в столах крысоусых консулов и полицейских чиновников".

В довершение всего эмигранты оказались заложниками произвола арендодателей, им приходилось биться с косными чиновниками, было невероятно трудно найти работу. Собственники квартир сплошь и рядом требовали чудовищную предоплату, часто в твердой валюте, истощая последние сбережения большинства эмигрантов, к радости заимодавцев. В "Машеньке", первом из его семи берлинских романов, Набоков описал мучительную тесноту съемных квартир и пансионов, причем русские домовладельцы ничуть не уступали немцам в алчности и безжалостности. Герой романа "Дар", действие которого тоже происходит в кругах русских в Берлине, сетует на беспардонные манеры немецких дворников, стремившихся в полной мере насладиться своей, пусть даже ничтожной, властью.

Очень быстро в Берлине возникли "отделения" политических партий, существовавших в России до гражданской войны. К тому же город стал местом притяжения для агентов, информантов, осведомителей всех мастей. Руководство в Москве организовывало слежку за эмигрантскими организациями, надеявшимися подготовить на немецкой земле свержение новых властей в Кремле. Из Москвы прибывали целые полчища агентов, большая группа которых была целенаправленно приставлена к писателям и публицистам, прежде всего к известнейшему из всех русских берлинцев — Максиму Горькому. После создания новой тайной полиции, официально именовавшейся чрезвычайной комиссией, их стали называть чекистами. Их базой было советское торгпредставительство и посольство на Унтер-ден-Линден.

Агенты Москвы пытались просочиться в коллектив русской ежедневной газеты "Руль", которой руководили двое эмигрировавших либеральных политиков — Иосиф Гессен и Владимир Набоков, отец известного писателя. Начинание пользовалось финансовой поддержкой богатого издательства "Ульштайн", в частности предоставлявшего помещения: газета печаталась в здании издательства на Кохштрассе, 22. Редакция не только отвергала возвращение к царизму, но и жестко критиковала советский режим.

Ежедневная газета "Накануне", напротив, имела откровенно просоветский характер — ее редакция располагалась на Бойтштрассе, 8. Она призывала эмигрантов возвращаться в советскую Россию. У новых хозяев Кремля, аргументировало издание, есть определенные заслуги перед Россией, прежде всего это военные победы над группировками иностранных интервентов. В 1990-е годы в Москве были найдены документы, подтверждающие финансирование газеты Кремлем. Сталин лично распорядился, чтобы советское посольство в Берлине поддерживало редакцию деньгами и одновременно контролировало ее.

Из Москвы тщательно следили и за литературными кружками эмигрантов. Не кто иной, как всесильный нарком Лев Троцкий, посвятил эмигрировавшим писателям внушительное по объемам эссе, в котором называл их "покойниками, впрочем едва ли когда серьезно рождавшимися". И еще: "В трупном разложении эмиграции довершился некий полированный тип посвистывающего циника". Есть только один выход, продолжал он: поезд в Москву.

Берлинские кафе стали авансценой для эмоциональных дискуссий о назначении и задачах русской литературы, прежде всего это относится к кафе "Леон" на Ноллендорфплац и "Прагер Диле" на углу Прагерплац и Траутенауштрассе. Андрей Белый изобрел словечко "прагердильствовать", которое в его понимании означало "проводить время за философствованием и полемикой, в синем дыму сигарет и с коньяком". Частым гостем там был и вечно меланхоличный ипохондрик Ходасевич. Он посвятил "Прагер Диле" свое чрезвычайно мрачное стихотворение "Берлинское".

Завсегдатаем заведения стал и Эренбург, советский гражданин, приезжавший в Берлин как журналист: на видавшей виды печатной машинке он писал свои тексты, и, казалось, суета в кафе его нисколько не отвлекала. Писатели и художники, заигрывавшие с московскими властями, предпочитали собираться в кафе "Ландграф" на Курфюстенштрассе, 75. Оппоненты большевиков обходили его стороной.

Эренбург писал в своих мемуарах, что разногласия в эмигрантских кругах относительно признания советской власти поначалу не играли особой роли в дискуссиях, однако позднее превратились в непреодолимый ров: "В заурядном немецком кафе по пятницам собирались русские писатели. Выступал Маяковский. Читали стихи Есенин, Марина Цветаева, Андрей Белый, Пастернак, Ходасевич. Года два и три спустя поэт Ходасевич никогда бы уже не пришел в помещение, где находился Маяковский".

Белый и Пастернак вернулись в Москву, так же, как и молодой Виктор Шкловский, который в своей книжке "Zoo, или Письма не о любви" нарисовал колоритную картину эмигрантской колонии в Берлине. Впрочем, очень скоро все трое столкнулись с постоянно усиливавшимся давлением со стороны советской цензуры. А вот Марина Цветаева, Владислав Ходасевич и сказочник Алексей Ремизов сначала перебрались в эмиграцию в Париж, где их произведения выходили совсем минимальными тиражами. Конец русской писательской колонии положила валютная реформа 1923 года: если для немцев она стала шагом к нормализации, то для эмигрантов жить в Берлине стало не по карману.